Текст 70

ТЕКСТ 69

Мне вспомнилась одна поездка в трамвае... В нашем вагоне конду­кторшей оказалась пожилая женщина маленького роста.

На остановке в вагон села компания молодых людей и несколько рабочих с текстильной фабрики. Все пассажиры взяли билеты, а мо­лодые люди из этой компании билетов брать не стали. Кондукторша

подошла к ним:

- Оплатите проезд.

Трое отвернулись. Один, нахально улыбаясь, сказал: «Проездной у меня. Туда и обратно» - и захохотал. Пятый полез в карман, достал монету, а когда кондукторша протянула за ней руку, поднял монету к потолку.

- Что же ты не даёшь мне билета? Я деньги приготовил! Допрыгни! Компания загоготала.

Кондукторша снова повторила:

- Оплатите проезд!

Но молодые люди продолжали издеваться над пожилой женщиной.

Мы ехали во втором вагоне, кондукторша не могла позвать на по­мощь вожатого, а когда попробовала позвонить в звонок, чтобы оста­новить трамвай, парень, который был заводилой, заслонил звонок спиной.

Пассажиры стали увещевать хулиганов:

- Постыдились бы!

Но увещевания только подзадоривали безобразников.

- Вы что-то сказали? Ты, шляпа, к тебе обращаюсь! Ты что - кон­тролёр? А не котроллер — помалкивай в тряпочку!

Человек в шляпе замолчал. На его лице появился страх. Он знал, на что бывают способны такие компании.

У меня кровь бросилась в голову, и, ещё не зная, что сделаю в сле­дующую секунду, я шагнул к хулиганам. Но меня опередили. Немолодой мужчина подошёл к заводиле:

- А ну, марш от звонка! Тот начал:

-А тебе что, папаша, на...

Договорить не успел. «Папаша» так двинул его плечом, что тот от­летел в сторону. Кнопка звонка была нажата. В моторном вагоне за­дребезжал звонок. Трамвай резко остановился.

- Извините, товарищ кондуктор, - сказал «папаша». — Откройте дверь. Мы сейчас наведём порядочек.

Дальше всё происходило, как в кинокартине, где торжествует справедливость. Поднялись все мужчины, ехавшие в вагоне, в том числе и преодолевший свой испуг «человек в шляпе», и негодяев, мгновенно утихнувших, вышвырнули из вагона. Приземляясь в осен­ней луже, они верещали:

- За что? Хулиганы!

Вагон тронулся. «Папаша» сказал:

- Видывали таких. Трусы!

Он прав. Хулиганы всегда трусы - их «геройство» гроша ломано­го не стоит. Они измываются над окружающими, красуются, пока не почувствуют твёрдого отпора...

(По С.Львову*) * Львов Сергей Львович (род. В 1922г.) – русский советский писатель, журналист, литературный критик.

Сострадание - активный помощник.

Но как быть с теми, кто не видит, не слышит, не чувствует, когда больно и плохо другому? Постороннему, какими они считают всех, кроме себя, да, может быть, своей семьи, к которой, впрочем, тоже часто равнодушны. Как помочь и тем, кто страдает от равнодушия, и самим равнодушным?

С самого детства воспитывать — прежде всего самого себя - так, чтобы отзываться на чужую беду и спешить на помощь тому, кто в бе­де. И ни в жизни, ни в педагогике, ни в искусстве не считать сочувст­вие размагничивающей чувствительностью, чуждой нам сентимен­тальностью.

Сочувствие - великая человеческая способность и потребность, благо и долг. Людям, такой способностью наделённым или тревожно ощутившим в себе её недостаток, людям, воспитавшим в себе талант доброты, тем, кто умеет превращать сочувствие в содействие, живёт­ся труднее, чем бесчувственным. И беспокойнее. Но их совесть чиста. У них, как правило, вырастают хорошие дети. Их, как правило, ува­жают окружающие. Но даже если это правило нарушится и окружа­ющие их не поймут и дети обманут их надежды, они не отступят от своей нравственной позиции.

...кажется, что им хорошо. Они-де наделены бронёй, которая за­щищает их от ненужных волнений и лишних забот. Но это им только кажется, не наделены они, а обделены. Рано или поздно — как аукнет­ся, так и откликнется!

