О враге

Страх

Меловая пещера настолько туманна, что свет от свечи уплотняется в темно-красные, дрожащие шары. Едва ли кто-то мог бы подумать, что так много людей могут жить вместе так тесно. Я сижу на ящике с гранатами напротив командира боевых групп, отделенный от него только картой. Он уже много дней почти не спал, неутомимо пляшут тонкие мышцы на его худом лице. Без сигареты он мгновенно свалился бы.

Когда так сильно устаешь, то у вещей сильно проявляется что-то зловещее. В углах слышишь насмешливый шепот и шорох, человеческие лица принимают злобное, коварное выражение. Хочется заплакать или ударить кулаком какую-то злобную рожу.

«Итак, в 6.30 вы выступаете. Неожиданно. Когда захватите вторую траншею, вы можете разведать ущелье мертвецов, в котором должны находиться сильные резервы. Нужно постараться как можно быстрее подвести их под действенный огонь. Если вы раньше натолкнетесь на сильное сопротивление…»

К чему он все это рассказывает? Чистая злость. Его слова действуют мне на не-рвы. Я хочу спать, дома, на белой постели, и не думать ни о чем.

«Все ясно или еще вопрос?»

Я просыпаюсь. Шатаясь, выползаю наружу. Свободный ночной воздух действует на меня хорошо. Люди лежат со своими винтовками.

«Мы должны атаковать. Более подробные приказы потом. Винтовку в руки, не в ногу – марш!»

Не в ногу. Люди часто говорят в шутку об этой команде: «Без цели». Наверное, кто-то теперь так же злится на меня, как я только что злился на майора. Эта тишина, сдержанная ярость, в которую молча вгрызаешься все глубже, в кото-рую прячешься, как растерянное животное в свою пещеру. Кто-то всегда дол-жен быть виноват.

Как сверкает Луна на стволах винтовок. Это накопившаяся сила. Мы уже наверняка захватим обе траншеи, энергично, со знанием дела, и как всегда с целеустремленной техникой. Потом перед нами лежит ущелье. Затем стопятьде-сят, нет, вероятно, всего стодвадцать винтовок палят по резервам. Тогда засту-чат замки и никто не сможет выбрасывать пули из раскаленного ствола так быстро, как он хотел бы. Нам предстоит большое дело, может быть, о нем даже упомянут в оперативной сводке командования сухопутных войск. И тот, кто от-делается от темной, бормочущей тени за мной, тот расскажет позже: «Дружище, вот тогда это было настоящее дело. Стреляли с руки! Это поднимало настрое-ние. Наверное, как раз то, что было нужно. Это была еще война!»

Это также несказанно увлекательно, когда люди встречаются в бою. Они потом на протяжении всей своей жизни рассказывают об этих мгновениях. Недавно мы нашли в письме погибшего американца фразу: «Война очень интересна. Еще интереснее, чем охота на тигра».

Hunting the tiger. Он очень удачно выразил этим кое -что, что чувствует време-нами, пожалуй, каждый настоящий мужчина, этот сын молодой и смелой расы, которого мы недавно зарыли в землю вместе с еще двадцатью другими. Борьба принадлежит к числу очень больших страстей. И я еще не видел никого, кого не потрясло бы мгновение победы. Это снова охватит завтра и нас, когда мы после короткой борьбы на грани жизни и смерти, после высвобождения самых изыс-канных средств, после огромного проявления силы, на которое способен совре-менный человек, уставимся вниз на бегущую толкотню в ущелье. Тогда из рас-крытого рта каждого с силой снова вырвется тот безумный, протяжный крик, который так часто и резко звучал у нас в ушах. Это древняя, страшная песня из нашей утренней зари, о которой никто никогда бы и не подумал, что она все еще настолько жива в нас.

