Йозеф Шумпетер. 20 страница

показывает, что если конфликт с их материальными интересами по обеспечению

продаж заходит слишком далеко, они идут на попятную. Иными словами, крупный

газетный концерн - это мощнейшее орудие укрепления положения и усиления влия­ния

интеллектуальной прослойки, однако и по сей день он не находится под ее пол­ным

контролем. Он даст ей работу и выход на более широкую аудиторию, но он же и

держит ее в "узде". "Узда" эта имеет значение в основном в краткосрочном

аспекте; борясь за большую свободу делать то, что ему нравится, журналист легко

может потерпеть поражение. Но именно этот краткосрочный аспект - и коллективная

память о прошлых трудностях - не даст интеллектуалу покоя и определяет палитру

той картины рабства и мученичества, которую он пишет для публики. На самом деле

на этом холсте следовало бы изобразить победу. Победа в этом, как и во многих

других случаях, является мозаикой, сложенной из поражений.]. Есть радио. И была,

и есть тенденция к полному устранению ограничений, методично отра­жающая

некомпетентные, а иногда по-детски наивные попытки буржуазного общества оказать

сопротивление.

Существует, однако, и другой фактор. Одной из самых важных особенностей

позднейших стадий капиталистической цивилиза­ции является бурное развитие

образовательного аппарата и в особенности высшего образования. Это развитие было

не менее неизбежно, чем развитие крупнейших промышленных предприятий, но в

отличие от последних оно находилось под опекой общественного мнения и

государственной власти, благодаря чему продвину­лось куда дальше, чем могло бы,

если бы опиралось лишь на собственные силы. Что бы мы об этом ни думали и какой

бы ни была здесь истинная причинная связь, этот процесс имеет ряд следствий,

которые сказываются на численности и настроениях интел­лектуальной прослойки.

Во-первых, поскольку высшее образование увеличивает предложение услуг

специалистов, квазиспециалистов и, наконец, всякого рода "белых воротничков"

сверх пределов, определяемых оптимизацией соотношения затрат и результатов, оно

может стать важнейшей причиной структурной безработицы.

Во-вторых, наряду с такой безработицей или вместо нее оно создает

неудовлетворительные условия занятости - занятость на ра­ботах, не отвечающих

стандартам или оплачиваемых хуже, чем труд квалифицированных рабочих, занятых

физическим трудом.

В-третьих, оно может порождать безработицу особенно непри­ятного свойства.

Человек, окончивший колледж или университет, часто становится физически

непригодным к работе по рабочим специальностям, но при этом "нет никаких

гарантий, что он окажется пригодным к работе в профессиональной области.

Подобная профнепригодность может быть связана либо с отсутствием при­родных

способностей - вещь вполне возможная даже для тех, кто сумел успешно сдать все

экзамены в институте, либо с низким ка­чеством обучения, причем обе эти причины

будут возникать все чаще как абсолютно, так и относительно по мере того, как в

высшее образование вовлекаются все большие массы людей и по мере того, как

потребность в преподавателях растет, никак не сообразуясь с тем, какое

количество талантливых преподавателей и ученых решит произвести на свет природа.

Результаты того, что мы закрываем на это глаза и действуем так, как если бы

вопрос о школах, колледжах и университетах упирался лишь в деньги, слишком

очевидны, чтобы на них задерживаться. Примеры, когда среди дюжины претендентов

на должность, имеющих дипломы по специальности, не оказывалось ни одного, кто

был бы способен удовлетворительно с ней справиться, знакомы всякому, кому

когда-либо приходилось принимать людей на работу, - я имею в виду всякому, кто

сам способен быть в таких вопросах судьей.

Все те, кто не имеет постоянной работы, недоволен своей работой или непригоден к

работе вообще, постепенно оказываются на местах, где предъявляемые к ним

требования наиболее расплывчаты или где ценятся знания и способности совершенно

иного рода. Они пополняют собой армию интеллектуалов в строгом смысле этого

слова, ряды которых, таким образом, непомерно возрастают. Они вступают в нее,

испытывая глубокое недовольство. Недовольство порождает неприятие. А неприятие

рационализуется в ту са­мую установку на критику общества, которая, как мы уже

видели, является типичной установкой наблюдателя-интеллектуала по отношению к

людям, классам и институтам, во всяком случае, в ци­вилизации, построенной на

принципах рациональности и утили­тарности. Ну что ж, вот вам и численность;

