Часть 6. Поэзия темна 2 страница

Между тем последняя метаморфоза, ожидающая их, есть результат смерти Грегора Замзы – существа с телом гадкого насекомого и с душой ангела. Эта смерть их сплачивает. Они, веселые и счастливые, вместе выходят на улицу, наслаждаются теплым солнцем, обсуждают грядущие радостные планы переезда в более дешевую и уютную квартирку; отец и мать вдруг со счастливым изумлением замечают расцветшую красоту дочери и думают о ее скором замужестве.

Выходит, что, согласно Кафке, никто не в силах предугадать те возможные перемены, которые в особых обстоятельствах могут коренным образом переделать весь внутренний состав человека. Кафка с печалью смотрит на человеческую природу и не питает иллюзий на ее счет. Сохранит ли человек человеческое достоинство в этих странных, исключительных обстоятельствах или, сохранив человеческий облик, он приобретет душу гадкого насекомого, превратится в жестокое, кровожадное животное? Кафка не дает ответа, предоставляя читателю решать этот вопрос.

2) Таинственные посетители.

Кто посещает Грегора Замзу? И можно ли, в самом деле, считать их таинственными посетителями? Во-первых, это – управляющий. Его сущность ничтожна и безобразна. Он раздувается от собственной значительности, которой грош цена. Всё чванство, фанаберия, солидность и прочие химеры слетают с него в одно мгновенье, как только он испытывает настоящий, подлинный страх, сталкиваясь с таинственным превращением своего подчиненного в жуткое и ужасное насекомое. Едва ли управляющего можно считать таинственным посетителем. Символично, что управляющий так и не переступает порог двери Грегора Замзы. Он как бы замирает в столбняке перед этой невидимой чертой, за которой – бездна иного мира, откуда и являются эти жуткие превращения.

Сестра, мать и отец героя – эти посетители таинственны лишь в той мере, что с ними происходят необратимые превращения людей в животных.

Три жильца с окладистыми бородами, занявшие одну из комнат квартиры семьи Замза, тоже вряд ли настолько таинственны, чтобы не догадаться о цели их рассудочных расчетов обмануть хозяев, воспользовавшись появлением в их комнате отвратительного насекомого. Это обстоятельство постояльцы используют как повод не заплатить хозяевам за комнату и предоставленный им стол. К тому же они и не посещают комнату Грегора Замзы. Значит, их нельзя назвать ни посетителями, ни, тем более, таинственными посетителями.

Пожалуй, наиболее таинственной посетительницей следует считать служанку, взятую семьей Замза взамен молоденьких служанок, напуганных неслыханным превращением молодого хозяина. Эта старая вдова, «которая за долгую жизнь вынесла, вероятно, на своих могучих плечах немало горестей, в сущности, не питала к Грегору отвращения»[192]. Она мирно болтала с «навозным жучком», как она называла Грегора Замзу, нисколько не сомневалась в его сообразительности, способности мыслить и чувствовать по-человечески. Как будто служанка, эта простая женщина из народа, действительно знала подлинную тайну жизни, ничуть не пугаясь таинственного превращения человека в насекомое – в «жучище». Не даром именно она обнаружила труп Грегора Замзы и убрала его из жилища, то есть, следуя неизменному народному обычаю и единственно верному велению сердца, она, скорее всего, предала тело насекомого Грегора Замзе земле. И ее попытка рассказать об этом родным умершего привела лишь к раздражению и твердому решению отца завтра же ее уволить. Она как будто вторглась в запретную зону лицемерного умалчивания о самом главном – о том, о чем люди испокон веку договорились молчать.

Однако самый таинственный посетитель это, конечно, тот, кто поселился в душе Грегора Замзы. Из заурядного и недалекого коммивояжера, жизнь которого состояла попеременно из страхов, беспокойств, чувства долга перед семьей и раздражения, этот таинственный посетитель его души превратил Грегора Замзу в человека, сущность которого – забота о ближних, нежность, любовь и самопожертвование – все то, без чего нет человека и чего напрочь лишено животное. Кто же в таком случае этот «таинственный посетитель»? Не Бог ли Он?

