Текст 51

ТЕКСТ 50

Когда я смотрю на свои школьные фотографии, то смущённо улы­баюсь. Неужели робкое, остроносое существо со смешными веснуш­ками на щеках, которое испуганно смотрит на меня близорукими гла­зами, - это я?!

В школе я всегда была одна. У меня не было подружек, меня сто­ронились мальчишки. Я до сих пор не знаю, почему так сложилось. Одевалась я вроде со вкусом, умело пользовалась косметикой, учи­лась хорошо. И носа не задирала, как другие отличницы... Но поче­му-то между мною и одноклассниками словно всегда стояла стена. Сколько я пролила слёз, как больно было от того холодного безразли­чия, которое окружало меня.

Но однажды произошло чудо. Самое настоящее! Как в доброй сказке! Я пришла на первый урок. Ни на кого не глядя, достала из сумки учебник и тетрадь, положила их на стол. И только тут увидела, что из-под крышки стола выглядывает зелёный стебель. Это была ро­за! От неё пахло озером, и бархатные лепестки таили в себе чьё-то нежное тепло. Рядом лежала открытка с надписью: «Ты самая краси­вая!» Я, задыхаясь от радостного удивления, оглянулась вокруг. Но одноклассники, казалось, были удивлены ещё больше меня. Они, оцепенев, смотрели так, будто увидели чрезвычайно редкий фокус и теперь ждали его разгадки...

С тех пор у меня всё пошло по-другому. Жизнь стала прозрачной и радостной, я знала, что на меня смотрят чьи-то влюблённые глаза. Я окончила школу с золотой медалью, поступила в университет, вы­шла замуж, родила детей... Каждый раз, когда я приезжала в свой го­род, я спрашивала бывших одноклассников, не знают ли они того, кто положил мне в парту розу. Но в ответ суровые, солидные дяди только пожимали плечами. Кто же тот неведомый поклонник, кото­рый так и не признался мне в своих чувствах? Тайна невесть кем по­даренной розы волнует меня до сих пор...

Я лечу в самолёте. Подо мною плывут облака, рядом, в непроница­емой пустоте, сияют звёзды, за ними клубится бесконечность. Я лечу домой, к своим детям, и, глядя в небо, вижу не далёкие звёзды, мер­цающие в ночи, а красные розы. Розы, посаженные для таких, как я, которым однажды просто нужно было сказать; «Ты самая красивая!» Я слизываю с губ тёплую слезу и шепчу «спасибо» доброму волшебни­ку, который когда-то дотронулся до моей окоченевшей души своей нежностью. Надо мною висит небо, подо мною, озарённая огнями го­родов, спит земля, а я, словно луч тёплого, доброго солнца, лечу сквозь бесконечность. (По Е. Кочневой*) *Е. Кочнева — современный прозаик, публицист.

Сострадание — активный помощник.

Ко как быть с теми, кто не видит, не слышит, не чувствует, когда больно и плохо другому? Постороннему, какими они считают всех, кроме себя, да, может быть, своей семьи, к которой, впрочем, тоже чисто равнодушны. Как помочь и тем, кто страдает от равнодушия, и самим равнодушным?

С самого детства воспитывать — прежде всего самого себя — так, чтобы отзываться на чужую беду и спешить на помощь тому, кто в беде. Ини в жизни, ни в педагогике, ни в искусстве не считать сочувст­вие размагничивающейся чувствительностью, чуждой нам сентиментальностью.

Сочувствие - великая человеческая способность и потребность, благо и долг. Людям, такой способностью наделённым или тревожно ощутившим в себе недостаток её, людям, воспитавшим в себе талант доброты, тем, кто умеет превращать сочувствие в содействие, живётся труднее, чем бесчувственным. И беспокойнее. Но их совесть чиста. V них, как правило, вырастают хорошие дети. Их, как правило, ува­жают окружающие. Но даже если правило это нарушится и окружа­ющие их не поймут, а дети обманут их надежды, они не отступят от сноси нравственной позиции.

...кажется, что им хорошо. Они-де наделены бронёй, которая за­щищает их от ненужных волнений и лишних забот. Но это им только кажется, не наделены они, а обделены. Рано или поздно - как аукнется, так и откликнется!