На мою долю недавно выпало счастье познакомиться со старым мудрым врачом. Он нередко появляется в своём отделении в выход­ные дни и в праздники, не по экстренной необходимости, а по душев­ной потребности. Он разговаривает с больными не только об их болез­ни, но и на сложные жизненные темы. Он умеет вселить в них надеж­ду и бодрость. Многолетние наблюдения показали ему, что человек, который никогда никому не сочувствовал, ничьих страданий не сопе­реживал, очутившись перед собственной бедой, оказывается не гото­вым к ней. Жалким и беспомощным встречает он такое испытание. Эгоизм, чёрствость, равнодушие, бессердечность жёстко мстят за се­бя. Слепым страхом. Одиночеством. Запоздалым раскаянием.

Одно из самых важных человеческих чувств - сочувствие. И пусть оно не остаётся просто сочувствием, а станет действием. Содействием. Тому, кто в нём нуждается, кому плохо, хотя он и молчит, к нему на­до приходить на помощь, не ожидая зова. Нет радиоприёмника более сильного и чуткого, чем человеческая душа. Если её настроить на вол­ну высокой человечности. (По С.Львову*) * Львов Сергей Львович (род. в 1922г.) – русский советский писатель, журналист, литературный критик.

ТЕКСТ 71 Учёные-социологи провели многолетние наблюдения, позволив­шие проследить, кем собирались работать и кем работают выпускни­ки некоторых школ. Оказалось, что расхождения между желаемым и действительным весьма значительные. В юности мы часто переоцени­ваем свои способности или ошибаемся в их определении, но действу­ют тут и объективные причины, и главнейшая из них - потребность общества в разных профессиях. Это надо понимать смолоду.

Часто, решая вопрос, кем быть, мы не знаем, какой в жизни суще­ствует разрыв между «я хочу стать» и «я смогу стать». Не менее важ­но понимать: истинная ценность человека определяется прежде всего тем, каким он стал, а уж потом - кем. Если тебе не пришлось стать тем, кем хотелось, возможны два достойных выхода. Либо преодо­леть все внешние и внутренние препятствия и попытаться всё-таки пойти по дороге, избранной в юности. Успеха обещать никто не мо­жет, а трудности тут огромные! Но это достойный путь, требующий немалого мужества! Другой - не менее достойный: получив не ту про­фессию, о которой мечтал, не считать себя из-за этого неудачником. Ничего вреднее, чем постоянная позиция неудачника, тут быть не мо­жет. Если и здесь работать как можно лучше, добиться удаётся мно­гого. Твёрдо зная: не внешним успехом определяется, состоялся или не состоялся человек.

Разговор о профессии не может не включать две стороны. Часто, определяя свой путь, мы думаем, что такой выбор даст нам, а в ответ получаем другое: что должны дать мы. Необходимо по­мнить о каждой из этих двух сторон проблемы, иначе разговор станет эгоистическим и назидательным. А вот связать обе стороны - великое дело! Именно в выборе профессии видно, насколько совпадают пра­вильные понятые личные и общественные интересы.

В том, чтобы этот выбор был как можно удачнее, заинтересовано всё общество. Конечно, когда человек всю жизнь влачит за собой, как тяжкий груз, нелюбимую специальность, от этого страдает он сам. Но не один. Если учитель терпеть не может ребят, а врач - больных, про­давец - покупателей, если они убеждены, что привела их в школу, по­ликлинику, магазин злая несправедливость судьбы, страдает от этого множество ни в чём не повинных людей.

Можно сказать: дело тут не в выборе профессии, а в отношении к своим обязанностям. Делай добросовестно своё дело - вот всё, что тре­буется. Разумеется, это так. Но не совсем. Добросовестное отношение к работе — та малость, которую окружающие вправе требовать от ка­ждого. Но ведь для всех нас, для всего нашего общества важно, чтобы каждый давал не минимум, а максимум того, на что он способен. А для этого нужно верно найти точку приложения своих сил.

Вот об этой мере ответственности при выборе профессии перед са­мим собой и перед окружающими нельзя забывать. (По С.Львову*) * Львов Сергей Львович (род. в 1922г.) – русский советский писатель, журналист, литературный критик.

