Текст 38

Недавно прочитал в интервью городского чиновника: «Филармо­нии «Петербург-концерт» должна стать продюсерским центром, своеобразной «фабрикой звёзд»... Более неудачное сочетание слов —

фабрика звёзд» — трудно себе представить в устах председателя Комитета по культуре. Ведь то, что показывает нам телевидение под этим названием, - если и фабрика, то не звёзд, а, скорее, заштампованной метеоритной пыли, которая в доли секунд исчезает в животворящей атмосфере культуры. Бедная страна наша! Кроме прочих неисчислимых недугов, она просто заражена «звёздной болезнью». А нам нужны мастера!

Понятно, что воспитание актёра, певца и музыканта требует не только неимоверного труда, способностей и терпения, но и времени. Недаром даже очень среднее образование требует не менее трёх лет обучения. А за полгода неокрепших молодых людей, даже подающих надежды, можно только вымуштровать, обучив немногим актерским штампам, годным на потребу невзыскательной толпе.

Если говорить словами великого поэта, то мы «сеем разумное, до­брое, вечное». И в школьном классе, и в прекрасном зале на Фонтанке я вижу, как в глазах старшеклассников появляется пытливый
блеск понимания и сопереживания, когда они слушают Достоевско­го, Чехова, Пушкина, Галича, Окуджаву, как глубокие мысли и чувства, высказанные на сказочно прекрасном русском языке, трудно
переводимом на другие языки, находят свой путь к их разуму и сердцу.

И их реплики после концерта - «клёво!» - не меньшая награда, чем громкие аплодисменты или напряжённая, сознательная тишина во время выступлений. Надо только сделать так, чтобы этот «птичий» подростковый сленг переплавился в их сознании в прекрасную русскую речь. А что говорить о великой классической музыке, которая без слов — напрямую — испокон веку воздействовала на чувства людей!

Это адски трудное дело — пытаться донести до зрителя (особенно молодого - ведь упустим же!) драгоценные слова и музыку наших великих их предшественников, за творения которых нас уважают и любят т. всем мире.

А шоу-бизнес в помощи государства не нуждается. (По Л. Мозговому*) * Леонид Павлович Мозговой (род, в 1941 г.) - заслуженный артист России. ТЕКСТ 39

Поначалу мы узнали, что вокруг громадного корпуса дома отды­ха, по необъятной и почти девственной территории, как-то ненадёж­но и неуверенно отобранной у леса, реки и поля, бродит призрак ло­шади. Он естественно вписался в пейзаж, дружественный подлунно­му буйству теней и миганию потусторонних огоньков.

Чтобы жила ничейная, вольная лошадь, - это не укладывалось в нашем сознании. Вот почему её проще было считать призраком, неже­ли тварью из плоти и крови. И всё-таки настал день, когда силуэт за­гадочного коня обрёл трёхмерность, чёткую, живую окраску, суету мелких движений плоти и пришлось отбросить самообман - возле нас существовала лошадь, которая ходит сама по себе. Она пришла словно из дней детства, но что-то непонятное мешало мне приблизиться к ней.

Однажды я всё же оказался так близко от неё, что почувствовал слабый запах мокрой шерсти. Дикарка была на редкость ухоженной: хвост подрезан и расчёсан, также расчёсаны густая грива и чёлка. Об­рызганные влагой копыта опрятны и освобождены от подков. Надра­енный скребницей круп сыто блестит. Красив и значителен был мир, отражённый в её большом, глубоком и добром зрачке, а вот другой глаз ничего не отражал - тусклый, затянутый голубоватым бельмом, он мёртво пялился в пустоту.

Но, странное дело, бельмо не уродовало лошадь, а прибавляло ей достоинства. Крепко поработала старая на своём веку и награждена нынешним привольем.

Это была не простая деревенская лошадь. В ней чувствовалась по­рода, хотя не знаю, какие крови слились, чтобы создать такое милое существо.

Некоторые отдыхающие попытались вступить с лошадью в более тесные отношения, но она не принимала ни сахара с ладони, ни чёр­ного хлеба, скромно довольствуясь осенней травой. Долгие годы воз­ле людей научили её мудрой осмотрительности.

Но лошадь не понимала другого, - что сама безнадзорность её бы­ла вызовом правопорядку.