На мою долю недавно выпало счастье познакомиться со старым мудрым врачом. Он нередко появляется в своём отделении в выход­ные дни и в праздники, не по экстренной необходимости, а по душев­ной потребности. Он разговаривает с больными не только об их болез­ни, но и на сложные жизненные темы. Он умеет вселить в них надеж­ду и бодрость. Многолетние наблюдения показали ему, что человек, который никогда никому не сочувствовал, ничьим страданиям не пе­реживал, очутившись перед собственной бедой, оказывается неготовым к ней. Жалким и беспомощным встречает он такое испытание. Эгоизм, чёрствость, равнодушие, бессердечность жестоко мстят за себя. Слепым страхом. Одиночеством. Запоздалым раскаянием.

Одно из самых важных человеческих чувств — сочувствие. И пусть оно не остаётся просто сочувствием, а станет действием. Содействием. К тому, кто в нём нуждается, кому плохо, хотя он молчит, надо приходить на помощь, не ожидая зова. Нет радиоприёмника более силь­ного и чуткого, чем человеческая душа. Если её настроить на волну высокой человечности. (По С. Львову*) *Львов Сергей Львович (1922-1981) – прозаик, критик, публицист, автор многочисленных статей о советской и зарубежной литературе, произведений биографической и детской литературы. ТЕКСТ 52

Это был один из тех осенних дней, когда изнуряющая тоска давит сердце, когда промозглая сырость проникает в душу и там, как в по­гребе, становится темно и холодно. Порывисто дул ветер, и непод­вижно-тяжёлая вода в лужах начинала покрываться чёрными пупы­рышками. Белые льдинки, похожие на обглоданные рыбьи кости, то­ненько звенели о края асфальта. Провисшее небо цементного цвета, озябшие осины, обмотанные грязно-серыми бинтами утренней измо­рози, выбеленные ночным холодом скулы зданий... В такие дни ка­жется, что никогда больше не появится солнце, что навсегда померк свет, что наша жизнь будет безрадостно тлеть среди этого одуряюще-серого, радикулитного сумрака...

Я ждал автобуса на остановке, возвращаясь из служебной коман­дировки: в маленьком волжском городке я инспектировал безопас­ность газового оборудования городской котельной. В моём портфеле лежала целая кипа предписаний, и кому-то эта проверка грозила увольнением с работы. Вот почему меня встречали и провожали с об­речённо-кислой полуулыбкой, как будто я был бациллой сибирской язвы... Мне робко пытались вручить пакет с сувениром и приглаша­ли на якобы случайно совпавший с моим приездом семейный празд­ник, но я категорически отказался. Хотя все свои проверки я прово­дил в точном соответствии с должностными инструкциями, на душе лежал камень.

Люди на остановке, будто связанные по рукам и ногам пленники, застыли на месте и апатично смотрели в ту сторону, откуда должен был появиться опаздывающий автобус. Ни раздражительного слова, ни весёлой шутки, ни смеха... Мы все стали неотъемлемой частью тоскливого ненастья.

Вдруг откуда-то из переулка вышел высокий, полный мужчина, который вёл за руки двух круглолицых девочек. Они кружили подле отца, хлопали одна другую по плечам и смеялись. Отец смеялся вме­сте с ними, поправляя девочкам капюшоны, то и дело сползающие на глаза. Эта весело гомонящая троица подошла к остановке. Отбиваясь от детей, отец посмотрел на расписание, потом бегло глянул на часы и, видимо поняв, что у него ещё есть время, целиком отдался игре. Они шумно бегали друг за другом, с топотом кружа вокруг сваленных и кучу бетонных плит. Дети смеялись так, что порой останавливались и, согнувшись, хватались за отца, чтобы не упасть. Тот, большой и толстый, с широким мясистым лицом, торопливо, почти взахлёб, говорил им что-то смешное, и они, всплёскивая руками, начинали хо­хотать ещё сильнее.

Пожилая женщина, пряча лицо от ветра, искоса глядела на это ликующее семейство и укоризненно качала головой:

— Ну разве так можно?

А я смотрел на них и завидовал. Так завидуешь людям, живущим и уютной тёплой деревушке, мимо огоньков которой ты мчишься на поезде в морозную ночь...

