Программа защиты любовниц 7 страница

– Понимаешь, даже неважно уже, кто и за что убил этого бедного инвалида, – проговорил Володин, подбирая хлебом последний лук с тарелки. – Важно, что нас с тобой тем самым поимели.

– Может, и целью было как раз это?

– Запросто! Я не исключаю! – оживился Володин, молниеносно прокрутив в голове последние свои дела. – У меня никого нет. Следи за мной, не следи, ничего не выследишь, а вот ты… Кто‑то следил за тобой, Валера. Тот вечер, он стал роковым. Олю наверняка увезли бы от твоего дома, не Черных, так этот урод. Увез Черных, тем самым усложнил немного комбинацию. Похитителю пришлось ее забирать уже из его дома, а там охрана, от которой нужно избавляться. Его устраняют, Олю забирают. Нам присылают фотографии.

– Кстати, почему тебе, а не мне?

– А? – Володин, с трудом прервав стройное течение мыслей, глянул оторопело на друга. – Что?

– Почему фотки прислали тебе, а не мне?

– Не знаю… – Он покумекал, нахмурившись, но тут же просветлел: – Но у тебя же ящики сняли в подъезде для ремонта, балда!

– Точно.

– А у меня висят. Конверт сунули именно в ящик. Почтовое отделение он не прошел. Значит… Значит, какая‑то падла отиралась возле моего дома, потом вошла в подъезд, сунула конверт в щель. Что самое главное, камеры есть на магазине, что напротив твоего подъезда, а у меня камер нет нигде, вот и думай!

– Надо разговаривать народ. Только выйдет ли что из этого? – с сомнением покачал головой Мельников. – Какая‑нибудь сволочь могла поймать за шиворот любого пацана и за сотню долларов послать в твой подъезд.

– Да, но этот пацан должен знать код на двери моего подъезда, – возразил Володин, барабаня пальцами по столу что‑то бравурное.

– Мог спросить!

– У кого? – самодовольно хмыкнул Володин, видимо, что‑то на ум ему пришло.

– У кого?

– У того, кто мне об этом скажет. – Володин юрко выбрался из своей щели между столом и холодильником, звонко хрустнув старым бабкиным стулом, крикнул на ходу другу: – Я одеваться, братишка. Ты со мной!

– Куда?

– Пойдем по соседям. В такую‑то погоду они все по домам сидят, где же им еще быть? Вот и узнаем, кто впустил в наш подъезд чужака, пока еще память свежа. Впустили‑то сегодня! Утром ящик был пустым, это сто процентов. Я быстро!

Прошло двадцать минут, прежде чем Володин вышел из комнаты одетым. Мельников зубами скрипел и матерился, слушая, как тщательно друг готовится к выходу в собственный подъезд для беседы с соседями, тот только посмеивался.

– Я кто для них? Я представитель власти! Поэтому должен олицетворять! А то что же это получается? Вваливается под вечер сосед, работающий в полиции, пивком потягивает, штанищи неопрятные, на майке пятно. Не‑еет, брат, я не могу перед своими соседями, как ты.

– А как я? – огрызнулся Мельников. – У меня тоже с соседями нормальные отношения.

– Да, но никто меня со скамейки пьяным в жопу не тащил, – крикнул из комнаты Володин.

– Это было один раз.

– Достаточно, чтобы…

Тут Володин наконец‑то прикусил язык, поняв, что своими словами снова вернет друга к неприятным воспоминаниям о том роковом вечере, когда с Олей случилось то, что случилось. И через минуту вышел из комнаты. Темные джинсы, темная рубашка, тщательно причесан, стойкий запах парфюма.

– Как на свидание, – скривился Мельников, подталкивая друга к ботинкам, стоящим в уголке пяточка к пяточке.

– Можно и так сказать. У меня в подъезде есть такие дамы, что не простят ни единой висящей на сопле пуговицы.

Дамам оказалось хорошо за шестьдесят, они показались Мельникову чрезвычайно надменными, чопорными, и, как оказалось, совершенно не владеющими информацией.