ТЕКСТ 72 Существует точное человеческое наблюдение: воздух мы замеча­ем, когда его начинает не хватать. Чтобы сделать это выражение сов­сем точным, надо бы вместо слова «замечать» употребить слово «до­рожить». Действительно, мы не дорожим воздухом и не думаем о нём, пока нормально и беспрепятственно дышим.

По обыденности, по нашей незамечаемости нет, пожалуй, у возду­ха никого на земле ближе, чем трава. Мы привыкли, что мир - зелё­ный. Льём на траву бензин, мазут, керосин, кислоты и щёлочи. Вы­сыпать машину заводского шлака и накрыть и отгородить от солнца траву? Подумаешь! Сколько там травы? Десять квадратных метров. Не человека же засыпаем, траву. Вырастет в другом месте.

Однажды, когда кончилась зима и антифриз в машине был уже не нужен, я открыл краник, и вся жидкость из радиатора вылилась на землю, на лужайку под окнами нашего деревенского дома. Антифриз растёкся продолговатой лужей, потом его смыло дождями, но на зем­ле, оказывается, получился сильный ожог. Среди плотной мелкой травки, растущей на лужайке, образовалось зловещее чёрное пятно. Три года земля не могла залечить место ожога, и только потом плеши­на снова затянулась травой.

Под окном, конечно, заметно. Я жалел, что поступил неосторож­но, испортил лужайку. Каждый день ходишь мимо, видишь и вспо­минаешь. Если же где-нибудь подальше от глаз, в овраге, на лесной опушке, в придорожной канаве, да, господи, мало ли на земле травы? Жалко ли её? Подумаешь, высыпали шлак (железные обрезки, ще­бень), придавили несколько миллионов травинок, неужели такому высшему, по сравнению с травами, существу, как человек, думать и заботиться о таком ничтожестве, как травинка. Трава. Трава она и есть трава. Её много. Она везде. В лесу, в поле, в степи, на горах, да­же в пустыне... Разве что в пустыне её поменьше. Начинаешь заме­чать, что, оказывается, может быть так: земля есть, а травы нет. Страшное, жуткое, безнадёжное зрелище! Представляю себе человека в безграничной, бестравной пустыне, какой может оказаться после какой-нибудь космической или не космической катастрофы наша Зе­мля, обнаружившего, что на обугленной поверхности планеты ты — единственный зелёный росточек, пробивающийся из мрака к солнцу.

(По В.Солоухину*) * Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997) – поэт, прозаик, публицист, автор очерковых книг о русской деревне. ТЕКСТ 73 В первом батальоне нашего полка был знаменитый связист. Фами­лии его я уже не помню, звали Лёшкой. Маленький, худенький, с дет­ской шеей, вылезающей из непомерно широкого воротника шинели, он казался совсем ещё ребёнком, хотя было ему не меньше семнадца­ти - девятнадцати лет. Знаменит же он был тем, что много читал. У него была своя библи­отека, в прошлом, очевидно, клубная, а сейчас никому не нужная, разбомблённая, заваленная кирпичом. Когда бы вы ни пришли на ко­мандный пункт батальона, вы всегда могли застать его в своём углу, у аппарата, с подвешенной к голове трубкой и глазами, устремлёнными в книжку. Наверху гудело, стреляло, рвалось, а он сидел себе, пождав ноги, и читал. Где-нибудь в сети обнаружится прорыв - загнёт стра­ницу, побежит, починит, вернётся и опять глаза в книгу.

Лёшка читал всё, что попадалось под руку. И всё прочитанное вы­зывало у него массу различных мыслей, рассуждений, вопросов. И в то же время он по-детски эмоционально переживал всё преподноси­мое ему книгами. Когда он прочитал «Попрыгунью» Чехова, он дол­го не мог прийти в себя. По-моему, он даже всплакнул немного.

И всё это происходило в каком-нибудь километре от немцев, в под­вале, всегда набитом людьми, усталыми, невыспавшимися, где лежа­ли и стонали раненые, где умирали.