3) Превращение героя в западной литературе («Метаморфозы» Овидия, «Божественная комедия» Данте Алигьери, «Гамлет» В. Шекспира, «Красное и черное» Стендаля, «Превращение» Кафки).

В мифологии греков и римлян тема «превращений» была необычайно популярна и занимала большое место. Этим воспользовался римский поэт Публий Овидий Назон в своей поэме «Метаморфозы», состоящей из 15 книг, где было собрано свыше двухсот сказаний, имеющих своим финалом превращение. Овидий замышлял написать связное целое, в которой отдельные повествования были бы нанизаны на единую нить. Первое превращение – создание мира, превращение первозданного хаоса в космос, потом целый ряд превращений в исторические времена (особенно много мифологических сюжетов из циклов мифов фиванских, об аргонавтах, о Геракле, Энее и его потомках), вплоть до новейшей, официально признанной «метаморфозы» – «превращения» Юлия Цезаря в комету[193].

Заключительная книга содержит изложение учения Пифагора о переселении душ, своего рода философское обоснование «превращений».

Особенно широко известны стали рассказы о любви Аполлона к нимфе Дафне, превратившейся в лавровое дерево (I кн.), миф о красавце Нарциссе, влюбившимся в собственное изображение, и нимфе Эхо (III кн.), о полете Дедала и Икара (VIII кн.), о скульпторе Пигмалионе, создавшем статую прекрасной женщины и влюбившемся в свое создание (X кн.). Превращения в «Метаморфозах» – обычно результат вмешательства богов в судьбу героев. Иногда они вызваны несправедливой злобой божества или являются заслуженной карой за проступок. Подчас, спасаясь от грозящей беды, персонажи поэмы молят богов об изменении своего внешнего облика. Так, нимфа Дафна, которую преследует влюбленный Аполлон, обращается к своему отцу, богу реки Пенею, с просьбой о помощи[194]:

Молит: «Отец, помоги, ведь сила есть у потоков,

Лик мой скорей измени, уничтожь мой гибельный образ!»

Кончила речь, и тотчас тяжелеют гибкие члены,

Нежную грудь покрывает кора, поднимаясь все выше.

Волосы в листья у ней превращаются, руки же в ветви,

Ноги – ленивые корни уходят в черную землю.

Вот и исчезло в вершине лицо, но краса остается.

Любит по-прежнему Феб и, ствола рукою касаясь,

Чувствует, как под корой ее грудь трепещет живая.

Он обнимает ее, он дерево нежно целует.

(Пер. Н. В. Вулих)

Кафка в своем «Превращении», в отличие от овидиевских «Метаморфоз», совершенно устраняет какую бы то ни было причинность происходящего. Грегор Замза никем не наказывается, его не преследуют разъяренные, желающие отомстить боги. Всё происходит тихо и обыденно, что оказывается гораздо страшнее овидиевских мифологических превращений, поскольку некого винить и нет источника зла. Зло и добро остается внутри человека, и именно эти таинственные превращения добро в зло и наоборот прежде всего интересуют Кафку.

В «Божественной комедии» превращения очевидны. Самое выразительное превращение с самим Данте, которого через девять кругов ада проводит его поэтический учитель Вергилий. Данте выбирается из тьмы заблуждений к солнцу истины. И в раю его встречает другая водительница, к которой он стремился всей душой и ради которой он и затеял свою великую поэму. Это, конечно, Беатриче. Она тоже превращается из обычной земной женщины в идеал Красоты, в Вечно Женственное, в звезду, которая освещает скорбную жизнь Данте. Превращения происходят и с теми живыми и мифологическими персонажами, кого в аду, в чистилище и в раю встречает Данте. Здесь и Фарината, который воспротивился требованию тосканских гибеллинов сожжению Флоренции, родины Данте, несмотря на то что был главой флорентийских гибеллинов и врагом гвельфов. Здесь и развратные и корыстные папы, враги Данте, которых поэт без зазрения совести помещает в ад, с удовлетворением наблюдая муки, какие они испытывают в наказание за свои грехи.