– Зря только пыжился, – поддел он друга локтем под ребра. – Зеро!

Тот не ответил, зло покосившись на друга.

Честно? Он только на этих старух и рассчитывал. Они просиживают старые задницы с утра до вечера во дворе. Видят все, чего и не было, могли запросто впустить кого‑то в подъезд. Оказалось, что могли, но не впускали!

– И чего лицу постороннему в нашем подъезде делать? – изумилась одна из них. – Конверт я и сама бы в ваш ящик, Александр, опустила! Нет, не было никого!

Повезло на шестом этаже в квартире вечно всклокоченного режиссера из Дома культуры железнодорожников. Да так повезло, что Володин едва не расплакался.

Но все по порядку.

Дверь открыл сам режиссер. Он был все так же всклокочен, волосы дыбом, домашние штаны ширинкой почти на боку, майка с одного края из штанов выскочила, лямки оттянуты почти до пояса. На шее на грязной бельевой резинке повисли очки, недоразумение просто, а не человек.

– Здрассте, – поклонился Володин и вдруг почувствовал себя неудобно из‑за своего внешнего вида. – Меня зовут…

– Знаю я, как вас зовут. – Режиссер сунул под мышки крупные кулаки, явно не вязавшиеся с его тщедушной внешностью. – Вы полицейский.

– Точно, а это мой напарник. – Володин кивком указал на Мельникова, маетно топчущегося за его спиной на лестничной клетке. – Мы к вам по делу.

– Ко мне???

На бледном морщинистом лице отразилась такая разноплановая гамма чувств, что Володин едва не повернул обратно. Мужик и растерялся, и изумился, и возмутился одновременно, но не испугался точно.

– Собственно, я сейчас всех наших жильцов опрашиваю, – пояснил Володин. – Мне нужна ваша помощь.

– А‑аа, тогда входите. – Он жестом пригласил их пройти.

В единственной комнате было тихо, чисто, скудно с мебелью, но богато на всякого рода сувениры и поделки. Какие‑то чучела на полках, грошовые статуэтки, шкатулки и китайские фонарики. Штор на окнах не было, хотя окна выходили как раз на соседний дом. У стены стоял узкий диван, у окна два стула, стол, заваленный журналами и газетами. В углу на старой тумбочке, подруге володинского стула с кухни, стоял черно‑белый телевизор.

– Я презираю все бытовые излишества, – тут же поспешил объяснить режиссер гостям. – Присаживайтесь.

Мельников с Володиным расселись на стульях у стола, режиссер сел на диван.

– Чем могу? – вопросительно осмотрел он каждого.

– Тут такое дело…

Володин, не особо вдаваясь в детали, коротко поведал причину своего визита. Режиссер нахмурился, долго крутил головой, причмокивал, потом выдохнул:

– К сожалению…

И тут с кухни, в которую их никто не пригласил и из которой им не пообещали принести хотя бы по стакану воды, раздался звонкий девичий голосок:

– Пап, а я знаю, кто это!

– Стыдно подслушивать, Мари! – стараясь быть грозным, прикрикнул режиссер, но по лицу расплылась блаженная улыбка. Было понятно, что он счастлив слышать этот голосок. – Дочка… Иди сюда, Мари!

Девочка лет двенадцати выскочила из дверного проема, как попрыгунчик. Она была прехорошенькой: беленькой, голубоглазой, длинноногой, в синих коротких шортиках, белоснежной кофточке с вышивкой по горловине, полные губы ее расплылись в улыбке.

– Добрый вечер. – Она присела в шутливом реверансе. – Я – Маша. Папина дочь.

Мельников тут же с изумлением снова обвел взглядом единственную комнату, не хранившую ни единого следа ребенка.

– Она живет с матерью, – лаская взглядом дочь, произнес режиссер. – Мы в разводе, Мари навещает меня каждый день, носит мне еду. Считает, что я умру с голоду без нее, может, и умру!