Лесник, прочный, надёжный в каждой жилке, движении, слове трудовой человек, как-то пришедший вместе с лошадью, сказал, по­смеиваясь:

— Без малого двадцать годов мы с ней вкалывали. А сейчас пусть гуляет, заслужила бессрочный отпуск. Да и кому Маруська мешает?

Никто и внимания не обратил, что старая Маруська прикрыта от судьбы лишь худым плащом лесниковой доброты, а не Законом. Никто не обратил внимания на полуторку, проехавшую в лес мимо глав­ного корпуса дня через два. Никто не придал значения и слабому вы­стрелу, ватно щёлкнувшему в сыроватом просторе. Но, когда полу­торка катила назад, многие заметили торчащие из кузова четыре тол­стые коричневые палки. То были не палки — ноги убитой лошади.

Как бессильно добро и как действенно зло!

«А стоит ли подымать шум из-за старой, полуслепой, бесполезной пощади?» — скажет какой-нибудь здравомыслящий человек. Но это была прекрасная лошадь... Прекрасная Лошадь, погубленная не случайно, а сознательно...(По Ю.М. Нагибину*) * Юрий Маркович Нагибин (1920-1994) - писатель, сценарист многих известных фильмов (например, «Гардемарины, вперёд!») ТЕКСТ 40

Поговорим о брезгливости. Тема эта в сегодняшней России особен­но актуальна. Откуда она вообще взялась?

Брезгливость - плод цивилизации и культуры. Это легко подтвер­ждается на примере ребёнка. Маленький ребёнок в состоянии полуразумности, как маленький дикарь, тянет в рот всё, что попадает ему под руку. Позже, наученный окружающими людьми, он усваивает уровень брезгливости своего времени.

Как наглядно, что физическая брезгливость человека развивается имеете с цивилизацией, и какая драма человечества, что нравственная брезгливость нисколько не развивается вместе с ней! Здесь чистое тянется к чистому, но и грязное тянется к чистому, чтобы запачкать иго, чтобы почесаться о него, как свинья о дерево.

Нравственная брезгливость связана с прирождённым нравствен­ным слухом.

Слух этот, если он есть, поддерживается культурой.

Я предполагаю, что нравственная брезгливость в человеке развивалась вместе с религией и культурой. Не обязаны ли мы более всего Евангелию за то отвращение, которое испытываем к предательству? Образ Иуды стал нарицательным. И хотя поток доносов достаточно мощен до сих пор, не был бы он ещё более мощным, если бы люди не содрогались, уподобляя себя Иуде?

Настоящее художественное произведение не может обойтись без этического напряжения. Читая настоящую литературу, мы не только наслаждаемся красотой, но и невольно развиваем в себе нравствен­ные мускулы. И в этом, грубо говоря, практическая польза культуры. Но культура таит в себе свою трагедию. До тех, кому она нужнее всего, до широких народных масс, она доходит медленно, слишком медленно. Культурой в основном пользуются культурные люди. В этом её трагедия.

Как её преодолеть — вопрос грандиозной сложности, который должно пытаться разрешить общество в целом и государство. Техни­ческое развитие человеческого ума вырвалось вперёд, оторвалось от культуры и грозит человечеству гибелью то ли от рук террористов, то ли от рук безумного диктатора, овладевшего атомным оружием. То ли просто от нового варварства вседозволенности псевдокультуры, кото­рой народ пичкают глупые книги и средства массовой информации и которую народ активно поглощает и потому, что она примитивная, и потому, что она поощряет низменные человеческие инстинкты. Про­являя нравственную брезгливость, мы должны уже сегодня с этой псевдокультурой бороться беспощадно. (По Ф. Искандеру*) *Фазиль Абдулович Искандер (род. в 1929 г.) - известный писатель и по­эт, родился в Абхазии. ТЕКСТ 41

Мы возвращались из штаба пехотной дивизии, расположенного внутри бетонной трубы под железнодорожной насыпью. Отсюда ко­мандование управляло долгим и трудным боем за южную окраину Сталинграда.

Подходы к трубе находились под огнём немецких батарей, распо­ложенных на возвышенности, и мы выбирались в посёлок по узкому, размокшему от дождей ходу сообщения. В посёлке никого уже не бы­ло, люди ушли, и занавески, бившиеся на ветру о камень, казались последним движением жизни. Как пусто вокруг!