Тем не менее превращения у Данте формальны либо метафоричны. По существу, как это ни странно звучит, Данте ни на йоту не отходит от реальности, политической, бытовой, мифологической, – той зримой реальности, в которой он как поэт пребывает. У Кафки превращение имеет характер притчи, и его превращения чужды реальности. Он, как писатель XX века, сомневается в наличии реальности как таковой. Не есть ли реальность – человеческое представление о жизни, похожее на сновидение или кошмар, на галлюцинацию или навязчивый шизофренический синдром?

В «Гамлете» Дания превращается в тюрьму, как, впрочем, и весь мир – тюрьма, по словам Гамлета. Мать превращается в прелюбодейку и клятвопреступницу. Возлюбленная – в предательницу и наушницу шпиона-отца. Король – в выродка и убийцу. Отец Гамлета и король Дании – в призрак, вернувшийся из бездны ада с мольбой о мщении. Сам Гамлет из принца и студента превращается в беспощадного мстителя, борца за добро против вселенского зла, во время битвы с которым он гибнет. Борьба Гамлета прежде всего несет глобальный смысл. Превращения, которые он претерпевает, есть превращения его в личность, бросающую вызов злу. Грегор Замза у Кафки на первый взгляд пассивен, но вместе с тем его жертва сродни героической жертвенности Гамлета, стремившегося разрушить Данию-тюрьму во имя правды и справедливости. И Гамлетом, и Грегором Замзой движет любовь. Но Гамлет убивает всех тех, кто встает на его пути к правде и истине, а Грегор Замза убивает себя во имя любви к людям.

В «Красном и черном» Жюльен Сорель пытается превратиться в Наполеона, и отчасти ему это удается. Но, в конце концов, он оказывается самим собой. Его истинное человеческое начало возобладало в нем. Карьера и желание плебея подняться выше аристократов оказываются на поверку для Жюльена Сореля ненужными химерами. Выстрел в церкви в госпожу де Реналь возвращает героя к себе настоящему. Только любовь и пылкая, неистовая жажда быть самим собой и не кем другим – вот что становится главным для Жюльена Сореля. По существу, как личность он не меняется. Он безуспешно пытается превратиться в другого, в своего кумира Наполеона, но от себя не убежишь, и гордость плебея не скроешь под личиной лицемерия карьериста, мнимого влюбленного или святоши. Жюльен Сорель, повторяем, на самом деле нисколько не меняется и ни в кого не превращается. «Красное», то есть истинное, пылкое, страстное, что есть в его душе, побеждает «черное» – лицемерное, подлое, расчетливое. Пылкая красная кровь Жюльена Сореля возвращает его к самому себе перед смертью, и отрубленная на эшафоте голова подчеркивает неизменность героя, рискнувшего утвердить эту неизменность самой смертью, чуждой каких бы то ни было превращений. Если Жюльен Сорель был человеком с настоящей красной кровью и только вернулся к нему в финале романа, то Грегор Замза из заурядной личности серого цвета превращается в чистый белый, почти невидимый цвет подлинной духовности. Он тихо уходит в небытие. Это и есть истинное его превращение из животного в человека с помощью жертвенной любви к людям.