В декабрьскую ночь нас передвинули на северо-западные скаты Мамаева кургана. Лёшке пришлось расстаться со своей библиотекой. Вот тут-то Лёшка и затосковал. У меня был томик Хемингуэя в тём­но-красной обложке. Эту книгу я украл у одного длинноносого майо­ра с гладко выбритым лицом и серебряными волосами ёжиком. Когда я нёс Лёшке книгу, я невольно спрашивал себя, поймёт ли он отнюдь не лёгкого писателя.

А наутро я узнал, что Лёшка ранен. Он лежал на плащ-палатке, очень бледный, потерявший свой девичий румянец. И больше я Лёш­ку не видел. Хочется верить, что он жив и по-прежнему много читает. И тот томик прочёл. Не думаю, что Хемингуэй стал его любимым пи­сателем, слишком много у него подспудного, недоговорённого, а Лёш­ка любил ясность. Но в этих двух столь несхожих людях - прослав­ленном писателе и мальчишке, родившемся под Саратовом и окон­чившим только шесть классов, - мне видится что-то общее. (По В.Некрасову*)

*Виктор Платонович Некрасов (1911-1987) - прозаик, участник Вели­кой Отечественной войны, в своих произведениях правдиво отразил фронто­вые будни.

ТЕКСТ 74

«...Я хотела бы иметь список книг, которые необходимо прочи­тать хотя бы для того, чтобы не оказаться когда-нибудь в неудобном положении...». Такие просьбы нередко бывают в письмах, приходя­щих в редакцию.

Приходится объяснять, что выполнить эту просьбу невозможно. Списка книг, которые необходимо знать, чтобы слыть культурным, образованным и начитанным человеком, составить нельзя. Хотя бы потому, что «минимум образованности» — понятие, лишённое смыс­ла. Оно обозначало бы, что есть какое-то количество книг, прочитав которые можно успокоиться и с чистым сердцем впредь считать себя

образованным человеком.

А дело-то в том — и это не парадокс, — что чем больше человек чи­тает, тем яснее ему становится, какое огромное количество «необхо­димых» книг он ещё не прочитал. Так, познакомившись с основами географии, мы начинаем понимать, что дойти до горизонта нельзя.

Духовные богатства, накопленные человечеством, неисчерпаемы, а жажда познания неутолима. «У меня нет никакого таланта, — гово­рил Альберт Эйнштейн, — а только страстное любопытство». Это стра­стное любопытство и заставляет людей читать книгу за книгой. Я по­нимаю: обидно, что какие-то хорошие книги проходят мимо рас пото­му, что вам не довелось услышать о них. Но я всё-таки не взялся бы составить рекомендательный список книг, не зная ваших вкусов, ин­тересов, жизненного опыта. Всякие жёсткие «системы» на поверку оказываются малоплодотворны. Рахметов у Чернышевского говорит: «Я читаю только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту само­бытность....Прочитаю сначала всего Гоголя. В тысячах других пове­стей я уже вижу по пяти строкам..., что не найду ничего, кроме ис­порченного Гоголя, - зачем я стану их читать?» Этот, на первый взгляд, заманчивый принцип таит в себе опасность. Пожалуй, Рахме­тов мог бы не обратить внимания на первые повести Достоевского, а может быть, и не только на первые. Ведь Достоевский вырастал из го­голевской традиции, он сам сказа: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели».

Пусть не истолкуют меня превратно: я выступаю против жёстких «систем», но всячески ратую за продуманное, систематическое чтение.

Письма читателей, даже крайне наивные, продиктованы именно стремлением к систематическому и разумному чтению. И не вина, а беда авторов этих писем, что они растерянно и беспомощно смотрят на книжные полки... (По Л.Лазареву*)

*Лазарь Ильич Лазарев (1924-2010) – российский литературный критик и литературовед.

ТЕКСТ 75

Тогда, когда началась большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной погоды выпускали во двор и на ниж­ней площадке лестницы я увидел мать, то тогда только вспомнил про конверт и про то, что она, видно, не стерпела и принесла его с собой.

Мать, однако, стояла в сторонке в своей облысевшей шубёнке, в смешном капоре, под которым висели седые волосики (ей было тогда уже пятьдесят семь лет), и с заметным волнением, как-то ещё более усиливавшим её жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бе­гущую мимо ораву гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на неё оглядывались и что-то друг другу говорили.

Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать, за­видев меня и сразу засветясь ласковой, но невесёлой улыбкой, позва­ла меня - и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошёл к ней.

- Вадичка, мальчик, — старчески глухо заговорила она, протяги­вая мне конверт и жёлтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей шинели, - ты забыл деньги, мальчик, а я ду­маю — испугается, так вот - принесла.

Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но, в ярости за причинённый мне позор, я ненавидящим шёпотом воз­разил, что нежности телячьи эти нам не ко двору, что уж коли деньги принесла, так пусть сама и платит.

Мать стояла тихо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, — я же, сбежав по уже опустевшей лест­нице и открывая тугую, шумно сосущую воздух дверь, хоть и огля­нулся и посмотрел на мать, однако сделал это не потому вовсе, что мне стало её сколько-нибудь жаль, а лишь из боязни, что она в столь не­подходящем месте расплачется. Мать всё так же стояла на площадке и, печально склонив голову, смотрела мне вслед. Заметив, что я смо­трю на неё, она помахала мне рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только ещё боль­ше показало, какая она старая, оборванная и жалкая.

На дворе ко мне подошли несколько товарищей и один спросил, -что за шут гороховый в юбке, с которым я только что беседовал, — я, весело смеясь, ответил, что это обнищавшая гувернантка и что при­шла она ко мне с письменными рекомендациями.

Когда же, уплатив деньги, мать вышла и, ни на кого не глядя,, сгорбившись, словно стараясь стать ещё меньше, быстро, как только могла, стукая стоптанными, совсем кривыми каблучками, прошла по

асфальтовой дорожке к воротам, - я почувствовал, что у меня болит за неё сердце.

Боль эта, которая столь горячо ожгла меня в первое мгновение,
длилась, однако, весьма недолго. (По М.Агееву*) * М.Агеев (также Михаил Агеев), настоящее имя Марк Лазаревич Леви (1898-1973) – русский писатель

ТЕКСТ 76

Мне шестнадцать лет, учусь в десятом классе. Живу я в интеллигентной семье; мои родители — врачи, честные, добрые, мягкие лю­ди. Братьев и сестёр у меня нет. Я воспитана, как говорят мои одно­классники, на музыке Чайковского, Баха, Глинки. В прошлом году окончила музыкальную школу.

Мне тяжело среди одноклассников. Ребята относятся ко мне, в общем, неплохо, хотя несколько отчуждённо, а учимся мы вместе с третьего класса.

Я совершенно не могу слышать грубости. Иногда вечером ко мне приходят одноклассники, зовут гулять. И чаще всего я не иду, пото­му что на улице можно услышать всякую пошлость, гадость. Девоч­ки обижаются на меня.

Сегодня пришлось услышать крепкое словцо.

Я возмутилась, но одна девочка сказала, что подобные слова она слышит каждый день от пьяного отца. «Он издевается надо мной, — сказала она. - Ну и что? Ты забываешь, что не все живут хорошо, не у всех дома «спасибо, пожалуйста, извините». И вот ты торопишь­ся пройти мимо грубости, ты осуждаешь моего отца, не зная причин его поведения, не обращая внимания на то, что я всё-таки люблю его,

ведь он мой отец».

Я задумалась, как я живу. В семье нежные отношения, разговоры на возвышенные темы. В семье я «доченька, Наташенька». Ни разу голос на меня не повысили. Некоторые считают: в том, что я мор­щусь, как отболи, от любого нелитературного слова, виноваты мои родители. Я считаю, что это несправедливо. Почему я должна кри­чать: «Эй, ты, пойдём в буфет, пожрём, что ли!» И всё-таки я чувствую, что ребята в чём-то правы. Но в чём? И в чём ошибаюсь я?

В двенадцатилетнем возрасте мне казалось, что все живут так, как наша семья. И потом я увидела, что это не так. Меня угнетает это. Мне кажется, что я живу как под стеклянным колпаком: ниче­го не знаю о реальной жизни, о реальных человеческих отношениях. Иногда доходит до смешного: мне стыдно играть Чайковского...