Но вдруг мы остановились. Мы увидели дым. Это не был горький дым пожарища — дикий, тревожный, яростный, мечущийся из сторо­ны в сторону вместе с огнём в поисках новой добычи. Это был плот­ный, спокойный дым больших печей, давно забытый нами дым инду­стрии.

Только люди, побывавшие в Сталинграде в те месяцы, смогут по­нять, каким невероятным представилось нам это зрелище, в трёх-четыреx километрах от линии боя, посреди разбитых в щепы домов, вагонов, заборов, в каменной, разжёванной снарядами пустыне, на ви­цу у немецких батарей. Так же дико было бы увидеть человека, кото­рый вытащил на поле перед вражескими окопами концертный рояль и стал играть Шопена.

Нa поле боя дымила заводская труба.

Я не знаю, как назвать чувство, охватившее нас в эту минуту, но сопротивляться этому чувству мы не могли и, забыв обо всем, побежали к трубе.

Мы увидели высокое, обожжённое, закопчённое войной здание. Стены его были пробиты снарядами. В воротах нас остановил седой, строгий старик, долго звонивший куда-то и спрашивавший, можно ли нас пропустить.

Двор был изрыт воронками. В другом его конце по дощатым ступеням мы спустились под землю.

Бархатная, домашнего вида портьера отделяла узкий коридор от небольшого помещения, где на стенах висели контрольные приборы, сигнальные лампы, ещё непонятные нам циферблаты с дрожащими стрелками, рубильники, бегущие по карнизу провода.

Следующее помещение представляло собой нечто среднее между обычным городским кабинетом и жильём аккуратного холостяка. Многие вещи, видно, были принесены из дома. Ковры, скатерть с цветной бахромой на одном из столов, шахматы, мандолина. Как странно было видеть всё это в хаосе осаждённого немцами города! Тут жестояли телефоны и радиоприёмник, лежали стопками техниче­ские, справочники. Между справочниками заблудилась и беллетри­стика, — значит, людям здесь часто не спится. Чувствовалось, что лю­ди не только работают здесь» но и живут, и живут прочно, отнюдь не собираясь отсюда уходить.

Один из сидевших за столом проверил наши документы и сказал:

- Вы находитесь на командном пункте Сталинградской электро­станции...

После всего, что произошло в те месяцы в Сталинграде, это знако­мое слово прозвучало как из далёкого, забытого, милого прошлого. Здесь, в огне грандиозной битвы, с дымом войны смешивала свой плотный, спокойный дым живая, работающая, излучающая свет электростанция.

(По Е. Кригеру*) * Евгений Генрихович Кригер (1906 - 1983) — русский советский писа­тель и журналист. Участник Великой Отечественной войны.

ТЕКСТ 42

Мы говорим иногда о других людях: «Ограниченный человек». Но что может значить это определение? Каждый человек ограничен в своих знаниях или в своём представлении о мире. Ограничено и чело­вечество в целом.

Вообразим горняка, который в угольном пласте разработал вокруг себя некоторое пространство, окруженное толщами непроницаемого чёрного камня. Вот его ограниченность. Каждый человек в незримом:, но тем не менее непроглядном пласте мира и жизни разработал вок­руг себя некоторое пространство знаний. Он находится как бы в кап­суле, окружённой безграничным, загадочным миром. «Капсулы» разные по размерам, потому что один знает больше, а другой меньше. Человек, прочитавший сто книг, самонадеянно говорит о том, кто прочитал двадцать книг: «Ограниченный человек». Но что он скажет тому, кто прочитал тысячу? И нет, я думаю, человека, который про­читал бы все книги.

Несколько веков тому назад, когда информационная сторона чело­веческих знаний была не столь обширна, встречались учёные мужи, «капсула» которых приближалась к «капсуле» всего человечества и, может быть, даже совпадала с ней: Аристотель, Архимед, Леонардо да Винчи... Теперь такого мудреца, который знал бы столько же, сколь­ко знает человечество как таковое, найти нельзя. Следовательно, про каждого можно сказать, что он ограниченный человек. Но очень важ­но разделять знания и представления. Чтобы пояснить свою мысль, возвращаюсь к нашему горняку в каменноугольном пласте.

