Йозеф Шумпетер. 16 страница

могут быть усугублены разделением экономического ми­ра на сферы конфликтующих

национальных интересов. Все, что мы в конце концов можем утверждать, - это то,

что исчезновение инвестиционных возможностей, связанных с освоением новых стран,

- если они действительно исчезают - вовсе не обязательно должно вести к

отсутствию возможностей вообще, что неизбежно оказало бы воздействие на темпы

роста совокупного продукта. Мы не можем заявлять, что эти возможности будут

замещены другими равноценными возможностями. Мы можем отметить, что данный

процесс естественно повлияет на будущее развитие этих и других стран; мы можем

выразить доверие к способностям капиталистической системы найти или создать

новые возможности, поскольку это ей в общем-то присуще, однако полученный нами

отрицательный результат от этого не изменится. А если вспомнить, отчего мы

вообще занялись данной проблемой, этого вполне достаточно.

3. Аналогичные возражения можно высказать по поводу широко распространенного

мнения, согласно которому в области технического прогресса был сделан прорыв,

после которого осталось сделать лишь незначительные усовершенствования.

Поскольку эта точка зрения не просто отражает положение дел в ходе и по

окончании мирового кризиса, - во время любой глубокой депрес­сии всегда

наблюдается отсутствие новаторских изобретений первой величины - она еще лучше,

чем "закрытие границ пространственной экспансии человечества", иллюстрирует ту

ошибку интерпретации, к которой так склонны экономисты. В настоящий момент мы

находимся в завершающей, понижательной стадии волны предпринимательства,

создавшей электростанции, электри­фицированные промышленность, сельское

хозяйство, домашнее хозяйство и автомобиль. Мы считаем эти достижения

выдающи­мися и не представляем, откуда могут появиться новые столь же

значительные возможности. Однако нынешние перспективы од­ной лишь химической

промышленности превосходят все, что можно было ожидать, предположим, в 1880 г.,

не говоря уже о том, что простого использования достижений эпохи электричества и

массового жилищного строительства вполне достаточно для того, чтобы обеспечить

нас инвестиционными возможностями на дол­гое будущее.

Пространство технических возможностей - это море, не нане­сенное на карту. Мы

можем исследовать географический регион и оценить при данном уровне техники и

сельскохозяйственного производства относительное плодородие отдельных участков

земли. Принимая сегодняшний уровень техники как данный и абстраги­руясь от его

будущих изменений, мы можем предположить, что вначале начинают обрабатываться

лучшие участки, затем - следующие по качеству и т.д. (хотя с исторической точки

зрения это не­верно). В каждый отдельный момент этого процесса необработан­ными

и оставленными на будущее являются сравнительно худ­шие участки. Однако эту

логику нельзя применить к будущим возможностям, связанным с техническим

прогрессом. Из того факта, что некоторые из них были использованы раньше других,

вовсе не вытекает, что они были самыми производительными. Те, что еще находятся

в сфере возможного, могут быть и более и менее производительны, чем те, которые

нам уже доступны. И вновь мы име­ем дело лишь с "отрицательным" результатом,

который не способен превратить в положительный даже тот факт, что

систематиза­ция и рационализация научных исследований и управления ими делают

технический прогресс все более эффективным и надежным. Но для нас этого

отрицательного результата вполне достаточ­но: нет никаких оснований ожидать

замедления роста производства из-за истощения технологических возможностей.

4. Остается упомянуть еще два варианта теории исчезающих инвестиционных

возможностей. Некоторые экономисты утверждали, что рабочую силу в каждой стране

за какое-то время необходи­мо оснастить необходимым производственным

оборудованием. Это, по их мнению, произошло приблизительно за XIX в. Пока этот

процесс шел, непрерывно возникал новый спрос на капитальные блага, тогда как

после того, как он закончился, остался лишь спрос, обусловленный необходимостью

замещения капитала. Таким образом, период капиталистического оснащения является

уникальным, его характеризует напряжение всех нервов капиталистической

экономики, стремящейся создать себе адекватный инстру­ментарий, позволяющий

создавать базу для будущего производства таким темном, который невозможно

сохранить в дальнейшем. Это поистине удивительная картина экономического

процесса! Может быть, в XVIII в. или в те времена, когда наши предки жили в

пещерах, не существовало никакого производственного оборудова­ния? А если оно

существовало, то почему добавление, сделанное в XIX в., оказалось более

насыщающим, чем все, что имело место раньше? Кроме того, оборудование,

добавляемое к инструмента­рию капиталистической экономики, как правило,

конкурирует с существующим. оборудованием, лишая его экономической полезности.