Самое главное, мне поделиться не с кем. Ребята скажут, что это жизнь, а в жизни всё бывает. Как это так — всё?

Наташа.

Чем дальше уходит в прошлое моя молодость, тем дольше раз­мышляю я над такими письмами. Не на все вопросы есть ответы.

Посчастливилось тем, кто воспитывался в семье, где господство­вали взаимное уважение, вежливость и деликатность. Такие люди спустя долгие десятилетия вспоминают это как величайшее благо. А в семье, где господствовал грубый, неуважительный тон, это тоже за­поминалось на всю жизнь. Как душевная травма, от которой человек избавлялся годами, а иногда не мог избавиться и всю жизнь.. (По С.Львову*) * Львов Сергей Львович (род. в 1922г.) – русский советский писатель, журналист, литературный критик.

ТЕКСТ 77 Когда человек выбирает себе в жизни какую-то цель, жизненную задачу, он вместе с тем невольно даёт себе оценку. По тому, ради чего человек живёт, можно судить о его самооценке, низкой или высокой.

Если человек рассчитывает приобрести материальные блага, то он оценивает себя на уровне этих материальных благ: как владельца ма­шины последней марки, как хозяина роскошной дачи, как часть сво­его мебельного гарнитура...

Если человек живёт, чтобы приносить людям добро, облегчать их страдания при болезнях, давать людям радость, то он оценивает себя на уровне этой своей человечности. Он ставит себе цель, достойную человека.

Только жизненно необходимая цель позволяет человеку прожить свою жизнь с достоинством и получить настоящую радость. От оши­бок никто не застрахован. Но самая главная ошибка - неправильно выбранная главная задача в жизни: это ошибка роковая. Не повыси­ли в должности - огорчение. У кого-то лучшая мебель или машина — опять огорчение.

Ставя себе задачей карьеру или приобретательство, человек испы­тывает гораздо больше огорчений, чем радостей, и рискует потерять всё. А что может потерять человек, который радовался каждому сво­ему доброму делу? Важно только, чтобы добро, которое человек дела­ет, было его внутренней потребностью. Поэтому главная жизненная задача не должна быть замкнута только на собственных удачах. Она должна диктоваться добротой к людям, любовью к семье, к своему го­роду, к своему народу, стране, ко всей вселенной.

Означает ли это, что человек должен жить как аскет, не заботясь о себе, ничего не приобретать и не радоваться повышению в должно­сти? Отнюдь нет!

Человек, который совсем не думает о себе, - явление ненормаль­ное: в этом есть какое-то показное преувеличение своей доброты и бес­корыстия.

Поэтому речь идёт лишь о главной жизненной задаче. А её надо подчёркивать в глазах остальных людей. И одеваться можно хорошо, но не обязательно лучше других. И библиотеку нужно составлять, но не обязательно большую, чем у соседа. И машину хорошо приобрести. Только не надо второстепенное превращать в первостепенное. По Д.С.Лихачеву*) * Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906-1999) – русский филолог, член (академик) АН СССР, затем Российской академии наук.

ТЕКСТ 78 Помнится, уезжая, я обещал писать вам письма, и, помнится, вы немало удивились этому. Что за причуда: в двадцатом веке - письма! Как будто нет телеграфа и телефона. Как будто нельзя за пять минут (теперь это делается за пять минут) соединиться, и узнать все ново­сти, и рассказать, что нового у тебя.

Были, были, конечно, и «Письма из Италии», и «Письма из дале­ка», и «Письма русского путешественника». Только представьте себе: человек приехал из России в Париж и написал два тома писем! Тогда как во время современного перелёта из Москвы в Париж пассажир только успевает сочинить телеграмму о благополучном отлёте и бла­гополучном приземлении. Два слова вместо двух томов - вот ритм, вот темп, вот, если хотите, стиль двадцатого века.

Принято считать, что телеграф, телефон, поезда, автомобили и лайнеры призваны экономить человеку его драгоценное время, вы вы­свобождать досуг, который можно употребить для развития своих ду­ховных способностей. Но произошёл удивительный парадокс. Можем ли мы, положа руку на сердце, сказать, что времени у каждого из нас, пользующихся услугами техники, больше, чем его было у людей дотелефонной, дотелеграфной, доавиационной поры? Да боже мой!