Завтра мы снова испытаем одно из этих мгновений, и, вероятно, к этому часу также на другой стороне уже пробираются сквозь огонь маленькие человече-ские группы, с которыми мы встретимся. Мы никогда не виделись и, все же, о б-

ладаем друг для друга такой же важностью, как сама судьба. «Насколько страшно должно быть, все же, убивать людей, которых никогда не видел». Т а-кие слова во время отпуска часто мо жно услышать от людей, которые любят делать чувствительные наблюдения вдали от выстрелов. «Да, если бы они, по крайней мере, сделали кому-то что-то плохое». Это говорит обо всем. Вы долж-

ны ненавидеть, у вас должна быть личная причина, чтобы убивать. То, чт о

можно уважать противника и при этом бороться с ним, не как с человеком, а

как с чистым принципом, что можно защищать идею всеми средствами духа и

силы, вплоть до огнеметов и газовых атак, этого они никогда не поймут. Об

этом можно беседовать только с мужчинами. Убиваешь как мыслящий человек, не просто так. Чем больше чувствуешь себя связанным с жизнью мускулами, сердцем и мозгом, тем более высокое почтение ощущаешь перед нею. Но одна-жды, раньше или позже, узнаешь, что быть – это больше, чем жить.

Бормотание людей замирает. Легкие свистят под ремнями ранцев. Мы на краю пустыни. Перед нами свистят взмахи кнутов смерти, сверкают ее трещащие сиг-налы. Ночь расплывается в неизведанном, Луна бросает известковую белизну на лица, глаза блестят как в жару.

Мы – привычные странники по посыпаемым снарядами полям и, все же, снова и снова дрожащие чужаки перед вратами смерти. Эти гранаты твердые и сталь-ные, однако, они полны демонической жизни, коварные, ощупывающие кулаки ада. Они как странное, неминуемое опьянение, жужжание, увеличение, распу-хание и разбивание, вихрь, который разрывает мозг до дна бессознательных глубин; шумящие железные птицы, ревущие ураганы и жадные бестии. Их язык понятен каждому.

Резкий смех неистовствует над нами, чтобы утихнуть вдали. Короткие малень-кие огненные облака брызгают. Иногда шумящий книзу напор разбивается в бурной, ревущей ярости. Тогда свистящий рой осколков, зубчатых и угловатых, подметает воздух.

Мы обычно называем это опасной атмосферой, «толстым воздухом». К этому не может полностью привыкнуть ни один человек, даже самый смелый.

С тысячью членов просыпается в нас страх и скоро сгущается до чувства абсо-лютной силы. Если бы кто-то захотел дать его картину, то нельзя было бы вы-брать лучше, чем картину этого ландшафта: черная, печальная долина, беспре-рывно и болезненно прожигаемая горящими точками. Против этого не поможет никакое мужество, потому что опасность всюду, она не разоблачает себя, весь ландшафт кажется насыщенным ею. Неизвестное ужасно. Когда, где, как? Оно

может появиться ежеминутно, совсем близко, дробя, надламывая, разрывая. То, в кого оно попадает, тот остается лежать, в то время как другие бегут дальше, не удостаивая павшего даже беглым взглядом. Ужасны крики одиноких умира-ющих, они прибывают из темноты с длинными паузами, и затихают, как крики животных, которые не знают, почему они должны страдать.

Снова и снова нужно спросить себя, что в этом мраке, в котором царит одно лишь чувство страха, о котором нельзя получить никакого представления, еще заставляет человека, собственно, идти вперед. Никто не падает на землю, что-бы тайком убежать; шатаясь, пыхтя и проклиная, каждый идет вперед. Что тут за побуждение, которое производит здесь еще движение, хотя никакой душев-ной силы тут больше нет? Наслаждение боем? Оно охватит нас завтра, когда мы увидим перед собой врага как существо из плоти и крови, но то, что происходит здесь, это настолько трезво и математически, как будто смерть использовала нас как функцию для уравнения. Это страшный расчет вероятностей, при кото-ром личная сила не играет никакой роли.

Но, вероятно, этот стимул состоит в дисциплине? Этого тоже не может быть, так как здесь каждый также рассчитывает только на себя, и солдат, и командир, и что удерживает эту маленькую группу, это только лишь инстинктивное стремле-ние, вроде того, что царит в стае перелетных птиц. Здесь дисциплина больше совсем не играет роли, ни в положительном, ни в отрицательном смысле, для этого положение слишком серьезно, и требует слишком много всей силы. Если командир находит дорогу, и солдат в состоянии держаться в его близости, то этого уже много. Выступать за или против дисциплины, для этого только тогда есть время, когда все спокойно.