Поэтому задача обеспечения экономики оборудованием не может быть решена раз и

навсегда. Случаи, в которых для решения этой задачи достаточно резервов,

оставленных на замещение дей­ствующего капитала, - а это может быть только в

отсутствие технического прогресса - являются исключениями. Это особенно

оче­видно тогда, когда новые методы производства воплощены в возникновении новых

отраслей экономики: автомобильные заводы явно не финансировались за счет

амортизационных отчислений железных дорог.

Читатель, без сомнения, отметит, что, если даже мы примем допущения, лежащие в

основе данного аргумента, из этого вовсе не вытекает пессимистический прогноз

темпов экономического роста. Напротив, вполне можно прийти к обратному выводу:

наличие большого запаса капитальных благ, который, постоянно обновля­ясь,

обретает экономическое бессмертие, должно скорее способствовать дальнейшему

росту производства. И он будет прав. Аргумент, о котором идет речь,

предполагает, что, если экономика, дви­жущей силой которой является производство

капитальных благ, столкнется с сокращением спроса на них, возникнут трудности.

Но размер этих трудностей, которые, кстати, как правило, не бывают неожиданными,

не следует преувеличивать. К примеру, такая отрасль, как металлообработка,

довольно легко переключилась с производства одних лишь капитальных благ на

выпуск преимущественно потребительских товаров длительного пользования и

полу­фабрикатов для их производства. И хотя такая компенсация не всегда возможна

в рамках каждой отрасли, производящей капи­тальные блага, в принципе ситуация

везде одинакова.

Другой вариант теории заключается в следующем. Большие бу­мы экономической

активности, распространяющиеся на весь экономический организм и несущие с собой

всеобщее процветание, всегда были связаны с увеличением расходов производителей,

которые в свою очередь предполагали строительство дополнительных зданий и

закупку оборудования. Некоторые экономисты обна­ружили, - по крайней мере, они

сами так считают, - тенденцию, которая заключается в том, что новые

технологические процессы требуют меньше основного капитала, чем прежние

(например, от­носящиеся к эпохе железнодорожного строительства). Отсюда сле­дует

вывод, что значение инвестиций в основной капитал будет убывать. А поскольку это

отрицательно скажется на вышеупомянутых бумах экономической активности, которые,

очевидно, были связаны с наблюдавшимися высокими темпами роста, то темпы эти

должны замедлиться, особенно если норма сбережений оста­нется на прежнем уровне.

Адекватной оценки этой тенденции к внедрению новых, все более

капиталосберегающих технологических процессов до сих пор дано не было.

Статистические данные до 1929 г. (последующие данные по понятным причинам мы не

можем использовать для этой цели) указывают на обратную тенденцию. Сторонники

рас­сматриваемой нами теории предложили несколько изолирован­ных примеров,

которым можно противопоставить другие примеры. Но предположим, что данная

тенденция действительно существует. Тогда перед нами возникнет та же формальная

проблема, с которой сталкивались экономисты прошлого, исследуя трудосберегающие

технологические процессы. Последние в зависимости от обстоятельств могут

оказывать положительное или отрицательное влияние на положение работников, но

никто не сомневается, что в целом они благоприятствуют высоким темпам

экономического роста. Точно так же, если не считать возможных перебоев в

сберегательно-инвестиционном процессе, значение которых сейчас так модно

преувеличивать, обстоит дело с устройствами, позволяющи­ми уменьшать

капиталоемкость единицы конечного продукта. Вообще-то мы будем недалеки от

истины, если скажем, что почти каждый новый экономически осуществимый

технологический процесс сберегает и труд, и капитал. Железные дороги, очевидно,

были капиталосберегающими по сравнению с гужевым транспортом в расчете на одного

пассажира или единицу груза. Аналогично производство натурального шелка с

помощью шелковичных червей может быть более капиталоинтенсивным, - впрочем, я в

этом не разбираюсь, - чем производство того же количества искусствен­ного шелка.

