Ученики революции 1 страница

Очевидная незавершенность революции 1905-1907 годов ставила на повестку дня вопрос о «доводящих» революциях - и типологически близких либеральной «Славной революции» (как планировали организаторы военного переворота в феврале 1917 года), и социальной революции, которая немедленно регенерировала структуры советов в том же феврале 1917 года. Задержка с реализацией программы социальных преобразований, намеченных 1905 годом, привела к быстрой эскалации революционного процесса в марте-октябре 1917 года и перерастанию его в скоротечную гражданскую войну ноября-декабря 1917 года по сценарию декабря 1905 года, но с иной позицией солдатской массы и, соответственно, с другим исходом вооруженной борьбы. В этом отношении можно сказать, что только большевики сумели извлечь адекватные уроки из революции 1905-1907 годов. Не случайно теория «перманентной революции», предложенная для России в 1903-1905 годах, своевременно трансформировалась в теорию «перерастания» революции, провозглашенную в апрельских тезисах 1917 года.

Уроки 1905 года требовали теоретического синтеза, и наиболее успешно он был проделан эсерами и большевиками, из чего последовало их превращение в ведущие силы драмы 1917 года. Идеолог Партии социалистов-революционеров Виктор Чернов стремился синтезировать народническое и марксистское учения и, несмотря на критику в адрес ортодоксального марксизма, проникался пониманием сложности конструктивных задач, склонностью к эволюционному продвижению в сторону социализма после победы демократии. В 1917 году это вылилось и в тактическую умеренность, которая контрастировала с быстротой развития социально-политического кризиса. Поддерживая необходимость немедленного решения социальных задач, центр эсеров не решился на политический конфликт с «буржуазией», блокировавшей социальные преобразования. Признавая возможность антикапиталистических преобразований в «благоприятных» условиях, эсеры не сочли момент благоприятным, отдав инициативу большевикам.

Эволюция взглядов Ленина шла во встречном направлении. Сначала он принимает модель 1848 года, но ищет возможности привлечения крестьянства к революционному блоку. Оценивая противоречивую картину революции, Ленин принимает «теоретический выход» Розы Люксембург. Из различия характера революции по задачам и методам, движущим силам исходит ленинская лекция о революции 1905 года, прочитанная в январе 1917 года. Однако Ленин уже говорит о «пролетарском характере в особом значении этого слова». Он теперь предпочитает модель Великой французской революции и подчеркивает отличие буржуазной революции от буржуазно-демократической, в которой пролетариат как авангард революции может пойти дальше собственно буржуазных задач. Возможность такого прорыва непосредственно не связана с уровнем развития России, так как «ни в какой стране мира, даже в самых передовых странах, вроде Англии, Соединенных Штатов Америки, Германии, мир не видал такого грандиозного стачечного движения, как в России в 1905 году»[9]. Это значит, что Россия при определенных условиях может ступить на неизведанную землю, лежащую за пределами «буржуазных задач». Что это за земля, каков характер этого общества, будет ли это «диктатура пролетариата» или что-то другое? Эти вопросы Ленин предпочел разрешать экспериментальным путем. Но он, учтя позицию Троцкого, обосновал для себя и своих сторонников саму возможность такого эксперимента.

Те задачи, которые в 1905 году не могли реализоваться из-за «раннего» характера соответствующего революционного потока, в 1917 году стали адекватными ситуации. Понимание этого стало ключом к политическому успеху в 1917 году.

[1] См.: Шубин А.В. Ритмы истории. Периодическая теория общественного развития. М., 1996.

[2] ShaninT. Russiaasa «DevelopingSociety». London, 1985.

[3] Шанин Т. Революция как момент истины. 1905-1907 - 1917-1922. М., 1997. С.349.

[4] Первая революция в России. Взгляд через столетие. М., 2005. С.576-578.

[5] Каутский К. Движущие силы и перспективы русской революции. М., 1926. С.29.

[6] Шанин Т. Указ. соч. С.30.