четко определенное классовое положение пролетарского оттенка; групповой интерес,

формирующий групповую установку, которая куда более убедительно объясняет

враждебность по отношению к капиталистиче­ским порядкам, чем теория, которая в

психологическом смысле са­ма есть не что иное, как рационализация, в

соответствии с которой справедливое негодование интеллектуалов по поводу пороков

ка­питализма есть лишь логическое следствие возмутительных фак­тов. Такая теория

ничем не лучше, чем вера влюбленных в то, что их чувства есть лишь логическое

продолжение достоинств их возлюбленных [Читатель заметит, что любые подобные

измышления были бы беспочвенными, даже если бы реалии капитализма или

добродетели возлюбленных действительно соответствовали всему тому, что критики

социального строя или любовники о них дума­ют. Также важно заметить и то, что в

подавляющем большинстве случаев и критики, и любовники совершенно искренни в

своих оценках; ни психосоциологический, ни психофизический механизм, как

правило, не попадает в центр внимания своего "Я", только в виде сублимаций.].

Кроме того, наша теория объясняет также и то, что враждебность эта не только не

убывает, но даже усиливается с каж­дым новым достижением капиталистической

эволюции.

Конечно, враждебность интеллектуалов, которая сводится к моральному осуждению

капиталистического строя, - это одно, а атмосфера всеобщей враждебности, которая

окружает капиталисти­ческий двигатель, - это другое. Последнее - это

действительно существенное явление, и оно не является лишь следствием первого,

но проистекает отчасти из независимых источников, о некоторых из которых мы уже

упоминали; в той мере, в какой это так, оно доставляет интеллектуалам сырой

материал для обработки. Отношения между обоими строятся по принципу взаимного

дополнения, но чтобы подробно разобраться в этом вопросе, потребовалось бы

больше места, чем то, которым я располагаю. Общий контур такого анализа, однако,

достаточно очевиден, и я думаю, достаточно бу­дет просто еще раз повторить, что

роль интеллектуала состоит в первую очередь в поощрении, возбуждении, облачении

в словесную форму и организации этого материала и лишь во вторую очередь - в

обогащении его. Этот принцип можно проиллюстрировать на некоторых конкретных

примерах.

6. Капиталистическая эволюция порождает рабочее движение, которое, очевидно, не

является изобретением интеллектуалов. Но естественно, что подобная возможность

приложения сил и интеллектуальный гений должны были найти друг друга. Рабочие

ни­когда не покушались на интеллектуальное лидерство, зато интел­лектуалы

заполонили политику рабочих партий. Им было что в эту политику привнести: они

стали рупором этого движения, снабдили его теориями и лозунгами - классическим

примером явля­ется лозунг классовой борьбы, привили ему самосознание и благодаря

этому изменяли самый его смысл. Решая эту задачу со своих собственных позиций,

они, естественно, ее радикализировали, су­мев со временем придать революционный

уклон даже самым буржуазным из тред-юнионистских начинаний, уклон, который

пона­чалу вызывал негодование большинства лидеров, не относивших­ся к числу

интеллектуалов. Но этому была еще и другая причина. Внимая интеллектуалу,

рабочий почти неизбежно ощущает непреодолимую пропасть, если не откровенное

недоверие. Чтобы завла­деть его доверием и тягаться с

лидерами-неинтеллектуалами, ин­теллектуалу приходится пускаться на такие уловки,

которые последним совершенно ни к чему. Не имея подлинного авторитета и

постоянно ощущая опасность, что ему бесцеремонно укажут на место, интеллектуал

вынужден льстить, обещать и воодушевлять, уговаривать левых радикалов и

недовольные меньшинства, покровительствовать сомнительным и субмаргинальным

идеям, взы­вать к пограничным группировкам, выказывать свою готовность к

повиновению - короче, вести себя по отношению к массам так, как его

предшественники вели себя сперва по отношению к своим церковным начальникам,

затем но отношению к светским правителям и индивидуальным патронам, а еще позже

- по отношению к коллективному хозяину в буржуазном обличье". Таким образом,

хотя интеллектуалы и не были создателями рабочего движения, они тем не менее

превратили его своими усилиями в нечто такое, что существенно отличается от

того, чем оно могло бы стать без их вмешательства.