Подошёл автобус, одна из девочек прочитав табличку на ветровом стекле, радостно махнула рукой вопросительно кивнувшему отцу:

- Не наш! Играем!

Мы угрюмо сели в автобус и поехали, а они остались, с блажен­ным визгом гоняясь друг за другом по опустевшей остановке. (По И. Новикову*)

*Иван Алексеевич Новиков (1877-1959) – советский писатель, публицист. ТЕКСТ 53

Я сидел в ванне с горячей водой, а брат беспокойно вертелся по ма­ленькой комнате, хватая в руки мыло, простыню, близко поднося их к близоруким глазам и снова кладя обратно. Потом стал лицом к стене и горячо продолжал:

- Сам посуди. Нас учили добру, уму, логике - давали сознание. Главное - сознание. Можно стать безжалостным, привыкнуть к слезам, но как возможно, познавши истину, отбросить её? С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым. Тому же учили меня книги, которые я прочёл, и мне мучительно жаль тех, кто стра­дает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем страданиям, я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения. Но к самому факту войны я не могу привык­нуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллионы людей, собравшись в одно место и стараясь при­дать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем оди­наково больно, и все одинаково несчастны — что же это такое, ведь это сумасшествие?

Брат обернулся и вопросительно уставился на меня своими близо­рукими глазами.

- Я скажу тебе правду, — Брат доверчиво положил холодную руку на моё плечо. — Я не могу понять, что это такое происходит. Я не мо­гу понять, и это ужасно. Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, но никто не может. Ты был на войне, ты видел — объясни мне.

— Какой ты, брат, чудак! Пусти-ка ещё горячей водицы.

Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде, и слушать зна­комый голос, не вдумываясь в слова, и видеть всё знакомое, простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран, стены со знако­мым рисунком, принадлежности к фотографии, в порядке разложен­ные на полках. Я снова буду заниматься фотографией, снимать про­стые и тихие виды и сына: как он ходит, как он смеётся и шалит. И снова буду писать - об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире. А то, что он сказал, был участью всех тех, кто в безумии своём становится близок безумию войны. Я как будто забыл в этот момент, плескаясь в горячей воде, всё то, что я видел там.

— Мне надо вылезать из ванны, — легкомысленно сказал я, и брат улыбнулся мне, как ребёнку, как младшему, хотя я был на три года старше его, и задумался - как взрослый, как старик, у которого боль­шие и тяжёлые мысли.

Брат позвал слугу, и вдвоём они вынули меня и одели. Потом я пил душистый чай из моего стакана и думал, что жить можно и без ног, а потом меня отвезли в кабинет к моему столу, и я приготовился работать. Моя радость была так велика, наслаждение так глубоко, что я не решался начать чтение и только перебирал книги, нежно ла­ская их рукою. Как много во всём этом ума и чувства красоты! (По Л. Андрееву*) *Леонид Николаевич Андреев (1871-1919) – прозаик, драматург, публицист, представитель Серебряного века русской литературы. В повестях, рассказах, пьесах Леонида Андреева нашли отражение все противоречия сложного времени русских революций и послереволюционных потрясений.

ТЕКСТ 54

Не помню, как его звали. Он жил на Сортировочной и в нашу школv перешёл временно, потому что его мать положили в больницу, а здесь жила бабушка. Его посадили со мной, и это мне не понравилось... новенький несколько раз обратился ко мне с вопросами: «как зовут?», «где живёшь?»... Я отвечал нехотя, сквозь зубы, и он отвязался.

А после уроков его повели бить. Это называется «прописка». Бьют несерьёзно, больше для формы, как говорится, ничего личного, просто традиция такая. Новенький, увидев толпу, окружившую его, мет­нулся к стоящему рядом Серёжке Романову, отбросил его ударом в сторону и, увернувшись от Кольки Лыкова, скрылся во дворах. За ним побежали, но догнать не смогли... Решили не ждать до завтра, а рассчитаться с новеньким сегодня же.

- Димон, ты же сидел с ним! Зайди к нему, позови его к себе домой музыку там послушать или чего ещё... — попросил меня Колька Лыков. — Ты же умный, схитри как-нибудь, чтобы он вышел на улицу.