– Но я же папина дочь! – Маша подскочила к дивану, с лету плюхнулась рядом с отцом, успев чмокнуть его в вялую небритую щеку. – И когда вырасту, перееду к нему, вот!

Ответом ей был обожающий взгляд отца. Он осторожно тронул дочь за локоток.

– Мари, – обратился он к ней, – господа полицейские спрашивают…

– Па, я все слышала, – перебила его девочка, глянула на гостей. – Я видела, как мальчишка шел по двору с белым конвертом, с большим таким, а потом он зашел в наш подъезд и сунул конверт в ящик с номером… – Она назвала номер ящика, принадлежащий квартире Володина. – Вот так!

– Ты уверена в том, что он именно в наш подъезд вошел? – оборвал ее строгим, но совсем неубедительным голосом отец. – Вдруг ты перепутала?

– Как я могла перепутать, если я сама его впускала сюда?! – изумилась Маша. – И до ящиков довела, подождала и посмотрела, куда он конверт совать станет. Я все видела, да, да, да, папочка!

Сейчас покажет язык, подумал вдруг Мельников, и едва не рассмеялся. Девочка была невероятно пригожей, невероятно проказливой и невероятно любимой. Наверное, ее родители когда‑то очень сильно любили друг друга, раз у них вышла такая вот славная девочка. А потом всю свою любовь они обратили на нее, раз друг друга уже стали любить не в состоянии. Ребенок, купаясь в этом великолепном светлом чувстве, получился милым и непосредственным.

Любовь страшная сила!

– А зачем же ты его в подъезд впустила, милая? – укоризненно покачал головой отец, поправляя беленькую кудряшку, выбившуюся из высокого хвостика дочери. – Мы для чего дверь такую поставили? Для того, чтобы посторонние сюда не заходили.

– Это Вовка‑то Баранов посторонний? Скажешь тоже, па! – фыркнула она и рассмеялась, будто кто горсть монет на стекло уронил, до того звонко и мелодично.

– Машенька… – Володин положил локти на коленки, чуть нагнулся в ее сторону. – Стало быть, ты знаешь этого парня?

– Парню двенадцать лет, – фыркнула она снова. – Он в параллельном классе учится и живет во‑он в том доме.

Маша потыкала пальчиком в сторону окна, за которым высилась девятиэтажка.

Отец качнул головой, развел руками и виновато глянул на гостей.

– Такие они, дети современности, – посетовал он, совершенно не расстроившись. – Все всех знают.

– Расскажи, как было дело, – попросил Володин.

– Вовка слонялся по двору с конвертом минут десять, – начала она говорить. – Я сидела на качелях и видела.

– А откуда он с конвертом появился? Из дома? – встрял Мельников.

– Нет, хотя… Это я проглядела. Обнаружила его уже с конвертом. Он возле подъезда отирался, там Мария Федоровна сидела на скамейке, он к ней не подошел. Все караулил, чтобы кто‑то вошел или вышел, как я потом догадалась. – Маша, видимо, только что догадалась, поскольку глазки ее затуманились воспоминанием. – Ему не везло и не везло, он ходил, ходил, потом ко мне подходит и говорит, как бы в подъезд попасть. Спрашиваю, зачем? Он говорит, конверт надо челу одному доставить, в ящик, мол, надо положить. Спрашиваю, что там? Он плечами жмет, мнется, потом признался, что сам не знает. Его попросили, денег дали, он и мается теперь в обязательствах. Говорю, выбрось ты конверт этот.

– Маша! Но как ты?.. – ахнул отец.

– Па, мне было интересно, и все. И делать особо было нечего. Я и развлекалась.

– И что дальше? – поторопил Володин.

Ему в принципе было уже все понятно, но дослушать до конца стоило. А заодно и адресом этого Вовы Баранова разжиться. Может, запомнил он того человека, что заплатил ему за доставку конверта по адресу?