Этот факт весьма печален для владельцев капитала, вложенного в старые методы

производства, но это вовсе не означа­ет, что инвестиционные возможности

сокращаются, тем более это не подразумевает замедления экономического роста.

Тем, кто ожи­дает краха капитализма па том основании, что единица капитала

становится более производительной, придется ждать очень долго.

5. Наконец, поскольку данная теория обычно выдвигается экономистами,

стремящимися убедить публику в необходимости государственных расходов за счет

бюджетного дефицита, неизменно выдвигается также следующий аргумент: оставшиеся

инвестиционные возможности более подходят государственным предприяти­ям, чем

частным. До некоторой степени с этим можно согласиться. Во-первых, с ростом

богатства возникают расходы, которые никак не могут быть включены в калькуляцию

издержек и прибылей: расходы на украшение городов, на здравоохранение и т.д.

Во-вторых, расширяется сектор экономики, который обычно находится в сфере

государственного управления: связь, порты, производство энергии, страхование и

т.д. Эти отрасли просто больше подходят для управления государственной

администрацией. Поэтому мож­но ожидать, что даже в совершенно капиталистическом

обществе инвестиции центральных и местных органов власти будут расши­ряться и

абсолютно и относительно, как и прочие формы общественного планирования.

Однако это все, что мы можем сказать по данному поводу. Сделанный нами вывод не

основывается на какой-либо гипотезе, за­трагивающей развитие частного сектора

экономики. Более того, нам в данном случае совершенно безразлично, в какой мере

буду­щие инвестиции и экономический рост будут финансироваться и направляться

государственными органами и частным бизнесом. Исключение составляет случай,

когда государственное финанси­рование осуществляется потому, что никакие частные

инвести­ции не могут принести прибыли. Но этот случай мы уже рассмотрели выше.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" > Глава одиннадцатая.

Капиталистическая цивилизация

Оставляя позади область чисто экономических рассуждений, мы переходим теперь к

культурному дополнению капиталистиче­ской экономики - к ее социопсихологической

надстройке, если нам угодно будет воспользоваться марксистской терминологией, -

и к тому менталитету, который характерен для капиталистического общества и в

особенности для буржуазного класса. В самом сжатом виде наиболее существенные

факты можно изложить так.

Пятьдесят тысяч лет тому назад человек относился к опасностям и возможностям,

заключенным в окружающем мире, примерно так, как, по мнению некоторых

специалистов но истории древнего мира, социологов и этнографов, к ним относятся

представители современных первобытных племен [Исследования такого рода имеют

давнюю историю, однако я считаю, что начало нового их этапа следует вести от

работ Люсьена Леви-Брюля. См., в частности, его работы "F'onctions mentales dans

les societes inferieures" (1909) и "Le sumaturel et la nature dans la mentalite

primitive" (1931). Между позициями, которые он занимал в первой и во второй

книге, - дистанция огромного размера, и вехи проделанного пути прослеживаются в

"Mentalite primitive" (1921) и "L'ame primitive" (1927). Для нас авторитет

Леви-Брюля особенно ценен, поскольку он полностью разделяет наш тезис - на самом

деле, его работа им и открывается - о том, что "исполнительные" функции мышления

и менталитет человека определяются, по крайней мере частично, структу­рой того

общества, в рамках которого они развиваются. И совершенно несущественно, что в

случае Леви-Брюля этот принцип берет свое начало не от Маркса, а от Конта.]. Для

нас особенно важ­ны два элемента этой установки: 1) "коллективная" и

"аффективная" природа первобытного мыслительного процесса и 2) роль того, что я,

возможно, не совсем правильно буду называть "магией"; эти два элемента частично

пересекаются между собой. Под первым элементом я понимаю то, что в небольших и

недифференцирован­ных или слабо дифференцированных социальных группах

коллективные идеи овладевают индивидуальным разумом гораздо прочнее, чем это

происходит в больших и сложных группах, и что методы, на основе которых

первобытный человек делает выводы или принимает решения, применительно к нашей

задаче можно охарактеризовать от противного: их отличает несоблюдение того, что

мы называем логикой, и в частности требования непротиворечивости. Под вторым

элементом я понимаю опору на некоторую совокупность верований, которые, впрочем,

не вполне оторваны от жизненного опыта, - ведь никакая магия не переживет

непрерывной цепи неудач, - но включают в цепь наблюдаемых явлений та­кие

сущности или влияния, источником которых опыт не является [Один благожелательный

критик поспорил со мной из-за вышеприведенного пас­сажа, утверждая, что я никак

не мог иметь в виду того, что в нем написано, поскольку в этом случае я должен

был бы и "силу", с которой имеет дело физик, считать магией. Но именно это я и

имею в виду, если только мы не договорились считать, что термин сила" обозначает

просто произведение константы на вторую производную пути по времени. См.