Глава 3. Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора»

Нобелевский лауреат 1934 года, драматург Луиджи Пиранделло, как видно, не раз задумывался о законах театра, для которого он писал много лет, и, шире, о законах искусства вообще. Каждому, кто пишет или пытается писать художественные произведения, хорошо известен парадокс взаимоотношений автора и персонажа. Насколько автор властен над своим героем? Если герой целиком вымышлен автором, то имеет ли он возможность вырваться из-под диктата создателя? Бывает ли так, что герой вдруг начинает жить собственной жизнью, мало того, в свою очередь, принимается диктовать автору образ своего поведения и поступки, которые как будто по своему почину совершает? Другими словами, персонаж внезапно отделяется от своего творца и приобретает собственную волю. Это примерно то, о чем когда-то писал Пушкин Вяземскому, сетуя, что Татьяна сыграла с ним злую шутку: вышла замуж за генерала. Получается, что Татьяна настолько отделилась от автора, что стала с ним спорить и жить в соответствии с логикой своего характера. Некоторые писатели порой замечали, как их персонажи ни с того ни с сего начинали деспотично управлять волей автора, навязывая ему такие повороты сюжета, о которых он даже и не подозревал, задумывая образ своего персонажа.

Одним словом, Луиджи Пиранделло в пьесе «Шесть персонажей в поисках автора» выясняет взаимоотношения не только между художником слова и его героем, между театром и актером, между актером и зрителем, но и между Богом-творцом и его созданием. Ведь в каком-то смысле художник, творящий жизнь в художественном произведении, уподобляется Богу. Иногда для художника слишком велик соблазн в буквальном смысле возомнить себя Богом. Впрочем, если Бог сотворил человека, оставив ему свободу воли, человек вправе отпасть от Бога, сделаться ему врагом, идти против его воли, взамен провозглашая собственную. Все это вопросы, скорее, богословские, чем художественные. Но Пиранделло их поднимает, играя в театр.

1. Театр в театре: от «Гамлета» к Пиранделло.

Театр – очень удобная форма игры с реальностью, потому что театр – форма иллюзии. К тому же театр – зеркало жизни. С этой метафорой зеркала не раз играли драматурги. Одним из первых начал Шекспир. Меланхолик Жак из комедии “Как вам это понравится” говорит ставшую крылатой фразу о мире – театре, притом жизнь человека тоже становится спектаклем в этом мировом театральном действе, состоящим из семи актов-возрастов с непременной развязкой – смертью:

Весь мир – театр.

В нем женщины, мужчины – все актеры.

У них свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль.

Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,

Ревущий горько на руках у мамки…

Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,

С лицом румяным, нехотя, улиткой

Ползущий в школу. А затем любовник,

Вздыхающий, как печь, с балладой грустной

В честь брови милой. А затем солдат,

Чья речь всегда проклятьями полна,

Обросший бородой, как леопард.

Ревнивый к чести, забияка в ссоре,

Готовый славу бренную искать Хоть в пушечном жерле.

Затем судья С брюшком округлым, где каплун запрятан,

Со строгим взором, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь, —

Так он играет роль. Шестой же возраст —

Уж это будет тощий Панталоне,

В очках, в туфлях, у пояса – кошель,

В штанах, что с юности берег, широких

Для ног иссохших; мужественный голос

Сменяется опять дискантом детским:

Пищит, как флейта… А последний акт,

Конец всей этой странной, сложной пьесы —

Второе детство, полузабытье:

Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.

Не случайно меланхолика Жака, героя одной из самых веселых комедий Шекспира, считают предтечей Гамлета.

В комедии “Венецианский купец” Антонио в разговоре с другом Грациано тоже печально отмечает, что в жизни всякий вынужден сыграть свою роль:

Мир – сцена, где у всякого есть роль;

Моя – грустна.

Грациано отвечает:

Мне ж дайте роль шута!

Пускай от смеха буду весь в морщинах;

Итак, жизнь – театр. Если это так, то розыгрыш – сценическая форма жизни. Метафора Шекспира необычайно продуктивна, потому что зрители, которые приходят в театр, наблюдают подлинную жизнь и самих себя на сцене. Понятно, что театр – зеркало жизни, но ведь и жизнь, чтобы осуществить себя полноценно, заимствует у театра приемы и художественные средства. Иначе сказать, люди, которые берутся играть не свои роли, будут освистаны в комедии или трагедии жизни, а потом и вовсе уйдут со сцены.