Тогда, может быть, мотивами являются отечество, чувство чести и долга? Но если теперь, именно теперь, когда попадания снарядов окружают нас как лес пламенных пальм, кто-то захотел бы крикнуть нам эти слова, то в ответ он по-лучил бы только дикое проклятие. Здесь нет места для воодушевления, и, об этом нужно, пожалуй, сказать, здесь происходит работа, которая выполняется почти бессознательно, и в этом отношении эта работа носит животный характер.

Насколько человек здесь является индивидуумом, настолько он состоит только от страха. Но именно то, что он, все же, двигается, доказывает, что за ним ст о-ит более высокая воля. То, что человек не чувствует ее, что как раз все личное возражает против этой воли, это показывает, что эта воля должна быть очень могущественной. Это потенциальная энергия идеи, которая воплощается здесь в кинетическую энергию, и которая сурово предъявляет свои требования.

Она умеет находить дорогу через неизвестное, и она влечет нас к цели, хотя страх наполняет нас. До тех пор пока она сильна, она всегда найдет свои ин-струменты, и если она угаснет, тогда всему конец. И если мы позже, когда у нас есть время поразмышлять, делаем подвиг из того, что здесь происходит, тогда мы делаем это по праву, так как сущность героя именно в том, что его идея движет его через все преграды материи. Мы чувствуем страх, так как мы прехо-дящие существа, но если бессмертное побеждает этот страх в нас, то мы можем этим гордиться. Это показывает, что мы действительно связаны с жизнью, а не только с существованием.

Так мы идем вперед, мы проходим наш путь как одинокая, неизвестная толпа, которая, однако, сама не зная этого, посреди этих смертельных пустынь неви-димо связанна с большими мощными потоками жизни. Мы преодолеваем также ложбину, этот адский засов передовой, днем и ночью засыпаемой огнем. Мы бежим. Все быстрее, все тяжелее сливаются попадания снарядов друг с другом, поглощая сами себя в растущем рокоте. Земля катится, резкими, тяжелыми вол-нами душный воздух бьет нам в лицо, наполненный газом и запахом тлена. Комья земли с глухими ударами бьют по нашим каскам, осколки звенят, удар я-ясь об обмундирование. Очень отчетливо слышно между тем, когда кусок желе-за врезается в мягкое человеческое мясо. Перед нашими ногами и по краям ложбины лежат мертвецы, дорожная пошлина за долгие месяцы, восковые кук-лы как привидения в бледном свете, их члены странно вывихнуты. Грудная клетка мягко как воздуходувный мех оседает под моим подкованным сапогом. Беспрерывно в мозг с силой бросаются впечатления, синеватые звонко жужжа-щие удары меча, раскаленные удары молота. Насколько можно заметить, тут теперь едва ли можно еще чувствовать страх, но вещи, которые видишь, бле-стят в таинственных красках кошмарного сна.

Как избежавшие шпицрутенов смерти мы просыпаемся на передней линии. Пот стоит в сапогах. Дыхание страдает в груди. Один возникает передо мной из темноты, с осунувшимся черепом под каской. С той сверхчеловеческой само-очевидностью, которая господствует на этих заколдованных островах ужаса, он ведет меня к яме командира роты. Тот наливает из его походной фляги в кры ш-ку котелка шнапс, который я проталкиваю в себя как дикарь. Потом мы сидим, бормоча, вместе. Наши голоса беззвучны как жесть. Перед нами сидит на ко р-точках неподвижная фигура. Это часовой или труп? Кругом пылает горизонт.

На моем запястье тлеют фосфорические цифры на часах. Цифры на часах, странное слово. 5.30. Через час начнется штурм.

Это чувство часто бывает в ночах боя: мечтать о сказочном переживании. Идешь по траншее как во сне, причинная связь далека от сознания; если какое-то событие попадает в мозг, то едва ли удивляешься, как будто бы давно знал все раньше.