следующее через одно предложение в тексте.]. На сходство такого рода

мыслительного процесса с мышлением неврастеников указывал Г. Дромар (G. Dromar,

1911; особенно красноречив введенный им термин delire d'interpretation -

"горячка интерпретации") и 3. Фрейд (Totem und Tabu, 1913). Но отсюда вовсе не

следует, что это не свойственно мышлению нормального человека нашего времени.

Наоборот, любая политическая дискуссия наглядно демонстрирует, что немалая, а

судя по результатам - то и большая часть наших собственных мыслительных

процессов именно такой природой и обладает.

Таким образом, рациональное мышление или поведение и ра­ционалистическая

цивилизация вовсе не означают, что упомянутые критерии перестают действовать, а

означает лишь медленное, хотя и непрестанное, расширение того сектора

общественной жизни, в рамках которого отдельные люди или группы людей реагируют

на сложившиеся обстоятельства: во-первых, пытаясь в меру собственного разумения

по возможности обернуть эти обстоятельства себе на пользу; во-вторых, опираясь

при этом на те пра­вила непротиворечивости, которые мы именуем логикой; и

в-третьих, делая это исходя из постулатов, удовлетворяющих двум условиям: число

таких правил должно быть минимальным, и каж­дое из них должно в принципе

выражаться в терминах потенциального опыта [Эта кантианская формулировка выбрана

специально, чтобы заранее предупредить напрашивающиеся возражения.].

Все это, конечно, весьма абстрактно, но с точки зрения нашей задачи этого

достаточно. Впрочем, есть еще один момент, касающийся понятия рационалистических

цивилизаций, на котором я хотел бы здесь остановиться, поскольку в дальнейшем

мне придется на него ссылаться. Если привычка рационального анализа повседневных

ситуаций и привычка рационального поведения в этих ситуациях утвердилась

достаточно прочно, она оборачивается против коллективных идей, подвергает их

критике и в определенной мере "рационализирует" их, ставя такие вопросы: зачем

нужны короли и попы, десятина и собственность? Кстати, важно заметить, что, хотя

большинство из нас склонно считать, что подобная уста­новка есть признак более

"высокой ступени" умственного развития, подобное оценочное суждение не

обязательно и не во всех отношениях подтверждается практикой. Рационалистическая

установка может быть претворена в жизнь путем использования настолько

неадекватных методов и информации, что вызванные ею действия - и особенно

связанная с нею склонность к поиску радикальных решений - позднейшему

наблюдателю покажутся даже с чис­то интеллектуальной точки зрения низшими по

сравнению со склонностью избегать радикального вмешательства, связанной с

установкой, которая когда-то ассоциировалась с низким коэффици­ентом умственного

развития. Общественно-политическая мысль XVII и XVIII вв. во многом служит

наглядным подтверждением этой забытой истины. Не только по глубине социального

видения, но также и с точки зрения логического анализа позднейший

"кон­сервативный" контркритицизм, несомненно, представлял собой значительный шаг

вперед, хотя для авторов эпохи Просвещения его положения могли бы послужить лишь

поводом для насмешек.

Рациональная установка утвердилась, по-видимому, в первую очередь в силу

экономической необходимости; именно каждодневному решению экономических задач

обязано человечество как вид своей начальной подготовке в области рационального

мышления и поведения - не побоюсь сказать, что вся логика строится но образцу

экономических решений или, если воспользоваться моей любимой формулировкой, что

экономические образцы образуют' матрицу логики. Это представляется мне

правдоподобным по сле­дующей причине. Предположим, что некий "первобытный"

человек использует простейшую из всех машин, которую по достоинст­ву оценила

даже наша кузина - горилла, а именно - палку, и что эта палка у него в руках

сломалась. Если он будет пытаться попра­вить дело с помощью магического

заклинания, - например, бормотать: "Спрос и Предложение!" или "Планирование и

Контроль!", думая, что если повторить это заклинание ровно девять раз, то

обломки вновь срастутся, - значит, он находится во власти дорационального

мышления. Если он постарается найти наилучший способ соединить обломки или

просто возьмет новую палку, его поведение будет рациональным в нашем понимании.