Иногда люди думают, что живут подлинной жизнью, в то время как они играют себя и в себя, как, например, король Лир в начале трагедии, когда он требует от своих дочерей искусными речами доказать, как сильно они любят отца. Другие плохо играют; быть может, им тесно в их амплуа (простак, злодей, ревнивец, шут, тиран), вот почему они пробуют себя в других ролях, более или менее удачно.

Самая развернутая «игра в театр» составляет содержание «Укрощения строптивой». Пьяного медника Слая по приказанию Лорда переносят в замок, убеждают а том, что он знатное лицо, и для его увеселения разыгрывают комедию об укрощении Катарины. Таким образом, «настоящим» является опьянение простака Слая, а все остальное – всего лишь «спектакль». Все должно было бы закончиться эпилогом, где Слай возвращается в свое прежнее незнатное состояние, но эпилог, по-видимому, был утерян во времена Шекспира.

«Сцены на сцене», введение в действие пьес театрального представления – прием, неоднократно применявшийся Шекспиром. В «Бесплодных усилиях любви» и «Сне в летнюю ночь» изображены два любительских спектакля.

В «Гамлете» театр у Шекспира выступает в нравственной роли церкви, именно в театре главный герой способен отыскать потерянную наяву истину. Театр, по Шекспиру, несет фальшивому реальному миру нравственные критерии добра и зла. У Пиранделло, напротив, реальность и явь совершенно размываются. Театр еще больше затемняет реальность, делает ее иллюзорной. Между иллюзией и явью невозможно, по мнению Пиранделло, провести какой бы то ни было отчетливый водораздел. И эта авторская позиция крайне чужда Шекспиру. Для Шекспира критерии добра и зла отчетливы. Театр расставляет все точки над i. Люди, как бы лживо они ни вели себя, не способны поколебать добро и лицемерно превратить его во зло.

Гамлетовские «слова, слова, слова» – лживые тени реального мира: поступков, эмоций, предметов, которые эти слова тщетно силятся ухватить.

Реальный мир, согласно разочаровавшемуся в Дании («Дания – тюрьма») и людях Гамлету, состоит из одних отражений: то, что человек видит и с чем он сталкивается нос к носу, на самом деле не вещественные предметы, не люди, а зеркальные оттиски, более или менее точно повторяющие оригинал, который сотворили Бог и природа.

И только зеркало мира – театр – вот единственное, что способно, по замыслу Гамлета, воссоздать утраченный на земле и затемненный лживыми наслоениями подлинный облик мира. Приезд актеров внезапно воссоединяет миры. Мир потусторонний и ужасный в своей неизвестности, где бродят требующие мести Призраки, предстает уже не столь пугающим: он как бы затушеван предвкушением праздника – приездом театральной труппы. А мир земной, лживый и зыбкий, в котором, точно неверные пятна лунного света, перемешиваются и наслаиваются друг на друга измены, коварство, предательство, – этот земной мир тоже перестает быть реальным, потому что он превращается в зеркало для сцены.

Но ведь и Гамлет всматривается в себя, глядя в театральное зеркало: свирепый Пирр, который “с ног до головы в крови… дыша огнем и злобой” с мечом, занесенным над головой, ищет царя Приама, чтобы убить его, не есть Гамлет. Пирр возжаждал крови, а Гамлет не возжаждал. Притом что оснований возжаждать крови у Гамлета не меньше, чем у Пирра. Там, на сцене, “ужасен вид поруганной царицы” – здесь же, в жизни, Гертруда не Гекуба, верная мужу и царю Приаму: она, по словам Гамлета, наоборот, валяется “в сале продавленной кровати”, утопает “в испарине порока”.