Это кажется мне вполне понятным. Два часа валяться в полусне на стальной сетке в блиндаже, два часа смертельно усталым красться по траншеям туда-сюда; и все это повторяется из ночи в ночь. Там, в конце концов, возбужденные сны принимаешь за действительность, а действительность за бледный сон.

Также эта ночь сегодня так странна. Полнолуние скрыто за сверкающими тума-нами, которые как его излучение висят над пейзажем. Его затемненный, как будто через стакан с молоком, свет высасывает действительность из всех ве-щей, ничего не видишь и, все же, думаешь, что видишь много. Тяжелый воздух проглатывает звуки, идешь беззвучно как по морскому дну.

Таковы объяснения, с помощью которых пытаешься успокоиться. То, что можно объяснить, того можно не бояться. Мы ставим наш мозг в центр и позволяем всем вещам кружиться вокруг него.

Но если такой ночью стоишь, покинутый и одинокий, тогда чувствуешь только, насколько поверхностна вся эта постановка вопроса. Тогда чувствуешь себя беспомощным как ребенок, тогда самая сильная уверенность будет как в ужас-ном сне. Можно, наверное, сказать себя, что усталость и ночь, как бы полная привидений, играют свою игру с нервами, но это успокоение значит столь же мало, что и утешение отца в «Лесном царе»: «О нет, то белеет туман над в о-дой».

И потом этот глухой шепот: что-то происходит. Так хотелось бы сохранить это в мозге, не думать об этом, но оно выползает, оно показывает свою сущность, сидит в засаде за каждой траверсой и снова крадется обратно из каждой ямы.

Да, иногда нельзя сопротивляться тому, что носится в воздухе. Это замечаешь, если живешь как клетка в теле армии. Воодушевление, ужас и кровожадность охватывают тебя, и ты не можешь от них защититься.

Это чувствуют все те, которые сидят здесь в темноте. Это шепчет. Это обходит. Страдают галлюцинациями. У ландшафта есть нервы. Иногда пулемет врывается в короткий истерический смех. Неутомимые вспышки сигнальных ракет распре-

деляют скачкообразно свет и тень. Часто они вздрагивают красным, желтым и зеленым: на помощь, мы боимся. Тогда очередь автоматного огня тарахтит близко или далеко, туманы кипят от пожара и яда. У каждой вещи есть свой язык, механизм боя работает с дребезжанием и обтягивает людей сетью из огня и стали. Иногда появляются тени – три ящика ручных гранат – где блиндаж санчасти – химическая тревога – тогда действуешь и думаешь о совсем других вещах.

Сложно описать все, что происходит в глубине. Кто-то приходит и шепчет: «Группу для устранения повреждений. Кабель перебит выстрелами». Конечно: мозг думает о телефоне, провода разорваны, связь с командованием самое важное задание отряда, так точно, так точно. Военное училище, полевой устав: о, это знаем точно. Но внезапно это понимание становится смешным второсте-пенным делом в призрачной беседе. Слова получают скрытый смысл, пробивают поверхность и действуют непосредственно в понимании вечно закрытых глубин. Ощущение бурлит вокруг другого основного момента, и ты ощупываешь все в ужасе.

У каждого когда-то был кошмарный сон, и если он вспомнит об этом сне, то он найдет: реальное в этом было ничто против той зловещей силы, которая этим двигала. Э.Т.А. Гофман был как раз поэтом этих прорывов, из его придворных советников и обывателей неожиданно сверкает таинственное, взгляд на двер-ную ручку волшебным образом вызывает удушающее переживание. Достоев-ский тоже знал об этом, иначе он никогда не смог бы описать беседу в бреду Ивана Карамазова с одетым в повседневность неизвестным. Но как сказать об этом тем, кто чувствуют себя дома только между четырех стен понятного?

Я стою рядом с пулеметом на левом фл анге. Иногда я запускаю сигнальную ра-кету и заряжаю новую в пистолет. Земля покрыта пустыми картонными гильза-ми. Каждый раз, когда свет вырывает из темноты территорию перед нами, часо-вой возле меня прикрывает глаза рукой, чтобы лучше видеть. Иногда я что-то говорю, чтобы он не думал, что я боюсь, но слова выходят из меня так неув е-ренно.