Конечно, обе ус­тановки возможны. Но само собой разумеется, что в этом, как и в

любых других экономических действиях, бесполезность магических заклинаний будет

гораздо более очевидной, чем если бы эти заклинания имели целью добыть победу в

бою, принести счастье в любви или спять грех с души. Объясняется это неумолимой

опре­деленностью и тем преимущественно количественным характером, который

отличает экономическую область от всех других областей человеческой

деятельности, а возможно - и бесстрастным однообразием нескончаемого ритма

экономических потребностей и их удовлетворения. Как только рациональность входит

в привычку, она начинает распространяться под педагогическим влиянием

положительного опыта и на другие области, и там она также заставляет человека

открыть глаза на эту удивительную вещь - факт.

Этот процесс независим от каких бы то ни было конкретных форм, в том числе -

капиталистических, которые может при этом принимать экономическая деятельность.

То же можно сказать и о стремлении к наживе, и о преследовании собственных

интересов. Докапиталистический человек па самом деле был не меньший "хват", чем

человек капиталистический. Крепостные, например, или феодалы-военачальники тоже

утверждали свои интересы гру­бой силой, хотя о капитализме в те времена еще не

слыхали. Одна­ко капитализм развивает рациональность и добавляет к ней новую

грань, причем делает это двумя взаимосвязанными путями.

Во-первых, он возвышает денежную единицу, которая сама по себе изобретением

капитализма не является, до единицы учета. Иными словами, капиталистическая

практика превращает деньги в инструмент рациональной калькуляции прибыли и

издержек, над которой монументом высится бухгалтерский учет по методу двойной

записи [Этот момент подчеркивался, пожалуй, даже с излишним нажимом Зобастом

(Sombart). Двойная (итальянская) бухгалтерия - это последний шаг на долгом и

изну­рительном пути. Своим происхождением она обязана практике периодически

проводить инвентаризацию с подсчетом прибылей и убытков; см. Sapori A.

Bibliotеca Storica Toscana, VII, 1932. Трактат Луки Пачиоли о бухгалтерии (Luca

Pacioli, 1494) был важ­ной для своего времени вехой на этом пути. Для истории и

социологии государства весьма важным моментом является то, что рациональная

бухгалтерия проникла в практику управления государственным бюджетом только в

XVII в., но и это проникновение было весьма несовершенным и происходило в

примитивной форме "меркантилистской" бухгалтерии.]. Не углубляясь в этот вопрос,

заметим, что, изначально представляя собой продукт эволюции экономической

рациональности, расчет прибылей и издержек в свою очередь оказы­вает обратное

воздействие на эту рациональность; постепенно совершенствуясь и беря на

вооружение количественные категории, он мощно продвигает вперед логику

предпринимательства. И когда эта логика, метод или установка достигает

определенного уровня развития, или квалифицированности, применительно к

экономи­ческой области, она начинает распространяться дальше, подчиняя себе,

т.е. рационализируя, орудия труда человека и его представления, приемы

врачевания, картину мироздания, взгляды на жизнь - рационализируя все, включая

его идеалы красоты, спра­ведливости и духовные запросы.

В этой связи большое значение имеет тот факт, что современная

математически-экспериментальная наука развивалась в XV, XVI и XVII вв. не только

параллельно тому социальному процессу, который обычно именуется "становлением

капитализма", но также и за пределами твердыни схоластических учений, идя

наперекор их надменной враждебности. В XV в. математика занималась в ос­новном

вопросами коммерческой арифметики и архитектурными расчетами. У истоков

современной физики стояли утилитарные механические устройства, изобретенные

людьми ремесленного склада. Грубый индивидуализм Галилея был индивидуализмом

поднимающегося класса капиталистов. Профессия врача начала выделяться из ремесла

повитух и цирюльников. Художник, который одновременно выступал и как инженер, и

как предприниматель, - человеческий тип, вошедший в историю благодаря таким

личностям, как Да Винчи, Альберти, Челлини; даже Дюрер находил время

разрабатывать планы фортификационных сооруже­ний - лучше всего иллюстрирует мою

мысль. Подвергая все это анафеме, схоластические профессора из итальянских

университе­тов обнаруживали куда больший здравый смысл, чем принято счи­тать.