[7] Васильев-Южин М.И. Московский совет рабочих депутатов в 1905 году и подготовка им вооруженного восстания. По личным воспоминаниям и документам. М., 1925. С.16-17.

[8] Первая революция в России. Взгляд через столетие. С.205-206.

[9] Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 30. С. 306-328.

Абрахам Ашер От генеральной репетиции - к случайности, от социальной истории - к истории национализма: Историография революции 1905 года

версия для печати (36012)

«‹ – ›»

Абрахам Ашер родился в 1928 году в немецком городе Бреслау (ныне польский Вроцлав), в июле 1939 года эмигрировал в Великобританию, в 1943 году - в США. Заслуженный профессор в отставке Центра последипломного образования Городского университета Нью-Йорка (Distinguished Professor Emeritus, Graduate Center, City University of New York). Автор ряда книг о русской революции 1905 года. В конце 2006 года в издательстве Stanford University Press выйдет книга «Community Under Siege: The Jews of Breslau Under Nazism» («Община в осаде: вроцлавские евреи при нацизме»).

Распространенное мнение о том, что в трудах историков отражается атмосфера их эпохи, с избытком подтверждается интерпретациями первой русской революции - события, которое принято считать одним из поворотных моментов современной российской истории и, во многих отношениях, истории XX века, по праву называемого «веком крайностей». В 1920 году, на волне ликования по поводу победы социализма, Ленин объявил 1905 год «генеральной репетицией», без которой «победа Октябрьской революции 1917 года была бы невозможна»^[1]. При этом Ленин подразумевал, в числе прочего, неизбежность революции 1917 года - ведь за генеральной репетицией всегда следует премьера. По его мнению, переворот начался в «кровавое воскресенье» - 9 января 1905 года, когда правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию, убив 130 человек и ранив 299. Ленин не стал придавать значения раздававшимся в 1904 году призывам либералов - представителей среднего класса - положить конец самодержавию, а ведь именно эти призывы и подготовили почву для более драматических и жестоких событий 1905 года. С точки зрения Ленина, именно пролетариат был движущей силой революции и декабрьского восстания в Москве (возглавляемого большевиками) - восстания, которое стало кульминацией переворота, хотя и было жестоко подавлено властями. Действительно, революционная оппозиция в 1905 году не достигла своих целей, но Ленин объяснял это недостаточной организованностью и нерешительностью крестьянства, с одной стороны, и непримиримостью царя и правящего класса - с другой.

В Советском Союзе ленинские взгляды стали канонической интерпретацией событий 1905 года и лет на семьдесят обусловили деятельность советских историков. Литература по этой теме чрезвычайно обширна: одна библиография научных работ о 1905 годе, опубликованная еще в 1930 году, насчитывает 715 страниц, а в последующие пять десятилетий темпы издания таких работ только увеличивались. Столь пристальный интерес к истории первой революции ясно свидетельствовал о стремлении политического руководства Советского Союза утвердить легитимность коммунизма. Если продемонстрировать, что ленинская политика была единственно верной даже в 1905 году, когда большевики потерпели серьезное военное и политическое поражение, то претензии коммунистической партии на исключительное положение в советском обществе и во всемирной борьбе за социализм будут выглядеть гораздо обоснованнее.

После смерти Сталина, в краткий период, известный как «оттепель», несколько советских историков неожиданно осмелились оспорить господствующие представления о 1905 годе. Редакционная статья в январском номере журнала «Вопросы истории»^[2] (престижнейшего исторического журнала страны) за 1955 год начиналась со стандартного разоблачения буржуазных и меньшевистских трактовок первой революции, однако затем тон и содержание статьи резко менялись: далее следовала острая критика в адрес некоторых советских историков, утверждавших, будто уже в первые дни после «кровавого воскресенья» рабочий класс действовал как хорошо организованная и политически сознательная сила. По утверждению редакции, массовые стачки и демонстрации на раннем этапе переворота возникали лишь случайно, а социал-демократы имели очень слабое влияние на пролетариат. По существу, фундаментальной задачей историков было исследовать, как рабочий класс постепенно приобретал политическую сознательность. Поэтому в последующие два-три десятилетия появился ряд книг, авторы которых избегали тенденциозных толкований и предлагали научный и взвешенный подход к революции 1905 года^[3].