– А дальше я предложила ему со мной поделиться, – вдруг призналась Маша и надулась в сторону посеревшего ликом отца. – А что, па?! Это честная сделка! Он бы до ночи не попал в подъезд, а я его проводила, у ящиков подстраховала, он мне дал полста баксов.

– Пятьдесят долларов??? – ахнул папаша‑режиссер. – Это же почти полторы тысячи рублей!

– Мне дали тысячу четыреста двадцать, – кивком подтвердила Маша. – На них я и продукты тебе сегодня купила.

Заросшее лицо папаши зарделось стыдливым румянцем, он не мог признаться гостям, что сильно нуждается, что много из того ценного, что когда‑то имелось в этой квартире, уже продано. Но, кажется, они обо всем и без его откровений догадывались.

– Господи‑ии… – тихо, с надрывом простонал режиссер и закрыл лицо руками. – До чего вы докатились?!

То ли общество имелось им в виду, то ли себе говорил «вы», было непонятно.

– Маша, что Вова Баранов рассказал тебе о том человеке, что отдал ему конверт? – Володин встал со стула, поющего под ним похлеще бабкиного, и подошел к девочке, присел перед ней на корточках.

– Я у него про него не спрашивала, – поспешно, пожалуй слишком поспешно, ответила Маша и спрятала лучистый взгляд у отца за спиной.

– Ма‑ааша! – чуть громче протянул Володин. – Не надо, Маша, пожалуйста.

– Что не надо? – Она с вызовом посмотрела на Володина, втянула носом воздух. – От вас приятно пахнет.

– Спасибо. Так что с тем челом, что передал Баранову конверт?

– Он уехал, – ответила она просто и с безмятежной улыбкой развела руками. – Машину не видела, у Вовки спросите.

Спросили. И толку? Как он вообще все деньги не отдал Маше за ее лучистую улыбку и за предложение проводить его? Парень был настолько наивен и туп, что у Володина уже через пять минут сводило руки от желания тряхнуть малого как следует.

– А мне че, жалко, что ли? – ныл он без конца. – Он попросил, денег дал, я и пошел. Мне че, жалко, что ли? Все равно делать нечего.

– Это понятно, но мужчину? Мужчину ты этого запомнил?

– А мне надо?! – таращил Баранов водянистого цвета глаза на полицейских и теребил длинный сальный хвостик на затылке. – Он попросил, денег дал, а мне че, жалко, что ли?

– Боже мой!!! – простонал едва слышно Володин и скрипнул зубами. – Мельник, давай ты! А то я его сейчас задушу…

У Валеры получилось чуть лучше. Но все равно, все, на что удалось разговорить парня, так это, что кроссы у мужика были классные, тачка супер, а молодой или нет, он не знает.

– Я паспорт у него не спрашивал, – кривил он тонкие губы в ухмылке.

– Ну, волосы седые, черные, белые? Стрижка, хвост, как у тебя?

– Хвоста не было, не белый точно, и не негр. Тачка классная.

– Цвет‑то хоть помнишь тачки? – скрипел уже и Мельников зубами. – Белая, черная?

– Черная, – кивнул Вова Баранов, несказанно их порадовав. – Джип, это точно. И кроссы класс! У нас у Стэйка такие, больше ничего не знаю, – выдохнул с присвистом Баранов и глянул на мать, ища поддержки.

Мать стояла с ремнем в дверном проеме, выразительно потирая указательным о средний палец, требуя отдать сокрытые от семейного дохода средства.

– Что за Стэйк? – машинально спросил Володин.

– Сашка Стеклов, этажом ниже живет, – быстро ответила за сына мать и принялась теснить их к двери. – Дома он, можете зайти. Только папаша у него из крутых! Они весь этаж выкупили, все три квартиры. Вряд с вами говорить станет.

– Без адвоката? – уточнил Володин, переступая порог.

– Он сам адвокат, – хмуро изрекла мамаша Баранова и громко хлопнула дверью.

Семейство Стекловых было все в сборе.