Что-то происходит. Перед нами гремит и звенит проволока. Мы знаем все шумы ночи: это не ветер, но и не ночная птица на нейтральной полосе. Здесь работа-ет человек, дребезг слышится с перерывами, осторожно и тонко, металлом об металл. Часовой хватает пальцами мою руку. Тише, тише! Мы используем в ы-дох, чтобы сформулировать это слово. Мы уже не как ухо, а как натянутая ба-рабанная перепонка. Ветер проносится над травой как предчувствие, в сосед-ней части порхают мины по воздуху, чтобы растрескаться в перелеске как ж е-

лезные бочки. И между всем тем постоянно тонкие, металлические щелчки. Те-перь шум, и тень поднимается высоко. Это происходит, конечно, тихо, совсем тихо, все же, это как гром в наших ушах, этих закаленных в грохоте городов и в шуме неистовых битв ушах. Секунда сгорает раскалено добела. Пулемет выбра-сывает очередь, граната разрывается с дымом и треском. Мы кричим, люди спешат к нам по траншее, одна сигнальная ракета взлетает за другой. Ночь электризуется, винтовки начинают трещать, отделение со второй линии бросает ручные гранаты, чтобы заглушить свой страх, кто-то устанавливает маленькие мины на шест и стреляет в синеву. В траншеях тлеет сладковатый запах пороха, напоминающий о похожих переживаниях. Появляется ударная группа, стайка коренастых гладиаторов, приученных к работе с ножом и взрывчаткой. Они прыгают беззвучно, от траверсы к траверсе, только ручные гранаты громыхают в мешках с песком. Эти мужчины обучены механике траншейной борьбы: Бро-сок – внимание – вперед! Они сработались друг с другом как механизм, дей-ствуют автоматически, не оставляя места мыслям. На этот раз они прибыли зря, хотя их присутствие успокаивает, чувствуется их сконцентрированная сила.

«Они в траншее?»

«Только патруль перед проволокой».

Маленькая интермедия, чисто пехотное дело. Даже легким пушкам тут делать нечего. Огонь становится слабым, трещит еще раз громко и угасает. Один нахо-дит правильное слово: «Братишка, снова шум по пустякам». Совершенно верно, пустяк, встряхивающая судорога, о которой размышляют только тогда, когда она проходит. Нам, привыкшим думать, это снова и снова кажется удивитель-ным. И если нас потом спрашивают: «Ах, пожалуйста, расскажите, что вы соб-ственно подумали, там снаружи, это же было наверняка страшно, не так ли?», тогда у нас как ответ есть только смущенная улыбка. Нет, мы – не восковые ку-кольные герои, которых так охотно делают из нас. По нашей крови проносятся такие страсти и чувства, о которых за чайным столом не имеют никакого поня-тия.

Что произошло, собственно? Мы разогнали патруль. На колючей проволоке ви-сит, как сверток, человек, пробитый пулями и осколками. Мы втаскиваем его и кладем на пол траншеи. Мы стоим в кругу над ним и шепчем. Карманный фо-нарь вспыхивает. «Такой молодой парень. Какие тонкие сапоги он носит, ко-нечно, офицер». Часовой рассказывает: «Я думаю, только приблизился. И когда он был действительно близко, ему досталось. А лейтенант ему еще и гранату подкинул».

Да, да, так это было. Мы все тонко обдумал и. И если мы рассказываем об этом деле спустя десять лет, то оно будет переливаться красками еще в совсем дру-гих цветах, так как время – это лучший романтик. И если мы еще будем живы через пятьдесят лет, утром будем с тросточкой медленно шагать сквозь весну, во время больших праздников с орденскими лентами на сюртуке нас будут по-казывать как почтенные реликвии, когда кровь будет катиться отчужденно и слабо по нашим артериям, тогда эти прогремевшие в борьбе и огне годы будут мерцать для нас как далекий и гордый остров. Тогда мы будем носить наши воспоминания как почетную одежду, и наши внуки будут завидовать нам в этом. Тогда молодая сила вновь накопится в изобилии, и не пропадет также и та и с-кра, которая разобьет эту тоску по действию в брызжущий фейерверк. Перед этим моторным ритмом из напряжения и действия все предостерегающие голоса от Берты Зутнер до Канта должны пройти как детское бормотание. У крови есть ее собственные, неизменные законы, перед которыми тонет весь опыт.