Мне польстило, что ко мне обратился Колька, что он при всех назвал меня умным, что поручение... могу выполнить только я.

Через полчаса я уже звонил в дверь квартиры, где жил новенький. Мне пришлось соврать, что он спасся, а я получил по полной програм­ме, так как сижу с ним за одной партой. Мы попили чай, он показал оной рисунки... Неплохо он рисовал. Потом я посмотрел на часы и позвал его к себе в гости.

- Давай только не сегодня!

Внутри у меня всё упало: ребята из нашего класса уже ждали нас в засаде возле недостроенного дома.

- Понимаешь: у меня братишка болеет, и я хотел, чтобы ты на­рисовал ему какую-нибудь картинку, он любит разные сказочные сюжеты...

- Ну, раз так, то пойдём...

Тот путь я помню до сантиметра, словно шёл босиком по гвоздям. Новенький что-то говорил мне, я кивал головой. Недостроенный дом. Я вижу выбитый асфальт, рулоны рубероида, краешек пакета, где ле­жит альбомные листы и краски... Горячий воздух, словно напильник, режет мою грудь. Я остановился. А новенький сделал ещё несколько шагов. Кусты шевельнулись. Всё! Навстречу нам медленно вышел Колька Лыков и зловеще улыбнулся.

Самое страшное было дальше. Новенький вдруг взвизгнул, схватил камень и крикнул: «Димон, беги!». Но, увидев, что нас уже окру­жили, что мне не убежать, он набросился на Тольку Власова, освобо­ждая мне путь.

- Димон, беги! Чего стоишь?

И тут я улыбнулся, а остальные засмеялись. Только тогда он всё понял и посмотрел на меня. Удивлённо, недоверчиво, В ту секунду мне показалось, что сожжённая этим взглядом кожа, словно чулок, сползла с моего тела...

...Уже много лет я мечтаю кого-то спасти, я согласен даже уме­реть, совершая героический поступок. Но никто на моём пути не то­нет, никто не горит, никто не просит меня о помощи. В жалобно про­тянутых ладонях я несу своё окровавленное сердце: всё надеюсь, что когда-нибудь увижу преданного мною паренька и он меня простит. Или хотя бы поймёт. Или, по крайней мере, выслушает... Но он жи­вёт где-то на Сортировочной, в нашу школу его перевели временно, и наши жизненные пути всё никак не могут пересечься. (По С. Надыршину*) *Сергей Надыршин – современный писатель и публицист. ТЕКСТ 55

Машина ехала с включёнными фарами. В столбах света танцевали снежинки. Дворники, скрипя, ползали вправо-влево, расчищая вет­ровое стекло. Людмила Михайловна и Игорь Алексеевич о чём-то ти­хо разговаривали, потом кто-то из них включил радио, и диктор стал читать последние известия. В машине было темно, только светились стрелки и точки на панели управления. Мне казалось, что всё это про­исходит не со мной, что я об этом уже читала.

Но именно я сижу в машине, и Юркина рука лежит на моей руке, а я боюсь повернуть голову и взглянуть на него, потому что чудо, ко­торое происходит со мной в эти минуты, может нарушиться.

Неожиданно машина резко затормозила, и нас с Юркой прижало к спинке переднего сиденья, а потом откинуло назад.

- Ненормальная! — испуганно вскрикнула Людмила Михайловна.
Фары осветили женщину с большим узлом, который она обхватила
обеими руками.

Людмила Михайловна опустила боковое стекло:

- Да вы что? А если бы я не успела затормозить?

В наступившей тишине резко заскрипел снег под ногами женщи­ны. Она наклонилась к окну.

- Довезите до города, -- попросила она, тяжело дыша. - Срочно
нужно...

Куда же я вас посажу? — удивилась Людмила Михайловна. —
У нас полная машина.

Она торопливыми движениями подняла стекло и тронула с места. Женщина поплыла назад, и фигура её слилась с темнотой просёлка. Но в тот момент, когда она ещё не скрылась в темноте, я успела раз­глядеть, что у неё на руках не узел, а ребёнок, завёрнутый в ватное одеяло.