Клавдий и Гертруда поневоле должны глядеть в это нелицеприятное театральное зеркало, которое начинает подражать их поступкам в форме опять-таки двойного, так сказать выпукло-вогнутого зеркала: во-первых, это безмолвная пантомима, разыгрываемая актерами как пролог к словесному театральному действу, во-вторых, сама пьеса, куда Гамлет вписал кусок собственного текста, скорее всего касающегося матери и ее призрачной верности умершему отцу.

Офелия к тому же замечает, что Гамлет выполняет роль хора. В греческой трагедии “Хор” играл роль моралиста и нравственного судьи:

Гамлет – Офелии

Сейчас мы все узнаем от этого малого. Актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают.

Офелия

Он объяснит значение показанной вещи?

Гамлет

Да, и любой вещи, которую вы ему покажете. Не стыдитесь только показывать, а он без стыда будет объяснять, что это значит.

Хор у Пиранделло – актеры во главе с Предводителем Хора Директором театра. Но это, скорее, звуковой фон, словесный шум, в общем мало что значащий для Пиранделло. Его ремарки: актеры смеются, возмущены, сочувствуют – явная пародия на древнегреческий театр. Всю этическую подоплеку театра, в том числе и в особенности шекспировского (ведь для Шекспира театр (как копье (shake) в его фамилии) – инструмент борьбы со злом и одновременно алхимическая лаборатория, где добро и зло разделяются на несмешиваемые составляющие), Луиджи Пиранделло сводит к аллегорическим маскам, которые являются как бы уже опустошенными знаками подлинных чувств. Сравните его развернутую ремарку в начале пьесы: «Кто захочет поставить эту комедию на сцене, тот должен будет приложить все усилия, чтобы шесть персонажей не смешивались с актерами труппы. Ясно, что такому разделению будет способствовать расположение этих двух групп па сцене (оговоренное в ремарках), как, впрочем, и различное освещение с помощью особых рефлекторов. Однако самым подходящим и верным средством было бы использование специальных масок для персонажей: эти маски следует изготовить из материала, который бы не жухнул от пота и был в то же время достаточно легким и не утомлял актеров. В масках должны быть вырезы для глаз, ноздрей и рта. Маски эти призваны, помимо всего прочего, наиболее полно выражать самую суть комедии. Персонажи должны появляться не как призраки, а как реальные воплощения, как незыблемые порождения фантазии, то есть тем самым они будут реальнее и устойчивее, чем переменчивое естество актеров. Маски помогут создать впечатление, что это фигуры, сотворенные искусством, причем каждая из этих фигур будет выражать одно неизменное, присущее только ей чувство: Отец – угрызение совести, Падчерица – мстительность, Сын – презрение, Мать – страдание (восковые слезы у глазниц и у зияющего отверстия рта будут придавать этой маске сходство с изображением Mater Dolorosa в церквах). Особое внимание следует обратить и на одежду персонажей. В ней не должно быть ничего неестественного, но жесткие складки и почти статуарные формы костюмов должны тем не менее все время напоминать, что платье их сделано не из той материи, которую можно приобрести в любой лавочке и сшить у любого портного».

Если для Пиранделло театр – форма игры с реальностью, для того чтобы реальность не казалась уж настолько реальной, ее надо сдобрить театральной иллюзией, как пресное блюдо – горчицей. Шекспир, в отличие от Пиранделло, ничуть не сомневается в реальной пользе театра. Гамлет устраивает «мышеловку» королю Клавдию, желая узнать, виновен ли тот в смерти отца, опять-таки средствами театра, разыгрывая на сцене то, что случилось в реальности.

Клавдий

Как название пьесы?

Гамлет – Клавдию

“Мышеловка” (…) Это препакостнейшая проделка. Но нам-то что с вами? Вашего величества и нас, с нашей чистой совестью, это не касается. Пусть кляча лягается, если у нее зашиблены задние ноги. Наши кости в порядке.