На протяжении 1955-1956 годов «Вопросы истории» критиковали качество исторической науки в целом и призывали ученых вспомнить, что задача историка - объяснять исторические факты, а не замалчивать их. Но этот сравнительно либеральный период в советской науке резко закончился в марте 1957 года увольнением восьми из одиннадцати редакторов журнала. Новая редакционная коллегия придерживалась генеральной линии партии. Историческая наука, заявляла редакция журнала, играет чрезвычайно важную роль на идеологическом фронте, и ученые должны делать все возможное, чтобы не ослабевала борьба против «идейных противников марксизма-ленинизма». Все ревизионистские интерпретации революции 1905 года, появившиеся в 1955-1956 годах, были отвергнуты, и в исторической науке вновь воцарились твердолобые сталинисты.

На Западе, особенно в США, первая русская революция тоже вызывает большой интерес - особенно в последние четыре десятилетия. При всем множестве и разнообразии интерпретаций справедливо будет отметить, что доминировали тут «социальные историки». Под сильным влиянием радикализации университетских кругов в 1960-е годы, сопровождавшей протест против войны во Вьетнаме, эти ученые отвергали традиционную историю, или «историю сверху», которая, по их мнению, уделяла слишком много внимания элитам, якобы определяющим направление пути человечества. Социальные же историки отдавали предпочтение «истории снизу», утверждая, что двигатель истории - это массы.

Говоря о 1905 годе, социальные историки уделили особое внимание меньшевистскому изданию «Общественное движение в начале XX века», которое вышло в Санкт-Петербурге в 1909-1914 годы в четырех томах (под редакцией Л. Мартова, П. Маслова и А. Потресова) и по сей день остается самым полным и исчерпывающим трудом по этой теме. Это не систематическое хронологическое изложение тех бурных событий, а, скорее, ряд подробных исследований на разные темы, важнейшие из которых - политические партии и тенденции в политике, рабочий класс, буржуазия, интеллигенция и крестьянство. Эта книга, написанная с марксистских и меньшевистских позиций, - кладезь информации для всех, кто изучает историю первой русской революции.

Неудивительно, что многие западные работы по социальной истории сосредоточены на роли рабочего класса как катализатора переворота; «кровавое воскресенье» рассматривается в них как отправная точка революции, а вооруженное восстание в Москве - как ее кульминация. Социальные историки закрывают глаза на тот факт, что правительство пошло на уступки, поскольку считают их несущественными и с большим скептицизмом относятся к идее возможности мирного преобразования России в конституционную монархию, политические институты которой были бы сравнимы с западноевропейскими.

Однако более традиционные или, если угодно, консервативные исследователи 1905 года - в число которых входят не только ученые, но и некоторые российские интеллектуалы-эмигранты, а также бывшие правительственные чиновники - утверждают, что мирному разрешению кризиса 1905 года препятствовали обоснованные опасения властей, что оппозиция не удовлетворится умеренными реформами. Только монархический режим с сильной царской властью, готовый применить силу для подавления оппозиции, утверждают эти консерваторы, мог бы препятствовать распаду российского общества и сохранить жизнеспособность Российской империи.

Один западный ученый, Джон Кип, предположил в своей книге «Начало социальной демократии в России»^[4],что хотя «термин “русская революция 1905 года” слишком устоявшийся и удобный, чтобы от него отказываться», «пуристы имеют все основания утверждать, что такого события не было». Конечно же, ортодоксальный марксист мог бы оспорить определение «революция» по отношению к событиям 1905 года, поскольку политическая власть так и не перешла от одного класса общества к другому. У немарксистов, определяющих революцию как фундаментальное изменение системы законов, термин «революция» тоже мог вызвать сомнения, поскольку царская власть сохранила верховенство, хотя и была явно ограничена.

