Текст 61

ТЕКСТ 60

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей ро­дины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правди­вый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчая­ние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» - так сердечно на склоне лет выразился Тургенев о русском языке.

Истинно великому народу дан и великий язык. Звучен язык Вер­гилия и Овидия, но ведь не свободен он, ибо принадлежит прошлому. Певуч язык Гомера, но и он в пределах древности. Есть соревнователь у русского языка - санскрит-праотец. Но на нём даже в Индии уже не говорят. А ведь русский язык жив. Он живёт для будущего. Он может обогащаться новыми достижениями и сохранять свою певучую пре­лесть. Он не останется в пределах Пушкина, ведь слишком много во­шло в жизнь и требует своего выражения. Тем более важно сохранить красоту русской речи.

Но скажут ли достаточно в школах о красоте своего языка? Скуч­ные правила пусть придут после, а сначала, с первого дня, пусть будет сказано о красоте русской речи, о богатстве, о вместимости, о подвиж­ности и выразительности родного языка. Нужно знать иностранные языки. Чем больше, тем лучше. Познавая их, русский человек ещё более утвердится в сознании, какой чудесный дар ему доверен. В от­ветственности за красоту и чистоту своей речи человек найдёт средст­ва, как выразить сложные понятия, которые стучатся в новую жизнь.

С каждым поколением в языке появляются новые заимствования.

Только в суете быта люди не замечают этих пришельцев. Но пусть бу­дут они достойны великого языка, данного великому народу.

Многие отличные определения оказываются временно загнанными, ибо их твердят, не придавая им истинного смысла. Во время ду­шевных смятений человек уже не может осознать всю красоту им произносимого. В стонах и воплях нарушается песнь. Но проходит ноль, и человек опять чувствует не только филологически, но и сер­дечно, какое очарование живёт в красоте речи. Прекрасен русский язык. И на нём скажут лучшие мысли о будущем. (По Н. Рериху*) *Николай Константинович Рерих (1874-1947) – российский живописец, театральный художник, археолог, путешественник, писатель, общественный деятель.

Какое же зеркало жизни наш язык! Нет, он поистине велик, оста­ваясь и поныне свободным, правдивым. Всё приемлет, на всё отзыва­ется, как пушкинское эхо, больше того - он вберёт и чужестранные слова и научит их плодить новые формы (не клонировать!) от устарев­ших и заёмных слов. Беда только, что всё это идёт порой в безобраз­ном, безграмотном смешении.

Так, за короткий срок сумели обрусеть и даже размежеваться по значению такие привычные в сфере спорта слова, как «фанатик» и «фанат», а теперь и «фан», и даже религиозный фанатизм приобрета­ет иную окраску. Были когда-то «поклонники», даже «клакёры» (франц.) театральные, а теперь фанатики размежевались с «фаната­ми». Есть ещё футбольные фанаты (не «болельщики»), эстрадные.

Даже старомодное «приватный», когда-то редко встречаемое в обыденной речи, в словаре В. Даля толкуемое как «частный», «лич­ный», «особенный», «домашний» («приват-доцент», «приватная бе­седа»), мы сумели так национализировать, что слово «приватизация» даже в бытовом, всегда чутком на оттенки языке приобрело пренебре­жительное звучание, став «приХватизацией». А ведь известно, что слово, герой, явление, попавшие в народный язык, в фольклор, анек­дот, становятся уже «нашими», «свойскими», как остроумные сло­вечки Данелия, Рязанова, Гайдая.

Всюду языковое разноцветье. Какое поле для наблюдения лингви­стов, литераторов, актёров! Но как необычно, одухотворённо звучат в нашей речи старинные слова, которые ушли временно, но живут на страницах классиков и ждут светлых дней.

Ни в коем случае не стоит закрывать глаза на то, что, кроме и иноязычных слов, нас захлёстывает и уголовная лексика. Откуда пришли эти «крутые», «прикольные», «крыши», «клёвые»? Их источник ясен. Но почему они расцветают среди вполне приличной молодежи, звучат с экрана, пестрят в печати?

Этот разговор может продолжить каждый, кто радеет за наш язык. Он ведь и сейчас «великий, могучий, правдивый и свободный». Только портим его мы сами, забывая о том, что он живой, поэтому не надо обижать его пошлостью, чужим сором, ненормативной лексикой, канцелярскими изысками, несовместимой мешаниной. (По Т.Жаровой*)

*Таисия Жарова – современный российский публицист. ТЕКСТ 62

Шеф внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:

— Меня очень волнуют семейные дела. Он глубоко вздохнул.

—Пока молодой, на это внимания не обращаешь. А потом стано­вится поздно. Поздно в том смысле, что уже ничего, совсем ничего из­менить нельзя.

—Понимаю, - сказал я.

—Это вы пока умом понимаете. А когда сердцем начнёте пони­мать, то всё уже будет в прошлом. Это какой-то парадокс. Всё на све­те можно изменить, но только не то, что ты уже сам сделал. Никакие деньги, никакие связи не помогают.