Мать – моложавая крашеная блондинка со следами неоднократных вмешательств пластических хирургов на подбородке и скулах.

Отец – средних лет мужик с обширной лысиной и громадным, как бочка, пузом. И двое их детей – дочь‑студентка и сын‑школьник. Семейство пило чай со свежеиспеченными ватрушками. Гостей встретило враждебно и говорить поначалу отказалось.

– Какое вы имеете право?!

Кипятился папаша‑адвокат. И все порывался потрясти у них перед носом своей адвокатской ксивой. Володину пришлось ужом ползать, чтобы задобрить, умаслить, разжалобить.

– У нас и вопрос‑то пустяковый, – уверял он, клятвенно прижимая руки к темной рубашке на груди. – Просто надо посмотреть кроссовки вашего сына и все!

– Господи! Бред какой‑то! – орала из кухни мамаша. – При чем тут наш сын?! При чем тут его кроссовки?!

Володин попытался было объяснить без особых подробностей, но только все еще больше запуталось. Пришлось запираться с ним в прихожей и рассказывать все начистоту.

– Вовка сказал, что на мужике были точно такие же кроссы? – Папаша‑адвокат нежно погладил лысину. – Хм‑мм… Вовка, он хоть и туповат, но врать не станет. Сашка!!!

Сашка вынырнул из кухни, где витал невероятно аппетитный аромат свежей сдобы и какого‑то духовитого чая. Застыл возле отца, с неподдельным интересом рассматривая гостей.

– Кроссовки твои где?

– Которые? – Саша, полноватый белобрысый подросток, смотрел на Мельникова во все глаза. – А я вас знаю!

– Да ладно! – фыркнул Мельников.

– Да! Я видел вас по телевизору.

– Когда? – не мог вспомнить тот.

– Когда вы маньяка ловили. Это давно было, осенью еще, вы тогда чела на тачке поймали. И просили всех, кто что‑то видел или знает про него, звонить по телефону.

– Было дело, – кивнул Валера. – Ты нам лучше кроссовки свои покажи, которые Вовке Баранову нравятся.

– А‑аа, понял.

Саша метнулся к огромному, во всю стену зеркальному шкафу. Зеркало медленно отъехало влево, голова подростка нырнула внутрь.

– Вот они. – В руках Саша держал пару очень пыльных, стоптанных на внутреннюю сторону кроссовок ярко‑синего цвета. – Классные кроссы, кожа натюрлих, только жарко в них сейчас.

– Почему они у тебя в грязи, Александр?! – обозлился тут же папа‑адвокат. – Ты знаешь, какие деньги за них уплачены?! Я в евро за них платил! Их в наш город завезли всего пять пар!

– Уверены?! – тут же вцепился в эту новость Валера.

– Не уверен, – после паузы дернул шеей папа и отослал своего сына обратно к ватрушкам. Кроссовки папа швырнул обратно в шкаф. – Но не везде такие купишь, поверьте. Сеть итальянских магазинов у нас ими только торгует и все. Не те сраные бутики, что понтуются и цены гнут, а торгуют, пардон, дерьмом, а настоящие точки! С настоящей обувью!

– Карточка магазина есть?

– Где‑то была…

Папа‑адвокат ушел к маме и имел там с ней долгую беседу. Надо полагать, пересказывал ей беседу, мама зловеще шипела что‑то, но карточку магазина все же отдала.

– Вот, – сунул Володину адвокат карточку спортивного бутика на Советской. – Мы там отовариваемся.

– Спасибо.

Друзья вышли на улицу. Гроза закончилась, дождь прекратился. Было темно, сыро и промозгло, потому что вдруг похолодало.

– До завтра? – Володин протянул руку Мельникову, остановившемуся у своей машины.

– До завтра. Я поднимусь, конверт заберу.

– Зачем?! – испуганно дернул шеей друг.

– Хочу рассмотреть получше. Кстати, наш славный малый не звонил?

– Это кто у нас?

– Жених!

– Нет, не звонил. Да я мало верю в то, что он станет суетиться.