Техника сделала могущественными каждое государство и челове­чество в целом. По огневой уничтожающей и всевозможной мощи Америка двадцатого века не то, что та же Америка девятнадцатого, и человечество, если пришлось бы отбиваться, ну хоть от марсиан, встретило бы их не так, как два или три века назад. Но вот вопрос, сделала ли техника более могучим просто человека, одного человека, человека как такового?

Да, все вместе, обладающие современной техникой, мы мощнее. Но это всё — мы. Когда же «ты» останешься наедине с самим собой без радиоактивных и химических реакций, без атомных подводных ло­док и даже без скафандра - просто один, можешь ли ты сказать про себя, что ты могущественнее всех своих предшественников по плане­те Земля?

Человечество коллективно может завоевать Луну либо антивеще­ство, но всё равно за письменный стол каждый человек садится в от­дельности.

(По В.Солоухину*) * Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997) – поэт, прозаик, публицист, автор очерковых книг о русской деревне.

ТЕКСТ 79

Людей всегда мучают разнообразные сожаления - большие и ма­лые, серьёзные и смешные.

Самое сильное сожаление вызывает у нас чрезмерная и ничем не оправданная стремительность времени. Действительно, не успеешь оглянуться, как уже вянет лето — то «невозвратное» лето, которое почти у всех связано с воспоминаниями детства.

Не успеешь опомниться, как уже блекнет молодость и тускнеют глаза. А между тем ты ещё не увидел и сотой доли того очарования, какое жизнь разбросала вокруг.

Свои сожаления есть у каждого дня, а порой и у каждого часа. Со­жаления просыпаются утром, но не всегда засыпают ночью. Наобо­рот, по ночам они разгораются. И нет такого снотворного, чтобы их усыпить. Наряду с самым сильным сожалением о быстротечности времени есть ещё одно, липкое, как сосновая смола. Это - сожаление о том, что не удалось - да, пожалуй, и не удастся - увидеть весь мир в его ошеломляющем и таинственном разнообразии.

Я перебираю в памяти места, какие видел, и убеждаюсь, что видел мало. Но это не так уж страшно, если вспоминать увиденные места не по их количеству, а по их свойствам, по их качеству. Можно, даже си­дя всю жизнь на одном клочке, увидеть необыкновенно много. Всё зависит от пытливости и от остроты глаза. Ведь всем известно, что в са­мой малой капле отражается калейдоскоп света и красок, — вплоть до множества оттенков совершенно разного зелёного цвета в листьях бу­нты или листьях черёмухи, липы или ольхи. Кстати, листья ольхи похожи на детские ладони - с их нежной припухлостью между то­неньких жилок. (По К. Паустовскому*)

*Паустовский Константин Георгиевич (1892-1968) – русский писатель, мастер лирико-романтической прозы, автор произведений о природе, исторических повестей, художественных мемуаров.

ТЕКСТ 80 Во дворе нашего дома идёт строительство. В окно кухни можно наблюдать, как время от времени выстраивается цепочка и слева направо - ручеёк кирпичей, впадающий в ровный, растущий на глазах штабелёк. И как только выстраивались, как только начиналось — сле­ва направо, слева направо, все они, разноликие, становились похожи друг на друга. Попал в цепочку — сам себе уже не хозяин.

Каждого из нас окружают люди. Но эти люди никогда не бывают хаотичной массой, всегда определённым образом выстроены в некий действующий механизм - маленький, временный, как цепочка, пере­брасывающая кирпичи, или же необъятно великий, непостижимо сложный, который мы привыкли называть словом «общество».

Люди не способны жить неупорядоченно. Никто не посмеет ска­зать про себя: я независим, сам себе полный хозяин, что хочу, то и во­рочу....имели право на это царствующие особы, они являлись наибо­лее важной частью сложившихся механизмов, а потому своё личное «хочу» должны были обуздывать больше других.