И все же, по-видимому, термин «революция» уместен. С середины 1904-го до конца 1905 года царизму был нанесен настолько мощный удар, что стало очевидно: старый режим рушится. Гражданское общество охватили беспорядки, и в течение нескольких месяцев правительство, казалось, способно только выжидать, пока вспышки неповиновения, обычно спонтанные и неорганизованные, сами сойдут на нет. Столь действенный, пусть даже и временный, вызов монополии государственной власти можно со всем основанием охарактеризовать как революцию.

Однако существует еще одна школа интерпретации, которую можно было бы назвать «широко либеральной» и к которой отношу себя я. Эта школа особо отмечает роль либералов в мобилизации оппозиции самодержавию, а также подчеркивает элемент случайности. Она рассматривает революцию не как событие, неизбежно определяющее какой-либо один путь развития, но скорее как критический момент, открывающий несколько альтернативных путей. Эта школа также полагает, что неверно было бы сосредоточивать внимание исключительно на 1905 годе, поскольку волнения начались в конце 1904-го с повсеместной агитации со стороны либеральных сил за реформы, а закончились только в июне 1907 года с разгоном Второй Думы. Наконец, эта школа отмечает невероятную сложность событий тех трех бурных лет и утверждает, что результат был гораздо более неоднозначным, чем хотелось бы признавать советским историкам и несоветским социальным историкам.

Либеральные историки полагают также, что на протяжении целого года начиная с осени 1904-го правительство колебалось между политикой примирения и политикой репрессий, но прекратить беспорядки ему так и не удалось. Хуже того, такая несостоятельность властей рассматривалась различными оппозиционными группами как признак слабости и побуждала их усилить агитацию. Вообще, если бы оппозиционные группы в период волнений оказались способны на полноценное сотрудничество, результат мог бы оказаться совершенно иным.

Когда оппозиции все же удалось сплотиться в единую силу - а именно во время всеобщей забастовки в октябре 1905 года, - давление со стороны массовых движений стало настолько сильным, что поставило самодержавие на грань распада, вынудив царя пообещать гражданские свободы и провозгласить, что отныне ни один закон не вступит в силу без утверждения выборного законодательного собрания. Пойдя на уступки и согласившись с тем, что он более не является единственным источником политической власти, царь Николай сделал то, чего присягал не делать никогда: он, не признаваясь в том, отказался от принципа самодержавия. Действительно, некоторые важные уступки, сделанные во время революционного подъема, впоследствии (особенно в 1907 году) потонули в потоке жестоких репрессий, но и Россия 1907 года была совсем не тем, чем была Россия 1904-го. Некоторые институциональные перемены, введенные во время октябрьской стачки - бывшей, с точки зрения либералов, вершиной революции, - все же пережили то, что принято считать крахом революции 1905 года.

Особенно примечательно то, что Россия сохранила выборную законодательную власть и политические партии, отстаивающие разные социальные и экономические интересы. После 1905 года стало значительно больше, чем когда-либо ранее, свободы самовыражения и свободы собраний и организаций. По сути, в так называемые «дни свобод» в конце 1905 года, длившиеся около десяти недель после издания Октябрьского манифеста, в стране был достигнут высокий уровень свободы самовыражения и объединений, и некоторые иностранные наблюдатели опасались, что может резко возрасти влияние экстремистов на народ. У посла Германии в Санкт-Петербурге даже сложилось впечатление, что «власть хочет облегчить революционерам работу»^[5].Пресса яростно критиковала правительство. Министр иностранных дел Петр Дурново обратился к главе санкт-петербургской охранки Александру Герасимову с требованием разъяснить ему смысл некоторых карикатур. «Это граф Витте, а это вы, ваше превосходительство, в виде свиньи или жабы». Дурново спросил, что можно сделать для «восстановления порядка». Герасимов ответил на это, что если бы ему было позволено закрыть всю революционную прессу и арестовать человек 700-800, тогда он мог бы гарантировать, что в Петербурге станет спокойно^[6]. Дурново, однако же, отказался принимать столь суровые меры на том основании, что это запрещено новым конституционным порядком. Несколько недель спустя полиция все же обрушилась своей мощью на прессу и закрыла большое количество газет. Однако многие газеты все же выжили и продолжали публиковать статьи, тем или иным образом вскрывавшие недостатки господствующего общественно-политического порядка.