– Думаешь? – Мельников топал за другом к подъезду.

– Уверен! Это он, чтобы мы отцепились от него, пообещал.

– Ладно тебе, Саня. Про царапину‑то на подоконнике рассказал? Рассказал. И тот хрен, что фотки тебе прислал, оказывается, был в синих кроссовках. Зацепка!

– Да, согласен. Только если их в нашем городе было продано восемь сотен пар, да в соседнем столько же, да за границей если…

– Хватит! – с тоской прикрикнул на него друг. – И так тошно!

Он забрал у Володина фотографии, вернулся к машине, а потом вдруг решил поколесить по городу.

Та сволочь, что кромсает бедных девушек, точно так же вот катается темными дождливыми вечерами. Тихо катит на хорошей дорогой машине, высматривая жертву. Улыбается девчонкам, наверняка говорит комплименты, предлагает подвезти. Они, ничего не подозревающие, промокшие, замерзшие, садятся в машину и все! На этом история их жизненного пути обрывается!

– Убью гада! – скрипнул зубами Мельников. – Собственными руками убью! Только бы его найти…

Никаких следов! Никаких ниточек! Была одна, да и та оборвалась. Это когда у подозреваемого алиби стопроцентное вдруг обнаружилось.

Никто ни разу не увидел, как девушки садятся в машину. Никто! Опрос свидетелей ни разу ничего не дал. Песочили всех знакомых, пытались найти совпадения. Пусто!

Последняя жертва накануне своего исчезновения пошла в кино. В проливной дождь пошла вдруг в кино. Одна! Скажите, милые, зачем вам искать приключений на свое прекрасное место?! Кто гонит вас из дому в непогоду, в ночь?!

Исключением была только одна девушка. Как раз та, что села в машину к подозреваемому Игнатенко. Не было пурги, дождя, непогоды. Обычная погода, среднее время суток, куча народу. Девушка поймала попутку, поехала домой, но потом передумала, не доехала, как потом оказалось. Игнатенко с подозрений соскочил, а девушка мертва.

Как вот такое могло произойти?! Кто мог видеть, что она садится к нему в машину? Десятки человек! Вопрос другой: кто из этих нескольких десятков проследил за ними? То есть этот упырь должен тоже быть на машине? Несомненно! Допустим, он выбрал жертву, но его опередили. Он вне себя от ярости и решает сопровождать Игнатенко с девушкой на своей машине. Ведь решено уже, что он на машине, так? Так! Потом что?

Потом он дожидается, когда Игнатенко ее высаживает. Подъезжает и предлагает свои услуги в качестве таксиста. И она садится к нему в машину, но зачем, господи?! Зачем?! Она же уже приехала, куда надо! Зачем ей пересаживаться? Если только…

Если только тот человек, который ее потом подобрал после Игнатенко, не был ее знакомым. А кто был ее знакомым? Хрен его знает, что называется! Ее гневная подруга напрочь отмела все доводы о том, что у погибшей мог быть какой‑то тайный роман.

– Она ни с кем не встречалась! – орала она на Мельникова, забывая вытирать слезы со щек. – Это чудовище силой затащило ее в машину!

Нет, дорогуша. Ни единого следа или намека, что девушек силой волокли с улиц в автомобиль. Ни ссадин, ни царапин, ни порванной одежды. Все, что находили потом эксперты на теле, было следами долгих пыток.

Почему же вы садитесь в машины‑то, девчонки?! Кто он такой? Чем он вас берет?!

Заметив одинокую фигурку на обочине сбоку автобусной остановки, Мельников решительно взял вправо. Через пару минут он тормозил возле высокой длинноволосой девушки, кутающейся в короткий синий жакет и безуспешно пытающейся согреться.

– Привет, красавица! – Опустив стекло со стороны пассажира, он лучезарно улыбнулся. – Могу подвезти! Поехали?

Девушка фыркнула и отрицательно мотнула головой. Мокрые пряди волос облепили ее посиневшее от прохлады лицо, она поморщилась.