Cоциальная атмосфера, под которую мы пытались подвести теоретическую базу,

объясняет, почему государственная политика становится со временем все более и

более враждебной по отношению к капиталистическим интересам, достигая наконец

той ста­дии, когда она принципиально отказывается учитывать требова­ния

капиталистической машины и превращается в серьезную помеху ее функционированию.

Однако действия интеллектуалов имеют и более непосредственное отношение к

антикапиталистической политике, чем то, которое связано с их функцией рупора

этой политики. Интеллектуалы редко встают на стезю профессиональной политики и

еще реже добиваются политического признания. Однако именно они укомплектовывают

собой политические бюро, сочиняют политические памфлеты и речи, служат

референтами и советниками, создают репутацию газетам тех или иных политиков, а

этим, хотя само по себе это еще не решает успех дела, немногие могут позволить

себе пренебречь. При этом они в определенной мере оставляют отпечаток своего

менталитета практически на всем, что делают.

Истинная степень оказываемого ими влияния может быть са­мой разной в зависимости

от состояния политической игры - от простой формулировки до превращения того или

иного шага в политически возможный или невозможный. Но для такого влияния всегда

находится достаточно места. Когда мы говорим, что те или иные политики или

партии являются глашатаями классовых интересов, мы в лучшем случае говорим лишь

одну половину правды. Другая ее половина, которая, по крайней мере, не уступает

по важности первой, раскрывается, когда мы отдаем себе отчет в том, что политики

- это профессиональная группа, имеющая собственный интерес, который может

противоречить, а может и совпадать с интересами тех группировок,

"представителями" которых являют­ся те или иные личности или партии [Все это мы

покажем на примерах и обсудим подробнее в пятой части. Это, разумеется, в равной

мере относится и к самим интеллектуалам, и к классу, выходцами из которого они

являются, или классу, к которому они примыкают в силу культурных или

экономических обстоятельств. К этому вопросу мы еще вернемся в гл. XXIII.].

Мнения индивидов и партий самым чутким образом реагируют на те факторы

политической ситуации, которые непосредственно затрагивают карьеру или положение

индивидов или партий. Некоторые из этих факторов контролируются интеллектуалами,

подобно тому, как моральный кодекс эпохи обеспечивает громкую защиту некоторых

интересов, а другие молчаливо обходит своим вниманием.

Наконец, социальная атмосфера или кодекс ценностей влияет не только на политику,

- душу законодательства - но также и на административную практику. Но опять-таки

между интеллектуалами и чиновниками существует и более прямая связь.

Государственные структуры Европы но происхождению своему являются

докапиталистическими и надкапиталистическими. Как бы сильно не изменялся

государственный аппарат за прошедшие века, чиновники никогда полностью не

отождествляли себя с буржуазией, ее интересами и ее системой ценностей и никогда

не рассматривали ее как нечто большее, чем просто еще один актив, которым

следует управлять в интересах монарха или нации. За исключением некоторых

внутренних запретов, выработанных в ходе профессиональной подготовки или

пришедших с опытом, чиновники, таким образом, открыты для восприятия доктрин

интеллектуалов, с которыми, благодаря сходному образованию, они имеют много

общего", тогда как ореол аристократизма вокруг современного чиновни­ка, ореол,

который в прошлом нередко воздвигал преграды к этому сближению, за последние

десятилетия изрядно поблек. Кроме того, во времена быстрой экспансии сферы

государственного администрирования значительная часть потребности в

дополнительном персонале удовлетворяется непосредственно за счет интеллектуалов

- пример США убедительное тому свидетельство.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" > Глава четырнадцатая.

Разложение

1. Сталкиваясь с растущей враждебностью окружения и законодательной,

административной и судейской практикой, порожден­ной этой враждебностью,

предприниматели и капиталисты - а на самом деле, весь социальный слой,

воспринявший буржуазный ук­лад жизни, - со временем перестают функционировать.

Традиционные цели становятся все более недостижимыми, а усилия - тщетными. Самая

заветная из буржуазных целей - основать собственную промышленную династию - во

многих странах уже стала недостижимой, но даже цели поскромнее настолько

труднодости­жимы, что по мере того, как все осознают, что неблагоприятные

условия установились навсегда, они могут перестать бороться за эти цели.