Организации рабочего класса, сформированные в 1905-1906 годах, тоже пережили поражение революции. Рабочие воспользовались преимуществами, открывшимися перед ними благодаря закону от 4 марта 1906 года, который, несмотря на все ограничения, все же разрешал деятельность объединений. В течение следующих пятнадцати месяцев в Санкт-Петербурге было создано 59 официально признанных союзов, и еще 17 оставались незарегистрированными; в Москве легально действовало 64 союза, нелегально - 11. На своем пике 42 столичных союза, по которым доступны данные, объединяли в себе 55 000 членов; в Москве насчитывалось 52 000 членов сорока двух союзов. Несмотря на то что с 1907 по 1914 год власть постоянно преследовала союзы, «предыдущие два с половиной года», по утверждению ведущего западного специалиста по этой теме, «оставили на рабочем движении глубокий отпечаток, который уже невозможно было стереть. Профсоюзы пришли в упадок, но не исчезли»[7].

Активную роль в революции 1905 года играло и крестьянство, составлявшее более 80% населения России. Крестьяне устраивали всевозможные беспорядки - грабили дворянские усадьбы, вырубали леса на дрова, захватывали луга и пастбища, участвовали в стачках. Более того, очень многие вступали во «Всероссийский крестьянский союз», и это было признаком того, что жители деревень включаются в политическую деятельность в общенациональном масштабе. В выборах в первые Думы, проводившихся в 1906 и 1907 годах, крестьяне удивили современников, активно пользуясь избирательным правом и массово голосуя за кандидатов, оппозиционных по отношению к старому порядку.

Распад Советского Союза в 1991 году на пятнадцать отдельных государств заставил историков вновь задуматься о важной, если не главной, роли национального вопроса в имперской, а затем и в коммунистической России. Прежде ученые уделяли этой проблеме отнюдь не основное внимание. В большой степени благодаря превосходной книге Андреаса Каппелера «Россия - многонациональная империя», впервые вышедшей на немецком языке, западные исследователи в последние годы, как никогда ранее, заинтересовались ролью национальных меньшинств и ходом революции вне двух российских столиц, Санкт-Петербурга и Москвы, бывших прежде в центре внимания историков. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что на смену социальной истории приходит интерес к национальному вопросу.

Хорошим примером тому может служить недавно изданная книга «Русская революция 1905 года: взгляд сто лет спустя»^[8]. Из тринадцати статей, составивших эту книгу, семь посвящены событиям в провинции или в среде национальных и религиозных меньшинств. Главный вопрос, рассматриваемый в этих статьях, - до какой степени события на периферии повлияли на ход и результаты переворота. И хотя дать определенный ответ на этот вопрос пока еще, видимо, невозможно, уже становится ясно, что нам придется пересмотреть прежние интерпретации. Одна из причин, по которой на этот вопрос нелегко ответить, состоит в том, что не все меньшинства стояли на одних и тех же позициях. Так, например, тринадцать миллионов мусульман были самым многочисленным из религиозных меньшинств империи, но при этом представляли собой разнородную группу - дагестанские горцы, узбекские горожане, казахские пастухи - с разными экономическими, социальными и политическими интересами. Попытки во время революционного периода сформировать национальную организацию ни к чему не привели. Еще важнее, вероятно, было то, что мусульмане избегали радикальных мер - позиция, которая являла собой еще один вызов марксистской теории о классовой борьбе как движущей силе истории. По причинам преимущественно религиозного характера большинство мусульман в России в 1905 году не выступило против властей с оружием в руках и тем самым, по сути, отвергло саму идею революции. Участие в беспорядках и противодействие властям рассматривалось как нарушение принципов ислама. Правда, другие меньшинства - в Прибалтике, Царстве Польском, Финляндии, на Кавказе и в других регионах - поддержали вооруженное восстание против самодержавия; однако очень трудно определить, до какой именно степени их революционное поведение было обусловлено национальными проблемами. Этот вопрос требует дальнейшего исследования. Но, похоже, Каппелер прав, утверждая, что «национальный фактор наверняка обострил социальные и политические конфликты» в империи.