Допустим условно и теоретически, что некоторые из горняков ро­дились там, под землей, и ни разу не вылезали наружу. Не читали книг, не имеют никакой информации, никакого представления о внешнем, запредельном (находящемся за пределами их забоя) мире. Вот он выработал вокруг себя довольно обширное пространство и оби­тает в нём, думая, что мир ограничен его забоем. Под землёй же рабо­тает и другой, менее опытный горняк, у которого выработанное про­странство меньше. То есть он более ограничен своим забоем, но зато имеет представление о внешнем, наземном мире: он купался в Чёр­ном море, летал на самолёте, рвал цветы... Спрашивается, кто же из них двоих более ограничен?

То есть я хочу сказать, что можно встретить учёного человека с большими конкретными знаниями и вскоре убедиться, что он очень, в сущности, ограниченный человек. И можно встретить человека, не вооружённого целым арсеналом точных знаний, но с широтой и ясно­стью представлений о внешнем мире. (По В. Солоухину*) * Солоухин Владимир Алексеевич (1924-1997) - поэт, прозаик, публи­цист, автор очерковых книг о русской деревне. ТЕКСТ 43

Певцов было десять человек, только десять. Все в одинаковых черных концертных костюмах, белых манишках. И ни тебе инстру­ментов, ни микрофонов, ни эстрадных звукоусилителей и никаких, конечно, световых манипуляторов — просто в зале несколько приглу­шили свет.

И хотя я был уверен, что сюда собрались слушатели, имеющие представление, что такое капелла, мне стало страшно за певцов. Молодёжь привыкла к электронному громогласию, а они — как безоружные солдаты на поле боя.

Певцы стали плотно плечом к плечу, образовав небольшое полу­кружие. Лица их были спокойны и сосредоточенны. И все они поче­му-то казались похожими друг на друга. Возможно, потому, что в «тот час ими владела общая забота, общая готовность, единый душев­ный порыв.

И вот по кивку стоящего справа, видимо, ведущего в группе, они ли пели. И голоса взлетели...

Зал был покорён, зачарован, повергнут в раздумье; каждому пред­ставился случай самому примкнуть к тому, что веками слагалось в трагических заблуждениях и озарениях разума. И в то же время воо­бражение увлекало каждого в тот неясный, но всегда до боли желан­ный мир, слагающийся из собственных воспоминаний, грёз, тоски, v коров совести, из утрат и радостей, изведанных человеком на его жизненном пути.

Я не понимал и, по правде говоря, не очень и желал понимать, что происходило со мной в тот час, что приковало мои мысли, чувства с такой неотразимой силой к этим десятерым певцам, но гимны, кото­рые они распевали, словно исходили от меня, от моих собственных побуждений, от накопившихся болей, тревог и восторгов, до сих пор но находивших во мне выхода, и, освобождаясь от них и одновремен­но наполняясь новым светом и прозрением, я постигал благодаря ис­кусству этих певцов изначальную сущность музыки. Когда открытие делаешь для себя, всё в тебе согласно и наступает просветление души. И на той волне нахлынувшего просветления по­думалось вдруг: откуда всё это в человеке — музыка, песни, молитвы, какая необходимость была и есть в них? Возможно, от подсознатель­ного ощущения трагичности своего пребывания в круговороте жиз­ни, когда всё приходит и всё уходит, вновь приходит и вновь уходит, и человек надеется таким способом выразить, обозначить, увекове­чить себя. Ведь когда через миллиарды лет планета наша умрёт, по­меркнет, какое-то мировое сознание, пришедшее из других галактик, должно непременно услышать среди великого безмолвия и пустоты нашу музыку и пение. Жить после жизни - вот что неистребимо вло­жено в нас от сотворения! Как важно осознавать, как необходимо че­ловеку быть уверенным в том, что такое продление себя возможно в принципе. Наверно, люди додумаются оставить после себя какое-то вечное автоматическое устройство, некий музыкальный вечный дви­гатель, — это будет антология всего лучшего в культуре человечества. Жизнь, смерть, любовь, сострадание и вдохновение — всё будет сказано в музыке, ибо в ней, в музыке, мы достигли наивысшей сво­боды, за которую боролись на протяжении всей истории, начиная с первых проблесков сознания в человеке, но достичь которой нам уда­лось лишь в ней. (По Ч. Айтматову*) *Чингиз Торекулович Айтматов (1928-2008) — киргизский советский писатель, народный писатель Киргизской ССР.

Дата добавления: 2015-03-31