Учитывая ту роль, которую играла буржуазная мотивация в экономической истории за

последние два или три столетия, ее подавление вследствие недоброжелательности

общества или ее ослабление вследствие неупотребления, несомненно, представляет

собой фактор, адекватно объясняющий провал капиталистического процесса, - если

нам когда-нибудь доведется наблюдать этот провал как перманентное явление, -

причем фактор гораздо более существенный, чем любые из тех, что выдвигаются так

называемой "теорией исчезающих инвестиционных возможностей". Интересно поэтому

отметить, что этой мотивации угрожают не только силы, являющиеся по отношению к

буржуазному складу ума внешними, но и то, что она имеет тенденцию угасать также

под воздействием внутренних причин. Между теми и другими существует, разумеется,

тесная взаимосвязь. Но мы сможем поставить правильный ди­агноз только, если

попытаемся их разъединить.

С одной из этих "внутренних" причин мы уже встречались. Я назвал ее "размыванием

субстанции собственности". Мы видели, что современный бизнесмен, будь то

предприниматель или директор-распорядитель, принадлежит, как правило, к

категории исполнителей. В силу логики занимаемого им положения его психология

начинает приобретать некоторые черты, характерные для чиновников. Независимо от

того, является такой бизнесмен держателем акций или нет, его воля к борьбе и

выживанию уже не та, да и не может быть такой, какой обладал человек, знакомый с

тем, что такое собственность и личная ответственность в первозданном смысле этих

слов. Его система ценностей и его представление о долге претерпевают глубокое

изменение. Рядовые держатели акций, разумеется, теперь вообще не принимаются в

расчет - совершенно независимо от урезания их доли регулирующим и взимающим

налоги государством. Таким образом, современная акционерная форма организации

бизнеса, хотя она и является продуктом капиталистического процесса,

социализирует буржуазное мышле­ние; она беспрестанно сужает горизонт

капиталистической мотива­ции; но и это еще не все - в конечном итоге она убивает

его корни [См. примеры в гл. XXVI.Многие с этим не согласятся. Отчасти это

связано с тем, что люди черпают свои впечатления из прошлого опыта и лозунгов,

возникших в прошлом, когда институциональные перемены, привнесенные крупными

корпорациями, еще окончательно не утвердились Кроме того, они могут иметь в виду

тот простор для незаконного удовлетворения капиталистической мотивации, который

давала корпорация. Но это только подтверждает мою мысль: тот факт, что

акционерный бизнес не оставляет исполнительным менеджерам никаких возможностей

для личной наживы сверх зарплаты и премий, за исключением незаконных и

полузаконных махинаций, как раз и доказывает, что идея акционерного предприятия

противоречит идее личной заинтересованности/].

2. Однако еще важнее другая "внутренняя причина", а именно распад буржуазной

семьи. Факты, на которые я ссылаюсь, слиш­ком хорошо известны, чтобы подробно на

них останавливаться. Для мужчин и женщин в современном капиталистическом

обществе семейная жизнь и дети значат меньше, чем прежде, и потому их роль в

качестве мотивационного фактора снизилась; стропти­вые сыновья и дочери,

осуждающие нормы "викторианской" мора­ли, на самом деле пусть неумело, но

выражают непреложную исти­ну. Весомость этих фактов не снижается от того, что мы

не умеем измерить их статистически. Коэффициент брачности ничего не доказывает,

поскольку сам термин "брак" охватывает так же много социологических значений,

как и термин "собственность", и такой союз, какой раньше заключался посредством

брачного контракта, может вообще отмереть, никак не затронув при этом ни

юридическую форму, ни частоту заключения таких контрактов. Не более содержателен

в этом смысле и коэффициент разводимости. Не важно, сколько именно браков

расторгается в судебном порядке, - важно то, сколько браков лишено содержания,

составлявшего существо брака прежнего образца. Если в наш статистический век

читатели настаивают на том, чтобы им были предъявлены цифры, та доля бездетных

или однодетных браков, хотя и этот показатель не вполне адекватен, чтобы

количественно выразить то явление, которое я имею в виду, наверное, лучше всего

отражает его масштаб. На сегодняшний день это явление в большей или меньшей

степени распространилось уже на все классы, но впервые оно возникло в буржуазном

(и интеллектуальном) слое, и его симптоматическое в причинное значение с точки

зрения того вопроса, который мы здесь рассматриваем, целиком связано именно с

этим слоем. Явление это можно полностью отнести на счет сплошной рационализации

жизни, которая, как мы видели, является одним из результатов капиталистической

эволюции. На самом деле оно представляет собой лишь один из результатов

распространения этой рационализации на сферу частной жизни. Все прочие факторы,

на которые обычно ссылаются при объяснении его причин, легко сводятся к этому.