В конечном итоге у меня сложилось впечатление, что те, кто склонен к «либеральной интерпретации» (как я это называю) событий 1905 года, правы и общая картина, которая вырисовывается благодаря исследованиям революции 1905 года, действительно отличается чрезвычайной сложностью. Разумеется, лица, занимавшие ключевые позиции в обществе и государстве, руководствовались желанием защитить свои интересы и интересы представляемых ими социальных групп; однако само по себе такое объяснение явно недостаточно. Ни одна из сторон революционного конфликта не была монолитна; в каждом лагере существовали политические разногласия. Некоторые лидеры, боясь разверзшейся перед ними бездны, выступали за гибкий и компромиссный подход. И государственные деятели, и вожди оппозиции время от времени занимали позиции, расходившиеся с их убеждениями. Так, например, ультраконсерваторы порой ратовали за уступки, чреватые очень серьезными последствиями, а воинствующие левые возражали против тактики вооруженных выступлений. А в трех случаях очень высокопоставленные правительственные чиновники подолгу вели переговоры с лидерами либералов с целью ввести в правительство представителей от оппозиции. Правда, эти переговоры так ни к чему и не привели, но, если уже в то время мыслящие люди понимали, что согласие может быть достигнуто, откуда у историков основания утверждать, будто провал революции был предрешен? История революции 1905 года сложна и многогранна, и изучение ее приносит множество сюрпризов.

Может показаться, что подход к исследованию 1905 года, особо подчеркивающий сложность и неоднозначность тогдашних событий, отчасти лишает их интереса, поскольку не связывает напрямую революцию 1905 года с более значительной революцией 1917 года и, следовательно, подрывает тот тезис, что 1905 год был «генеральной репетицией» 1917-го. И все же этот подход порождает лучшую - и, в конечном итоге, более интересную - историю. Она гораздо ближе к тому, что происходило на самом деле. Участники массовых движений 1905 года вовсе не считали, что они готовят путь для некоего более важного будущего события. Они пытались добиться значительных перемен здесь и сейчас, и их усилия вовсе не были обречены на провал. По меньшей мере в первые пятнадцать месяцев переворота власть планировала реформы, которые могли бы удовлетворить значительную часть требований оппозиции и положить конец беспорядкам. Это был, во многих смыслах, период упущенных возможностей. И некоторые из этих реформ были отнюдь не смехотворны.

Я не хочу этим сказать, что перемены, которые в 1907 году еще сохраняли свое значение, были необратимы или что прекратилась борьба между двумя главными политическими лагерями - один за сохранение существующего порядка, другой за свержение самодержавия. И я не пытаюсь никого удивить. В конце концов, большинство стран, переживших переход от абсолютизма к конституционализму, прошли через долгие периоды конфликтов; путь к тому, что принято называть современностью или модерным временем, практически никогда не бывал гладким, без зигзагов и катастроф. Во Франции, например, этот переход длился примерно 116 лет, с 1789 по 1905 год; в Германии - 97 лет, с 1848 по 1945 год. И даже Великобритания, которую часто приводят в пример как страну с долгой историей конституционализма и политической стабильности, пережила в XVII веке длительный период политических потрясений и революционных событий, в числе коих была и казнь короля.

Посмотрев на российскую историю в дальней перспективе, можно увидеть, что революция 1905 года - не просто восстание, потерпевшее крах, и не просто событие, важность которого состояла лишь в том, что оно якобы неотвратимо вело к революции 1917 года. Напротив, революцию 1905 года следует рассматривать как переворот, открывший новые возможности, которые были утрачены вследствие большевистской революции 1917 года. Семьдесят четыре года спустя, в 1991 году, выяснилось, что даже этот катаклизм не смог породить устойчивую политическую систему. В последние четырнадцать лет Российская Федерация переживает новые потрясения, в большой степени вызванные теми же идеями, которые вдохновляли оппозицию в 1905 году: власть закона; демократическое правление; права личности; уважение к национальным и религиозным меньшинствам. Революция 1905 года потерпела неудачу, но все же оставила долговечное наследие: с нее начался процесс политических и социальных перемен, который до сих пор не достиг своей вершины.

