Феноменология духа

Истинное и ложное относятся к тем определенным мыслям, которые неизменно считаются самостоятельными (eigene) сущ­ностями, из коих одна изолированно и прочно стоит по одну сторону, а другая — по другую, пе имея ничего общего между собой. Вопреки этому следует указать, что истина не есть отче­каненная монета, которая может быть дана в готовом виде[76] (gegeben werden) и в таком же виде спрятана в карман. Не дано (gibt es)ни ложного, ни злого. Правда, злое и ложное не так плохи, как дьявол, ибо рассматривать их в качестве дьявола значит пре­вращать их в особый субъект; в качестве же ложного и злого они только всеобщее, хотя и обладают по отношению друг к другу собственной существенностью. — Ложное (ибо здесь речь идет только о нем) было бы «иным», было бы «негативным» субстан­ции, которая, как содержание знания, есть истинное. Но субстан­ция сама есть но существу негативное, с одной стороны, как раз­личие и определение содержания, с другой стороны, как простое различение, т. е. как самость и знание вообще. Иметь ложное зна­ние, конечно, можно. Ложное знание о чем-нибудь означает нера­венство знания с его субстанцией. Однако именно это неравенство есть различение вообще, которое есть существенный момент. Из этого различия, конечно, возникает их равенство, и это возник­шее равенство и есть истина. Но оно есть истина не так, будто неравенство отброшено, как отбрасывается шлак от чистого ме­талла, и даже не так, как инструмент отделяется от готового со­суда; нет, неравенство как негативное, как самость непосред­ственно еще само находится в истинном как таковом. Однако на этом основании нельзя сказать, что ложное образует некоторый момент или даже некоторую составную часть истинного. В вы­ражении: «во всякой лжи есть доля правды», то и другое по­добны маслу и воде, которые, не смешиваясь, только внешне соединены. Именно потому, что важно обозначать момент совершенного инобытия, их выражения не должны больше упо­требляться там, где их инобытие снято. Так же как выражения: единство субъекта и объекта, конечного и бесконечного, бытия и мышления и т. д., — нескладны потому, что объект и субъект и т. д. означают то, что представляют они собой вне своего единства, и, следовательно, в единстве под ними под­разумевается не то, что говорится в их выражении, — точно так же и ложное составляет момент истины уже не в качестве ложного.

Догматический способ мышления в знании и в изучении фи­лософии есть не что иное, как мнение, будто истинное состоит в положении, которое есть прочный результат, или также в по­ложении, которое знают непосредственно. На вопросы вроде: ко­гда родился Цезарь, сколько футов содержалось в стадии и т. д., — ответ должен быть дан безукоризненный, точно так же как опре­деленно истинно, что квадрат гипотенузы равен сумме квадра­тов двух других сторон прямоугольного треугольника. Но при­рода такой так называемой истины отличается от природы фило­софских истин.

ФЕЙЕРАБЕНД

Відскановано: Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки. – М.: 1986, с. 138-139, 477, 516-517

…какова ценность науки? Ответ ясен. Мы обязаны науке неве­роятными открытиями. Научные идеи проясняют наш дух и улучшают нашу жизнь. В то же время наука вы­тесняет позитивные достижения более ранних эпох и вследствие этого лишает нашу жизнь многих возмож­ностей. Сказанное о науке справедливо и в отношении известных нам сегодня мифов, религий, магических уче­ний. В свое время они также приводили к невероятным открытиям, также решали проблемы и улучшали жизнь людей. Нельзя забывать, сколькими изобретениями мы обязаны мифам! Они помогли найти и сберечь огонь; они обеспечили выведение новых видов животных и растений, и часто более успешно, чем это делают современные научные селекционеры; они способствовали открытию основных фактов астрономии и географии и описали их в сжатой форме; они стимулировали упо­требление полученных знаний для путешествий и освое­ния новых континентов; они оставили нам искусство, которое сравнимо с лучшими произведениями западно­европейского искусства и обнаруживает необычайную техническую изощренность; они открыли богов, челове­ческую душу[77], проблему добра и зла и пытались объ­яснить трудности, связанные с этими открытиями; они анализировали человеческое тело, не повреждая его[78], и создали медицинскую теорию, из которой мы еще и сегодня можем многое почерпнуть. При этом люди далекого прошлого совершенно точно знали, что попыт­ка рационалистического исследования мира имеет свои границы и дает неполное знание. В сравнении с этими достижениями наука и связанная с ней рационалисти­ческая философия сильно отстают, однако мы этого не замечаем. Запомним хотя бы то, что имеется много способов бытия-в-мире, каждый из которых имеет свои преимущества и недостатки, и что все они нужны для того, чтобы сделать нас людьми в полном смысле этого слова и решить проблемы нашего совместного существо­вания в этом мире.