– Чего ты, а? Садись, согреешься.

Наверное, он что‑то не так говорил или как‑то не так подъехал, потому что девица тут же в непечатных выражениях рассказала ему, где он сам может согреться.

Мельников отъехал от остановки и через пару кварталов попытку повторил, потом еще и еще раз. Ни одна к нему не села, вот так‑то вот! Он менял тактику, говорил другими словами, несколько иначе улыбался, бесполезно! Девушки к нему не садились.

– Слышь, Саня, может, со мной что‑то не так, а? – спросил он друга, вернувшись домой и подняв того с постели телефонным звонком. – Ни одна не клюнула! Пять человек… Ни одна…

– Да нет, с тобой как раз слишком все то, – протяжно зевнул Володин в трубку. – На твоей морде большими буквами написано: хочу с тобой секса. Вот они и посылали тебя куда подальше. Опасность!

– Что опасность? – не понял Мельников.

– От тебя веет опасностью, брат. Ты же у нас мачо! Разве можно к таким ночью в машину садиться?

– А чего нет?

– Нет, можно, конечно, но если хочется того же, что и тебе.

– Чего?

– Секса! – Володин вдруг захныкал. – Слушай, давай до утра, а? Я только‑только дремать начал. Вставать уже скоро. Давай завтра поговорим о твоих соображениях. Ты это, Мельник, давай завязывай там со следственными экспериментами, не ровен час, позвонит какая‑нибудь в «112», будут на тебя наши же коллеги охотиться.

– Да я уже дома, – успокоил друга Валера.

– Вот и спокойной ночи тебе, – и Володин отключил телефон.

Спокойной ночи не получилось. Он послушно улегся, закрыл глаза, но тут же какая‑то мысль вдруг пришла ему в голову, он снова вскочил и снова принялся рассматривать фотографии, которые прислала какая‑то сволочь Володину. Сволочь в синих дорогих кроссовках.

Он был убежден, что эта самая сволочь проникла в дом Черных через окно лестничной клетки между первым и вторым этажами, оставив царапину на оцинковке подоконника со следами синего крема для обуви. Убийца проник в дом, убил водителя Черных, который охранял там Олю, захватил бедную растерянную девушку в заложники. А после ничего лучшего не придумал, как дал знать о том, что Оля у него.

Оля запятнана кровью, значит, запятнана подозрениями, беспомощна и полностью находится в его власти.

Молчи и жди! Вот что прочел для себя Мельников с этих снимков. Жди дальнейших указаний. Они будут, непременно будут. Как только представится случай.

Но вскочил Валера с кровати посреди ночи не за этим. Мысль, которая внезапно посетила его, показалась не такой абсурдной, и она нашла подтверждение как раз на пятом снимке.

Когда они с Володиным смотрели фотографии, то первое, на что обратили внимание, это на ее бледное, измученное лицо с синими полукружьями вокруг глаз. Теперь же он смотрел не на Олю, а на все остальное. Нет, в доме Черных убийца не отразился в зеркальной поверхности паркета. И зеркал за Олиной спиной в момент съемки не было, и застекленных дверей тоже. В доме зловещая фотосессия не оставила никаких зацепок, но вот когда хладнокровная сволочь фотографировала Олю с капота машины…

– Да, брат, ты облажался! – удовлетворенно проговорил Валера и произнес: – Теперь‑то я тебя достану!

Чуть выше левого «дворника» на лобовом стекле едва заметно шли рядочком буквы и цифры VINa. Конечно, простым глазом он не смог бы разобрать их, как бы ни старался. И даже сквозь увеличительное стекло тоже не смог бы. Надежда была на криминалистов. Они сделают скан фотографии, разобьют ее на фрагменты, какими‑то там своими чудодейственными методами отфильтруют, увеличат, глядишь, и получится.

– Теперь я тебя достану… – прошептал Мельников, проваливаясь в глубокий сон, как в черную яму.