Как только урок утилитарного отношения к жизни усвоен и мужчины и женщины

перестают принимать как должное традиционные роли, уготованные им их социальным

окружением, как только они приобретают привычку взвешивать все плюсы и минусы,

связанные с любым предпринятым ими шагом, - иначе говоря, как только они

начинают пользоваться в своей личной жизни некой негласной системой учета

издержек - они неизбежно начинают понимать, на какие жертвы им придется пойти,

если они решатся создать семейные узы и завести детей, а также то, что в

современных условиях дети уже не являются экономическим активом, если только

речь не идет о семьях крестьян или фермеров. Эти жертвы не ограничиваются теми,

которые можно измерить деньгами, но включают также и неизмеримый ущерб комфорту,

беззаботности и возможности наслаждаться альтернативными занятиями,

привлекательность и разнообразие которых все время растет, - а радости

материнства и отцовства, с которыми эти альтернативы сравниваются, подвергаются

все более и более критическому анализу. То обстоятельство, что такое сравнение

будет скорее всего неполным, возможно даже принципиально ошибочным, не только не

ослабляет, но даже подтверждает общий вывод. Ведь са­мый главный плюс, тот

вклад, который вносит рождение ребенка в физическое и моральное здоровье - в

"нормальность" человека, ес­ли можно так выразиться, - особенно, если речь идет

о женщине, почти наверняка ускользнет от рационального взгляда современ­ного

человека, который как в частной, так и в общественной жизни склонен

сосредоточивать свое внимание на достоверно устанавливаемых деталях, имеющих

непосредственное утилитарное значение, и презрительно отвергает идею о

существовании скрытых потребностей человеческой натуры или социального

организма. Я думаю, что мысль, которую я пытаюсь сформулировать, уже ясна без

дальнейших пояснений. Ее можно кратко выразить в виде воп­роса, который столь

явно на уме у многих потенциальных родителей: "Почему это мы должны ставить

крест на своих мечтах и обед­нять свою жизнь ради того, чтобы на старости лет

нас оскорбляли и презирали?"

Одновременно с тем, как капиталистический процесс в силу создаваемых им

психологических установок все более подрывает идеалы семейной жизни и снимает

внутренние барьеры, которые прежняя моральная традиция воздвигла бы на пути к

иному жизненному укладу, он прививает и новые вкусы. Что касается бездет­ности,

то капиталистическая изобретательность постоянно создает все более и более

эффективные контрацептивные средства, которые устраняют преграды на пути самого

сильного человеческого импульса. Что касается стиля жизни, то капиталистическая

эволюция снижает деланность буржуазного семейного очага и обеспечивает

альтернативные возможности. Выше я ссылался на "размыва­ние промышленной

собственности", теперь я должен коснуться "размывания потребительской

собственности".

До последних десятилетий XIX в. городской дом и дом в деревне повсюду были не

просто приятными и удобными оболочками частной жизни высокодоходных групп

населения - без них нельзя было обойтись. Не только возможность принимать у себя

гостей, какого бы уровня и стиля ни были эти приемы, но самый комфорт,

достоинство, покой и изысканность семьи зависели от того, имеет ли она

собственный, достойный ее домашний очаг с достойным ее штатом прислуги.

Соответственно все, что входило в понятие "Дом", и мужчинами и женщинами

буржуазного статуса восприни­малось как должное, так они относились и к браку, и

к детям - "ос­новам семьи".