Дело было не в отдельных неортодоксальных утверждениях. Можно не сомневаться,

что всякий порядочный схоластик без особого труда смог бы так подчистить свои

трактаты, чтобы они полностью укладывались в систему Коперника. Но эти

профессора безошибочно уловили дух, питавший подобные свершения, - то был дух

рационального индивидуализма, дух, порождаемый становлением капитализма.

Во-вторых, становление капитализма сформировало не только особый склад ума,

характерный для современной науки, который предполагает постановку определенных

вопросов и использование определенных подходов к поиску ответов на эти вопросы,

оно создало также новых людей и новые средства. Разрушая феодальный уклад и

нарушая интеллектуальный покой феодального поместья и деревни (хотя, конечно,

для споров и распрей даже в монастырях поводов всегда хватало), и главное -

создавая социальное пространство для нового класса, который опирался на

индивидуальные достижения в экономической области, оно в свою очередь

при­влекало к этой области людей сильной воли и мощного интеллекта.

Докапиталистический уклад не оставлял простора для достиже­ний, которые

позволяли бы преодолевать классовые барьеры, т.е. давали бы возможность занять

социальное положение, сравнимое с тем, которое занимали представители правящих

классов. Это не означает, что возможность пробитая наверх вообще исключалась [Мы

склонны считать социальную структуру средневековья слишком статичной или

жесткой. На самом же деле в ней имела место непрерывная, выражаясь словами

Парето, circulation dеs aristocracies (ротация аристократии). Например, кланы,

составлявшие социальную верхушку в Х веке, к началу XVI века практически сошли

со сцены.]. Однако деятельность па поприще бизнеса, вообще говоря, счита­лась

занятием низших классов, - даже если речь шла о тех, кому удавалось пробиться к

вершине успеха в рамках ремесленных гильдий, - и не давала возможности вырваться

из своего сословия. Главные пути, обещавшие продвижение по социальной лестнице и

приличный достаток, пролегали через церковь - причем в средние века этот путь

был почти так же доступен, как и сейчас, - да, пожалуй, еще через канцелярии

крупных землевладельцев и воен­ную службу. Эти возможности были вполне доступны

всякому физически и психически здоровому человеку примерно до середины XII в.,

да и позже не были полностью перекрыты. Но лишь тогда, когда капиталистическое

предпринимательство - сперва в области торговли и финансов, затем в области

горнодобычи и, наконец, в промышленности - показало, какие оно сулит

перспективы, особо одаренные и дерзновенные личности стали наконец обращаться к

бизнесу, увидев в нем третий путь. Успех был скорым и впечатля­ющим, но то

общественное положение, которое он приносил, на первых порах вовсе не было столь

значительным, как принято считать. Если внимательно присмотреться к карьере

Якоба Фуггера, например, или Агостино Чиджи, нам не составит труда убедиться,

что они не оказывали никакого влияния на ту политику, которую проводил Карл V

или Лев X, и что те привилегии, которы­ми они пользовались, обошлись им недешево

[Семейство Медичи не является на самом деле исключением. Ведь хотя их богатство

помогло им приобрести контроль над Флорентийской республикой, именно этот

контроль, а не само по себе богатство объясняет ту роль, которую играла эта

семья. Во всяком случае, это единственная купеческая семья, которой удалось

встать вровень с верхушкой феодальной знати. Настоящие исключения мы находим

лишь там, где капиталистическая эволюция создала соответствующую среду или

полностью разрушила феодальный уклад - например, в Венеции и Нидерландах.]. Тем

не менее, предпринимательский успех оказался достаточно заманчивым, чтобы

привлечь в сферу бизнеса талантливейших людей из всех слоев общества, за

исключением разве что феодальной верхушки, а это породило дальнейший успех,

который добавил пару рационалистическому двигателю. Так что в этом смысле именно

капитализм - а не просто экономическая деятельность вообще - был в конечном

итоге движущей силой рационализации человеческого поведения.

И здесь мы наконец-то подходим к нашей непосредственной цели [Я называю эту цель

непосредственной, поскольку анализ, содержащийся на последних страницах,

пригодится нам также и для других нужд. На самом деле он имеет фундаментальное

Дата добавления: 2015-05-22