Итак, у Шекспира театральное зеркало ставит мир в положение первозданной природы. Театр – это совесть мира и одновременно суд над ним. Вот в чем смысл наставлений Гамлета перед актерами, должными разыграть истинную пьесу жизни – “Мышеловку”, куда непременно попадет Клавдий с его нечистой совестью:

“Каждое нарушение меры отступает от назначения театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости, и каждому веку истории – его неприкрашенный облик”. (Вспомним, кстати, цикл исторических хроник Шекспира, в котором он реализовал эту формулу о назначении театра, высказанную устами Гамлета.)

Театр в «Гамлете», как ни парадоксально, не только пророчествует о мире, но прямо-таки осуществляет пророчества на деле. Все, что предсказано в театре, сбывается наяву.

Полоний, будучи студентом, играл Юлия Цезаря, которого закалывали заговорщики во главе с Брутом. В какой пьесе играл? В написанной Шекспиром за два года до “Гамлета” (в 1599 году) трагедии “Юлий Цезарь”? (Это всегдашняя игра Шекспира, его любовь к анахронизмам и тяга соединять в смысловые ассоциации собственное творчество посредством упоминаний персонажами шекспировских образов-лейтмотивов.) В “Гамлете”, как Брут – Юлия Цезаря, Гамлет закалывает Полония, только уже не как Юлия Цезаря, а как “брутального теленка”, повторяя свой собственный каламбур.

В финале трагедии вступает еще один правдивый персонаж – Смерть. Она, наряду с персонажем, именуемым Театр, и рука об руку с ним, вправляет сустав мира на свое место.

В финале пьесы Пиранделло тоже смерть. Эта смерть необыкновенно пародийна. Она напоминает отчасти смерть Полония (мальчик прячется за деревом, как Полоний – за пологом), только многократно осмеянная. Впрочем, и смерть у Пиранделло странно иллюзорна. Она ниоткуда не вытекает. Вероятней всего, эта очередная, дополнительная пародия Пиранделло только уже на знаменитую фразу Чехова-драматурга о стреляющем ружье на сцене. У Пиранделло почему-то стреляет мальчик, у которого оказался откуда-то пистолет. Стреляет он в себя, и его уносят со сцены. Казалось бы, реальность победила иллюзию. Но кто этот мальчик? Он персонаж не написанной автором пьесы. Реален ли он с самого начала или это иллюзия? Он все время молчит, как чеховское ружье, висящее на стене в первом действии. Наконец, в финале он стреляет… из пистолета. Это абсурд, но совершенно необъяснимый. Смысл финала можно объяснить как угодно. Скажем, смерть реальней реального, это не иллюзия: она все расставляет на свои места. Или наоборот: смерть – последняя иллюзия в ряду иллюзий, сфабрикованных драматургом Луиджи Пиранделло в насмешку над зрителем, сценическими штампами и представлениями о реальности. Для Пиранделло, наверное, такая многозначность была на руку, и он именно к ней и стремился. Если этические нормы его абсолютно не волнуют, то смех и пародия по их поводу – необходимый прием драматурга.

В русской драматургии метафору театра-зеркала, заявленную Шекспиром, блестяще использовал Н.В. Гоголь в «Ревизоре». Здесь и эпиграф («Неча на зеркало пенять, коли рожа крива»), и финальная немая сцена, когда актеры смотрятся в зрителей, как в зеркало, а зрители видят себя и свои страсти и пороки в актерах на сцене, да и сами персонажи: Городничий – зеркало Хлестакова, Марья Антоновна – зеркало Анны Андреевны, Бобчинский – зеркало Добчинского и наоборот. Театр, одним словом, видится Гоголю гигантским зеркалом. Он как бы разрушает «стену» между зрителем и актерами, между реальностью и иллюзией.