В юности я стал мельчайшей молекулой грандиознейшей гиперобщественной системы - Второй мировой войны. По своей природе я не был убийцей, ни по природе, ни по воспитанию, пушкинское «ми­лость к падшим призывал» всегда отзывалось во мне. Но вопреки се­бе я вынужден был убивать и делал это без каких-либо угрызений совести. Даже гуманнейший из людей - Пушкин, окажись он на моём месте, поступал бы так же.

Если стихийные людские системы способны заставить гуманней­шего убивать, сострадательного совершать жестокости, честного кри­вить душой, то должно быть принципиально возможно и обратное - некие общественные механизмы, принуждающие жестокосердного проявлять сострадание, эгоиста - творить великодушные поступки. Слева направо, слева направо - против настроенного движения не по­прёшь. Вся суть в том, куда направить движения механизма.

Из века в век эпизодически предлагались проекты идеальных об­щественных устройств, при которых должны отсутствовать насилие и вельможное тунеядство, необузданная роскошь и унизительная ни­щета. Платон, Ян Гус, Томас Мор, Кампанелла - сколько таких бла­городных проектировщиков прошло по земле... Скорей всего, и у апо­стола Павла существовал свой проект, основанный на принципе «ес­ли кто не хочет трудиться, тот и не ешь».

И ни один не принят жизнью. Отвергнуты все. Почему? (По В. Тендрякову*)

*Владимир Федорович Тендряков (1923-1984) – русский советский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах советского общества, о жизни в деревне.

ТЕКСТ 81

Вот уже две недели живу я в родной деревне, где не был много лет. Всё уже узнано за это время, всё обойдено, переговорено почти со все­ми. И только на свой родной дом я стараюсь не глядеть и обхожу его стороной. Я думаю: зачем бередить прошлое? Для чего вспоминать то, что забыто даже моими земляками? Всё ушло навсегда - хорошее и плохое, - плохое не жалко, а хорошего не вернёшь. Я вытравлю из сердца прошлое, никогда больше не вернусь к нему.

Надо быть современным.

Надо быть безжалостным к прошлому.

Довольно ходить по пепелищам родной Тимоннхи, сидеть на опеч­ках. Надо помнить о том, что день и ночь на земле - как говорил поэт Хикмет - работают реакторы и фазотроны. Что счётная машина дей­ствует быстрее миллиона деревенских счетоводов, что...

В общем, не надо глядеть на родной дом, не надо заходить туда, ничего не надо. Уходят дожди, плывут облачные флотилии. Каждое утро над Тимонихой гудит турбовинтовой самолёт. Каждое утро грохочет гусе­ничный трактор, от этого сотрясаются углы и дребезжат, как от грозы, оконные стёкла. Очень хорошо, что из-за дома бывшего соседа Василия Дворцова ни утром, ни вечером не видно отцовского дома. Очень хорошо.

Но однажды я комкаю в кулаке свою писанину и бросаю в угол. Бегy по лестнице. В заулке озираюсь по сторонам. Никого нет. Мама ушла за морошкой, все на покосе.

Дом выдался из посада вниз, к реке. Как во сне подхожу к нашей берёзе. Здравствуй! Не узнала меня? Высокая стала. Кора лопнула во многих местах. Муравьи бегают по стволу. Нижние ветки обрублены, чтобы не заслонять окошки зимней избы. Вершина стала выше тру­бы. Не бели, пожалуйста, пиджак. Когда я тебя искал с братом Юр­кой, ты была хилая, тоненькая. Помню, была весна, и твои листочки уже проклюнулись. Их можно было сосчитать, так мала ты тогда бы­ла. Мы с братом нашли тебя на пастбище, на вахрунинской горе. Помню, кукушка куковала. Оборвали мы у тебя два больших корня. Нес­ли через овраги, а брат говорил, что ты засохнешь, не приживёшься под зимним окном. Посадили, вылили два ведра воды. Правда ведь, ты еле выжила, два лета листочки были мелкие, бледные. Брата уже не было дома, когда ты окрепла и набрала силу. И где ты взяла эту си­лу под зимним окном? Надо же так вымахать! Уже выше отцовского дома.

Надо быть современным. И я отталкиваюсь от берёзы, как от ядо­витого дерева.

(По В.Белову*) *Василий Иванович Белов (род. В 1932г.) – русский писатель.

Дата добавления: 2015-03-31