Он замолчал, и мы сидели так, наверное, целый час.

— Лет двадцать пять назад, когда я учился в институте, со мной произошла странная история. Мелочь, казалось бы, но я никак не мо­гу её позабыть.

Он помолчал.

— У меня мама жила тогда в Сибири, и вот как-то она собралась на юг. Взяла мою сестрёнку — она в первом классе училась — и поехала. А пересадку они делали в Москве. У них здесь было часа два между поездами. Мы и договорились встретиться на вокзале. Я обещал пока­зать им город, про свои дела рассказать. Мы тогда уже года два или три не виделись.

Он опять замолчал.

- Я их едва не пропустил. Мама, стоя с чемоданом в стороне, держала мою сестру за руку. Наташка ела мороженое, а мама растерян­но оборачивалась во все стороны. Она испугалась, что я не приду, а од­ной в Москве ей было страшно. Я в первую минуту даже не знал, как к ней подойти. Неловко как-то было. Странно, как это не находишь норных слов для тех, кого любишь...

В общем, мы переехали на другой вокзал, гуляли, сидели в кафе, но я всё никак не мог сказать того, что было у меня на сердце. Словно какой-то замок мне повесили. А она всё смотрела на меня такими глазами, что казалось: я вот-вот умру. Чем дольше длилась эта мука, тем больше я понимал своё бессилие. Ломался, как дурак, говорил какие-то плоские слова. Не знаю, что тогда на меня нашло.

А потом, когда я уже спустился в метро, у меня вдруг как будто сердце оборвалось. Я вдруг подумал: «Это же моя мама!» Побежал наверх. Поезд уже должен был отправляться. Когда я заскочил в вагон, проводница уже никого не впускала. Где-то в середине я их нашёл. Какие-то люди заталкивали чемоданы на верхние полки, Наташка прыгала у окна, а моя мама сидела около самой двери и плакала. Ни­кто на её слёзы внимания не обращал. Человек уезжает - мало ли... (По А. Геласимову*) *Андрей Валерьевич Геласимов (род. В 1966г.) – современный российский писатель. ТЕКСТ 63

Изо всего, что было когда-нибудь создано гением человека, самое, может быть, лёгкое на первый взгляд и самое страшное в своей глуби­не создание есть театр.

Трагический ужас и шутовской смех с одинаково непреодолимою силою колеблют перед нами всё ещё обольстительные завесы нашего мира, такого, казалось, привычного, и вдруг, в зыблемости игры, та­кого мира, такого неожиданного, жуткого, поражающего и отврати­тельного. И трагическая, и комическая маска одинаково не обманы­вают внимательного зрителя, как не обманывали участника игры, очаровывая его, приобщая его к тайне.

Когда мы были детьми, мы играли. Распределяли между собою ро­ли и разыгрывали их, пока не позовут спать. Театр у нас был отчасти бытовой (были очень наблюдательны), отчасти символический (так любили сказку, и слова заклинаний, и весь забавный обряд игры).

Во время игры в восторге яркого самозабвения сгорали тяжёлые цепи тяжёлого земного времени. И из пепла их строился новый мир - наш мир. Мир, пламенеющий в молодом экстазе...

А разве и потом чего-нибудь иного хотели мы от игры, которая стала для нас уже не только зрелищем? Но чего же мы хотим от теат­ра? Научиться хотим искусству жить или очиститься от тёмных пере­живаний? Решить моральную, социальную, или эстетическую, или ещё какую-нибудь проблему?

Конечно, всё это и ещё многое иное можно притащить в театр, но всё это должно сгореть в истинном театре, как на костре сгорает ста­рая ветошь. И как бы различно ни было внешнее содержание драмы, мы всегда хотим от неё того же, чего некогда хотели от нашей детской игры, - пламенного восторга, похищающего душу из тесных оков скучной и скудной жизни. Очарование и восторг - вот что влечёт ка­ждого из нас в театр.

Театральное зрелище, на которое приходят смотреть для развле­чения, недолго будет оставаться для нас только зрелищем. И уже ско­ро зритель, утомлённый сменою чуждых ему зрелищ, захочет стать участником мистерии, как некогда был он участником игры.

Но зрелищем по преимуществу хочет быть современный театр. Всё устроено в нём только для зрелища. Для зрелища - профессиональные актёры, рампа и занавес, хитро раскрашенные декорации, стремящи­еся дать иллюзию действительности. А современный зритель только тем может участвовать в театральном зрелище, что узнаёт себя в под­ставляемых ему со сцены более или менее кривых зеркалах.

Однако если наметился путь, по которому должно идти развитие театра для того, чтобы театр отвечал своему высокому назначению, то задача театрального деятеля в том и состоит, чтобы, возводя театраль­ное зрелище ко всем тем совершенствам, которые только достижимы для зрелища, приблизить его к соборному действию, к мистерии и к литургии. (По Ф.К. Сологубу*)

*Федор Кузьмич Сологуб (1863-1927) – русский поэт, писатель, драматург, публицист. Один из виднейших представителей символизма.

Дата добавления: 2015-03-31