Глава 9

Преступления не могут совершаться бесконечно. Печальный финал деятельности любого преступника – разоблачение. Бывают, конечно, исключения из правил. Это когда преступление и не преступление вовсе, а игра, наслаждение, удовольствие. Когда преступление превращается в хорошо подготовленный и отрепетированный спектакль. И когда падает занавес, вместо бурных аплодисментов ты слышишь нежный голос твоей души. Он ласкает твой слух удовлетворением, наслаждением, покоем. Тогда – да, тогда есть все шансы на успех.

Игра для него давно закончилась! Последний спектакль сыгран. Всплеска оваций не получилось, трепет в душе не проснулся. Вдруг появились боль и усталость. Хотелось упасть на землю, впиться зубами в сочные стебли травы и грызть их, и выть, и плакать.

Он устал, он больше не может, не хочет ничего! Ни дождя этого холодного, острыми иглами прострачивающего ночь, ни теплого, юного тела, трепетно прижимающегося к нему, ни доверчивых глаз, которые ловят его одобрение.

Тогда зачем он здесь?! Зачем?! Ждет, чтобы его остановили?! Чтобы поймали за руку?! Ждет возмездия? Страшного, болезненного, неизбежного…

Он захлопнул багажник машины, отошел на метр, огляделся.

Пустынная ночная городская улица, ни души вокруг. Жизнь угадывается лишь по светящимся прямоугольникам окон. Ему тоже надлежало быть за одним из них, сидеть в мягком удобном кресле с газетой в руке и стаканом бренди в другом, слушать тихую музыку, шелест дождя за окном. Ему надлежало быть там – за одним из этих окон.

Там жизнь – за этими окнами, и очень разная. Вялая, холодная, страстная, обжигающая, уничтожающая своей безжалостностью, но она есть. Он мог все это сгладить, между прочим, мог избавить от горя, тоски, слез, ненависти, мог подарить покой, что, собственно, и делал все эти годы. Почему же так тоскливо? Почему такая усталость?

– Простите, – раздался за спиной голос, несомненно принадлежащий молодой женщине.

Лет двадцать, двадцать пять, решил он, не спеша поворачиваться.

– Простите, – более настойчиво окликнули его, и тонкие нежные пальцы тронули его за голый локоть.

Он за*censored*л рукава рубашки, чтобы не запачкать манжеты, то, что он собирался сделать, могло их запачкать, и вот девушка его коснулась.

– Вы не могли бы мне помочь?

Он обернулся, коротко кивнув, осмотрел ее всю.

Да, очень молода, очень хороша собой, но очень напугана. Морально истерзана, сказал бы он, темные волосы до плеч растрепаны, глаза заплаканы. На бледной нежной щеке синяк, совсем свежий. Девушка, видимо, только‑только получила пощечину, и одета…

Она была одета в короткий домашний халатик из тонкого шелка цвета грозовой ночи и домашние шлепанцы с большущими помпонами. Помпоны намокли от дождя, сделались грязными, да и вся она намокла. Халатик облепил ее нагое тело. Он точно видел, что под халатиком нет белья. Девушку колотило.

– Помогите! – прошептала она, с опаской озираясь по сторонам.

– Чем я могу вам помочь?

Он принялся энергично отворачивать рукава рубашки обратно, то, что он задумал, теперь не получится. Улица оказалась не такой уж безлюдной, хотя и являлась окраинной. Девушка вот выскочила на свет его стоп‑сигналов почти в чем мать родила, и какое‑то еще движение угадывается в кустах. Может, за ними наблюдает маньяк?!

Он едва не расхохотался в полный голос, еле удержал себя. Неприлично радоваться, когда такому вот милому человечку рядом с тобой так плохо.

Снова фарс? Он едва заметно дернул уголками губ, с силой сдерживая улыбку.

– Чем я могу вам помочь, девушка? – Он демонстративно оглядел ее. – Вам не кажется, что вы одеты несколько не по погоде?

Дата добавления: 2015-05-08