Смена. Я иду в блиндаж и ложусь. Естественно, я не нахожу сна. Нервы. Это шмыгает по коже, нажимает на живот, язвит в корнях волос. Иногда задрем-лешь и пробудишься от вздрагивающего удара, как если бы упал на постель высоко сверху. И все время один и тот же сон: идешь по траншее, бесконечно, в лучах сигнальных ракет, вокруг свистят пули, и ищешь место, где можно было бы поспать. Наконец, наконец, находишь блиндаж, спускаешься по ступеням, встряхиваешь того, кто там лежит на топчане, и будишь себя самого. Это звучит очень смешно, я знаю, знаю.

Все-таки: маленькое переживание было облегчением. Мы вырвали что-то ощу-тимое из неопределенного, мы в том человеке убили наш собственный ужас. Только очень редко враг является нам как человек из плоти и крови, хотя тол ь-ко тонкая, разорванная полоса пашни разделяет нас с ним. Недели и месяцы мы сидим в земле, оглушенные роем снарядов, окруженные грозами. Тогда мы по-чти забываем, что боремся против людей. Враждебное выражается как развитие огромной, безличной силы, как судьба, которая с силой наобум наносит свои удары кулаком.

Когда мы в дни штурма поднимаемся из окопов, и пустая, неизвестная земля, в которой смерть действует между прыгающими столбами дыма, лежит перед нашими взглядами, тогда кажется, как если бы нам открылось новое измерение. Тогда мы внезапно видим очень близко в землистых пальто и с глинистыми л и-цами как появление привидений, которое ожидает нас в мертвой стране врага. Это то мгновение, которое никогда не забывают.

Насколько же иначе представляли мы себе это раньше. Лесной пожар в первой зелени, усеянный цветами луг и винтовки, которые стреляют в весну. Смерть как сверкающее движение туда и сюда между двумя стрелковыми линиями два-дцатилетних. Темная кровь, брызнувшая на зеленые стебельки, штыки в свете утра, трубы и знамена, веселый, яркий танец.

Но здесь давно разучились обращать внимание на выстрел винтовок. Ночью подстерегаешь, обвешанный странным оружием, в ужасных пустынях, а дни грезишь в путанице ходов. Эта борьба – не огонь, а тлеющий пожар. Только иногда возникает темное предчувствие, что на другой стороне тоже живут лю-ди. Что там тоже ночь будит жизнь, что переговоры проносятся по телефонным проводам, что ожидают в убежищах разносчиков пищи, что копают лопатами, и часовые в длинных рядах, устало и дрожа от холода, всматриваются в предпо-лье. Конечно, в местах отдыха у них тоже есть построения, смотры и формал ь-ные обращения, а далеко в сзади тыловые районы, над которыми насмехаются и которым завидуют. Кто-то из них лежит, вероятно, как раз сейчас на спине и читает при свете свечи в третий раз письмо из норманнской или шотландской родной деревни, кто-то думает о своей жене, а командир роты пишет неразбор-чиво донесение, что лейтенант Уэссон не вернулся со своего патрулирования.

Перед атакой их траншеи заполняются восторженными солдатами, и если наши сигналы к штурму блестят от них к нам, они готовятся к борьбе за обрывок траншеи, перелески и околицы деревень. Но если мы сталкиваемся в облаке огня и дыма, то мы становимся одним, тогда мы – две части одной силы, слив-шиеся в одно тело.

В одно тело – это сравнение особенного вида. Кто понимает это, тот подтвер-ждает самого себя и врага, тот живет одновременно в целом и в частях. Он м о-жет вообразить себе божество, у которого сквозь руки скользят эти пестрые ни-ти – с улыбающимся лицом.

Дата добавления: 2015-05-08