Итак, с одной стороны, прелести буржуазной семьи становятся все менее очевидными

по сравнению с ее тяготами. Критическому взгляду критической эпохи семья

представляется главным образом источником неоправданных неприятностей и

расходов. И дело здесь вовсе не в современных налогах, уровне заработной платы и

не в нерадивости современной домашней прислуги, хотя все эти факторы являются

типичными результатами капиталистического, процесса и, разумеется, значительно

подрывают устои того образа жизни, который в недалеком будущем почти все

поголовно будут считать старомодным и неэкономичным. В этом, как и в других

отношениях, мы переживаем переходный период. Средняя буржуазная семья склонна

избегать забот, связанных с содержанием большого дома и большого поместья в

деревне, предпочитая небольшие и высокомеханизированные жилища плюс максимум

внешних услуг и внешней жизни - в частности, приемы гостей все больше и больше

переносятся в ресторан или клуб. С другой стороны, дом традиционного типа более

не является необходимым требованием для удобной и изысканной жизни в буржуазных

сферах. Многоквартирный дом и дома гостиничного типа представляют собой

рационализированный тип человеческой обители и иной стиль жизни, который со

временем, когда он получит свое полное развитие, несомненно, окажется на высоте

требований, предъявляемых новой ситуацией, и обеспечит все необходимое для

удобства и изысканной жизни. Еще раз подчеркну, что ни этот стиль, ни его

оболочка до сих пор нигде еще не получила своего полного развития. Они сулят

экономию издержек, только если все неприятности и трудности, связанные с

содержанием современного дома, окажутся сравнительно менее значительными. На

другое преимущества они предлагают уже сейчас - это легкости доступа ко всему

разнообразию современных радостей жизни, высокая мобильность, перенос груза

текущих мелких жизненных забот на мощные плечи высокоспециализированных

организаций.

Нетрудно понять, каким образом это в свою очередь сказывается на проблеме

обзаведения детьми в верхних слоях капиталистического общества. Здесь опять

имеет место взаимное усиление уход в прошлое просторного жилища, в котором

только и может развернуться богатая жизнь многочисленной семьи [Современные

отношения между родителями и детьми, разумеется, отчасти обусловлены разрушением

этой прочной основы семейной жизни.], и все усиливающиеся трения в механизме его

функционирования дают еще один аргумент в пользу отказа от забот, связанных с

рождением ребенка, однако и снижение рождаемости в свою очередь делает

просторный дом все более и более ненужным.

Выше я сказал, что новый стиль буржуазной жизни пока не дает никакой

существенной экономии издержек. Но это относится только к текущим или основным

затратам на обслуживание потребностей частной жизни. Что же касается накладных

расходов, то здесь даже чисто материальное преимущество уже очевидно. И

постольку, поскольку затраты на наиболее долгосрочные элементы домашнего уюта -

особенно на покупку дома, картин, мебели - прежде финансировались главным

образом из прошлых доходов, мы можем сказать, что необходимость в накоплении

"потребительского капитала" в результате этого процесса резко сократилась. Это,

разумеется, не означает, что спрос на потребительский капитал в настоящее время

стал хотя бы относительно меньше, чем раньше; рост спроса па потребительские

товары длительного пользования со стороны низко- и среднедоходных групп более

чем компенсирует этот эффект. Но это значит, что если говорить о гедонистской

компоненте в структуре мотивов совершения покупок, то за определенным порогом

желательность доходов начинает снижаться. Чтобы в этом убедиться, читателю

достаточно лишь взглянуть на ситуацию чисто практически: преуспевающий человек (

один или со своей женой) или человек "из общества" (один или со своей же­ной),

которые могут позволить себе снять самый роскошный номер в гостинице (каюту или

купе) и покупать самые высококачественные предметы личного потребления - а

высококачественных благ конвейер массового производства производит все меньше и

меньше [Влияние возрастающей доступности товаров массового производства на

потребительские бюджеты усиливается из-за разницы между ценами на эти товары и

ценами на соответствующие потребительские блага, выполненными на заказ. Эта

разница становится все больше вследствие роста заработной платы, сопровождаемого

относительным снижением ее желанности; капиталистический процесс делает

потребление более демократичным.] - при нынешних условиях скорее всего будут

приобре­тать все, что захотят, и в любых количествах, но только для себя. И

нетрудно понять, что связанные с этим расходы будут намного меньше тех

требований, которые предъявлялись стилем жизни "сеньоров" прошлых лет.

3. Чтобы понять, что все это значит для эффективности капиталистической

производственной машины, достаточно лишь вспом­нить, что в прежние времена

именно семья и семейное гнездо бы­ли главной движущей силой того мотива к

извлечению прибыли, который был типичен для буржуазии. Экономисты далеко не

всегда придавали этому обстоятельству должный вес. Если повнимательней взглянуть

на их идею о личном интересе предпринимателей и капиталистов, станет очевидно,

Дата добавления: 2015-05-22