- Прямо под колёса лезет! — заново переживая происшествие, сказала Людмила Михайловна. - Ужас, как я испугалась!

- У неё ребёнок! — сказала я.

- Разве?.. - не сразу отозвалась Людмила Михайловна. — Ах, как неловко... Да теперь уж далеко отъехали.

- Может, вернёмся, всё-таки? - сказал Игорь Алексеевич.

- Смысла нет. В театр опоздаем.

- А вдруг нужно в больницу?

- А вдруг, а вдруг! - резко возразила Людмила Михайловна. — А вдруг этот ребёнок заразный? У нас тоже, между прочим, дети. И я отвечаю за Алёнку и Юру.

- Всё равно, нельзя так, — с осуждением сказал Игорь Алексеевич.

- Ну, не сработало, виновата, — легко согласилась Людмила Михайловна. — Да тут всего метров двести до шоссе. И автобусная остановка рядом. Да подберёт их кто-нибудь. У нас же действительно ма­шина полная.

Мы выехали на шоссе и понеслись по расчищенному и уже снова заметённому снегом асфальту. Я никак не могла осознать того, что произошло. Мне казалось, что я просто чего-то не поняла, что такого не может быть. Я молчала и ненавидела себя за это молчание. Я нена­видела себя даже больше, чем Людмилу Михайловну. У меня было чувство, как будто я — та женщина. Я стою в темноте, на морозе, снег.засыпает моего больного ребёнка, а мимо проносятся довольные собой люди в комфортабельных машинах.

(По А. Масс*) * Анна Владимировна Масс (род. В 1935г) – русская писательница. ТЕКСТ 56

Однажды зимой с телевизионных экранов Омска прозвучало обра­щение врачей к зрителям: пострадавшему человеку срочно требова­лась донорская кровь.

Люди сидели в тёплых уютных квартирах, никто не знал о делах друг друга, никто не собирался, да и не мог контролировать человече­ские поступки. Любой человек мог потом сказать: я не смотрел теле­визор, я обращения не слышал. Но контролёр всё ж у большинства был. Высший нравственный контролёр — совесть. Но ведь и только! Да, и только. Но это «только», эта единственная избирательность и оказывалась главной в последующие минуты, когда человек начинал действовать. На трамваях, на автобусах, на такси (!) люди добирались до больницы. Дежурные медсестры выходили их встречать. За 30 ми­нут в больницу приехало 320 человек. Пострадавший был спасён.

Я захотел встретиться хотя бы с некоторыми из этих людей. Я за­ходил в их дома, разговаривал, выясняя мотивы поступка, мучитель­но подыскивал слова и ощущал, как не хватает этих слов не только мне, но и самим донорам... Я до сих пор чувствую неловкость тех бе­сед, выяснений. Главное заключалось и заключается в том, что люди эти действовали, исходя из других мотивов. Нравственный долг - их главный, их основной мотив. Поступок этих людей - не яркая вспыш­ка, а норма поведения, и выпытывать мотив действия, направленно­го на помощь человеку, попавшему в беду, было воистину нелепо.

На самом деле исследовать нужно в первую очередь нравствен­ную атмосферу, обстановку, позволяющую воспитывать в людях по­добное понимание чувства долга, подобную отзывчивость. Это дейст­вительно необходимо, ибо важно, чтобы проявление гуманных свойств человеческой души стало для каждого естественной потреб­ностью. Для каждого!

С особой ясностью я помню лица моих давних собеседников в мо­менты, когда их поступок многими журналистами характеризовался как подвиг. Нет, эти люди хорошо знали, что подвиг - одно, а выпол­нение нравственного долга — другое. Журналисту это следовало знать тоже. Как и то, что каждый из этих людей, вообще каждый из этих людей, вообще каждый человек, способный преступить личное благо­получие ради помощи другому человеку, способен и на гораздо боль­шее. Именно такой человек не допустит столкновения, конфликта между личным интересом и интересом общественным.

Одно начало берёт в другом. Большое — в малом, великое — в большом.

(По Г.Н. Бочарову*) * Геннадий Николаевич Бочаров – современный известный российский писатель и журналист.

Дата добавления: 2015-03-31