Перевод с английского Евгении Канищевой

[1] Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 41. С. 9-10.

[2] За глубокое изучение истории первой русской революции // Вопросы истории. 1955. № 1. С. 3-10.

[3] Например: Шустер У.А. Петербургские рабочие в 1905-1907 гг. Л., 1976; Ананич Б.В., Ганелин Р.Ш., Дякин В.С. и др. Кризис самодержавия в России. 1895-1917. Л., 1984; Дякин В.С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907-1911 гг. Л., 1978. Ксожалению, «объективных» трудовбылонеоченьмного, см.: Ascher A. Soviet Historians and the Revolution of 1905 // Coquin F.-X., Gervais-Francelle C. (Eds.). 1905: La première révolution russe. Paris, 1986. P. 475-496.

[4] Keep J. The Rise of Social Democracy in Russia // Oxford: Oxford University Press, 1963.

[5] German Embassy in St. Petersburg to Berlin, Dec. 2, 1905 // Politisches Archiv des Auswärtigen Amts. Abteilung A: Russland.

[6] Gerassimoff A. Der Kampf gegen die erste Russische Revolution. Erinnerungen / Aus dem Russischen von Ernst Thälmann. Frauenfeld; Leipzig, 1934. S. 65-66.

[7] Bonnell V.E. Roots of Rebellion: Workers’ Politics and Organizations in St. Petersburg and Moscow, 1900-1914. Berkeley: University of California Press, 1983. P. 320-321.

[8] Heywood A., Smele J.D. (Eds.). TheRussianRevolutionof 1905: CentenaryPerspectives. London: Routledge, 2005.

Вадим Дамье Столетие советов и современные российские левые

версия для печати (36014)

«‹ – ›»

Вадим Валерьевич Дамье (р. 1959) историк, старший научный сотрудник Института всеобщей истории Российской академии наук. Автор двухтомника «Забытый Интернационал. Мировое анархо-синдикалистское движение между двумя мировыми войнами», который в настоящее время готовится к печати в «Библиотеке НЗ».

В 2005 году российская левая общественность отметила столетнюю годовщину революции 1905 года, в ходе которой трудящиеся впервые широко стали создавать советы как институт общественной самоорганизации. В различных городах страны были проведены научные и научно-политические конференции, симпозиумы и «круглые столы», появился ряд юбилейных статей и изданий. О советах говорили даже на первом общероссийском слете «альтерглобалистов» Российском социальном форуме в апреле 2005 года.

Обращение к традициям и исторической памяти, конечно же, не случайно. Разрозненные и все еще не определившиеся с собственной идеологией российские левые усиленно ищут то, что позволило бы им идентифицировать самих себя, очертить свое место на идейно-политической арене страны. Задача, прямо скажем, не из легких. Если исключить весь псевдолевый мейнстрим (КПРФ, «Родину», НБП и других), то окажется, что левые в сегодняшней России представлены небольшими политическими и идейными группами социалистического, левокоммунистического или анархистского толка, рядом интеллигентских клубов и изданий и относительно разветвленной (и размытой) субкультурной средой. В то же самое время многие опросы и исследования свидетельствуют о широкой популярности тех или иных левых общественных ценностей: социальности, социальной справедливости, стремления к большему равенству и отчасти даже к самостоятельному, без привлечения политиков и назначения лидеров, решению своих проблем. Вот только «привлечь» этот потенциал левым группировкам никак не удается. Отсюда и их интерес к тем механизмам, которые могли бы позволить преодолеть существующий разрыв между ними и «массовой базой». И к соответствующим традициям и каналам самоидентификации.

Дата добавления: 2015-05-08