Где реальность, а где представленная на театральной сцене иллюзия, неясно. Зыбкие границы между фантазией и явью разрушаются. Что более реально: жизнь зрителя, сидящего в креслах, или жизнь актера, играющего вымышленную писателем жизнь для зрителя, который забывает о своей жизни, поглощенный реальностью происходящего на сцене?

2. Театр – иллюзия и реальность.

В свете того, что сделали предшественники-драматурги (Шекспир, Гоголь, Чехов), Луиджи Пиранделло не столь оригинален, как поначалу кажется, выводя на сцену из зрительного зала, шесть персонажей в поисках автора. Точнее сказать, их семь: Отец, Мать, Падчерица, Сын, Мальчик и Девочка, которые не произносят ни единого слова, и Мадам Паче. Правда, последнего персонажа сам драматург именует в качестве «лица, впоследствии исключенного».

Шесть персонажей – это модель семьи. В то время как эти персонажи готовятся выйти на сцену, на самой сцене уже действуют театральные маски: Директор театра (в нашем, более привычном представлении его следовало бы точнее назвать режиссером), Премьер, Премьерша, Молодой Актер, Молодая Актриса (условно – два поколения в театре, которые стремятся вытеснить друг друга), Заведующий сценой и Суфлер. Другими словами, Пиранделло берет еще одну модель – теперь уже театральную модель мира с готовым набором ролей и масок.

На сцене репетируется второй акт другой пьесы Пиранделло, под названием «Игра интересов». Слово «игра» для Пиранделло, пожалуй, самое важное. Все, что он перед собой видит, следует превратить в игру. Причем игру с неясными правилами, если они только вообще есть. Нет ничего на свете, что не могло бы не стать игрой. В этом смысле ребячливость – сущность поэтики Пиранделло. Он как будто бравирует своей несерьезностью, создавая у зрителя (читателя) такие ассоциации, чтобы противопоставление категорий «серьезность – игра» были наиболее зримыми. Один из персонажей репетируемой пьесы Пиранделло «Игра интересов» (в пьесе Пиранделло «Шесть персонажей…») – Филиппо, по прозвищу Сократ. Сократ, выпивший чашу с цикутой, чтобы отстоять истину в свете игровой поэтики Пиранделло, скорее всего, не более чем осёл, слишком серьезно относившийся к жизни и потому ею наказанный. Недаром Пиранделло нацепляет на голову персонажа, по имени Сократ, поварской колпак и заставляет его взбивать гоголь-моголь. Премьер, который должен все это сделать на сцене, брезгливо оскорбляется, поскольку задета его чванливость и амбиции великого актера.

Перед началом репетиции Директор театра на чем свет стоит ругает никудышную пьесу Пиранделло (мы наблюдаем здесь очередную игру уже по поводу себя и своей персоны – почему бы и нет?):

Директор (вскакивая в ярости). «Смешно и глупо»! Да, смешно и глупо! Но что вы от меня хотите, если Франция давно уже перестала поставлять нам хорошие комедии и мы вынуждены ставить комедии этого Пиранделло, которого понять – нужно пуд соли съесть и который, словно нарочно, делает все, чтобы и актеры, и критики, и зритель плевались?

Премьерша, как всегда, опаздывает на репетицию, а потом, явившись на сцену с собачкой под мышкой, фамильярно разговаривает с Директором театра (еще один театральный расхожий штамп, обыгранный Пиранделло: Премьерша непременно любовница режиссера). Директор театра (читай: режиссер) раздражен и бранится. Премьер чванится. Актеры галдят. Суфлер неразборчиво бормочет текст пьесы и сомневается, читать ли ему вслух развернутые авторские ремарки (которыми, кстати полна и данная пьеса Пиранделло). Заведующий сценой толком не знает, какой реквизит ему выставить на сцену. В общем, на театральных подмостках – обыкновенная театральная суета и неразбериха.

Дата добавления: 2015-05-08