…Однако наука не священна. Одного того, что она существует, вызывает восхищение, приносит результа­ты, еще недостаточно для обоснования ее превосходства. Современная наука выросла из глобального отрицания того, что было прежде, и сам рационализм, т. е. мысль о том, что существуют некоторые общие правила и стандарты, которым подчиняется наша деятельность, включая познавательную, вырос из глобальной критики здравого смысла (пример: Ксенофан против Гомера). Должны ли мы воздерживаться от таких действий, ко­торые положили начало науке и рационализму? Дол­жны ли нас удовлетворять их результаты? Должны ли мы считать, что все происшедшее после Ньютона (или после фон Неймана) было безупречно? Или можно до­пустить, что современная наука страдает глубокими дефектами и 'нуждается в глобальном изменении? Как нам следует действовать, признав это? Как устанавли­вать дефекты и осуществлять изменения? Не нуждаем­ся ли мы для подготовки тех изменений, которые хотим осуществить, в некотором критерии, который не зависит от науки и вступает с ней в противоречие? И не преградит ли нам путь к обнаружению такого критерия отрицание правил и стандартов, вступающих в конфликт с наукой? В то же время разве не показало изучение конкретных эпизодов истории науки, что тупо­умное применение «рациональных» процедур приводит не к лучшей науке или лучшему миру, а вообще ничего не дает? И как оценивать сами результаты? Ясно, что простого пути, который позволил бы с помощью пра­вил руководить практикой или критиковать стандарты рациональности, опираясь на практику, нет.

…если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили нача­ло культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сто­рону[79].

Столь же легко можно опровергнуть допущение б) нет ни одной важной научной идеи, которая не была бы откуда-нибудь заимствована. Прекрасным примером может служить коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию свое-то времени? Нарушая наиболее разумные методологи­ческие правила. «...Нет пределов моему изумлению тому, — пишет Галилей, — как мог разум Аристарха и Коперника произвести такое насилие над их чувствами, чтобы вопреки последним восторжествовать и убедить»[80]. Здесь слово «чувства» относится к опыту, который Арис­тотелем и другими мыслителями был использован для доказательства того, что Земля должна покоиться. «Ра­зум», противопоставляемый Коперником высказанным ими аргументам, был довольно-таки мистическим разу­мом Филолая (и последователей герметизма), соединен­ным со столь же мистической верой в фундаментальный характер кругового движения. Современная астрономия и современная динамика не смогли бы двигаться вперед без такого ненаучного использования допотопных идей. Если астрономия извлекала пользу из пифагорей­ского учения и из пристрастия платоников к кругам, ме­дицина широко заимствовала из психологии, метафизи­ки, физиологии, учения о травах колдунов, повивальных бабок, шарлатанов и странствующих аптекарей. Хоро­шо известно, что теоретически гипертрофированная ме­дицинская наука XVI и XVII вв. была совершенно бес­помощной перед лицом болезней (и оставалась таковой в течение значительного времени после «научной рево­люции»). Новаторы, подобные Парацельсу, отступали на позиции более ранних идей и тем самым улучшали медицину. Наука всегда обогащалась за счет вненаучных методов и результатов, в то время как процессы, в которых нередко видели существенную сторону науки, тихо отмирали и забывались.

Дата добавления: 2015-05-22