Хосе ортега-и-гассет. Требовать от испанца, что- бы, войдя в трамвай, он не окидывал взглядом знатока всех едущих в нем женщин,—значит требовать невоз- можного

ЭСТЕТИКА В ТРАМВАЕ

Требовать от испанца, что-
бы, войдя в трамвай, он не окидывал взглядом знатока
всех едущих в нем женщин,—значит требовать невоз-
можного. Ведь это одна из самых характерных и глубо-
ко укоренившихся привычек нашего народа. Та настыр-
ность и почти осязаемость, с какими испанец смотрит на
женщину, представляются бестактными иностранцам
и некоторым моим соотечественникам. К числу послед-
них отношу себя и я, ибо у меня это вызывает неприятие.
И все же я считаю, что эта привычка—если оставить без
внимания настырность, дерзость и осязаемость взгля-
да—составляет одну из наиболее своеобразных, пре-
красных и благородных черт нашей нации. А отношение
к ней такое же, как и к другим проявлениям испанской
непосредственности, которые кажутся дикарскими из-за
смешения в них чистоты и скверны, целомудрия и похо-
ти. Но если их очистить, освободить изысканное от
непристойного, возвысить благородное начало, то они
могли бы составить весьма своеобразную систему пове-
дения, наподобие той, суть которой передается словами
gentleman или homme de bonne compagnie¹.

Художникам, поэтам, людям света надо подверг-
нуть этот сырой материал многовековых привычек

© Перевод Г. Г. Орла, 1991 г.

реакции очищеция путем рефлексии. Это делал Вела-
скес, и можно не сомневаться, что восхищение пред-
ставителей других народов его творчеством в немалой
степени обусловлено тем, с какой любовью выписал он
телодвижения испанцев. Герман Коген говорил мне,
что каждый свой приезд в Париж он использует для
того, чтобы побывать в синагоге и полюбоваться же-
стами евреев—уроженцев Испании *.

Сейчас, однако, я не задаюсь целью раскрыть бла-
городный смысл, скрывающийся за взглядами, кото-
рыми испанец пожирает женщину. Это было интерес-
но, по крайней мере для «Наблюдателя», в течение
нескольких лет испытывавшего влияние Платона, от-
менного знатока науки видения. Но в данный момент
у меня другое намерение. Сегодня я сел в трамвай,
и поскольку ничто испанское мне не чуждо, то пустил
в ход вышеупомянутый взгляд знатока, постаравшись
освободить его от настырности, дерзости и осязаемо-
сти. И, к величайшему своему удивлению, я отметил,
что мне не понадобилось и трех секунд, чтобы эстети-
чески оценить и вынести твердое суждение о внеш-
ности восьми или девяти пассажирок. Эта очень краси-
ва, та—с некоторыми изъянами, вон та—просто без-
образна и т. д. В языке не хватает слов, чтобы
выразить все оттенки эстетического суждения, склады-
вающегося буквально в мгновение ока.

Поскольку путь предстоял долгий, а ни одна из
моих попутчиц не давала мне повода рассчитывать на
сентиментальное приключение, я погрузился в размы-
шления, предметом которых были мой собственный
взгляд и непроизвольность суждений.

«В чем же состоит,—спрашивал я себя,—этот пси-
хологический феномен, который можно было бы на-
звать вычислением женской красоты?» Я сейчас не
претендую на то, чтобы узнать, какой потаенный ме-
ханизм сознания определяет и регулирует этот акт
эстетической оценки. Я довольствуюсь лишь описани-
ем того, что мы отчетливо себе представляем, когда
осуществляем его.

Античная психология предполагает наличие у ин-
дивида априорного идеала красоты—в нашем случае

* Эту же мысль, облеченную в общую форму, можно найти в «Размыш-
лениях о «Дон Кихоте»².

ЭСТЕТИКА В ТРАМВАЕ

идеала женского лица, который он налагает на то
реальное лицо, на которое смотрит. Эстетическое суж-
дение тут состоит просто-напросто в восприятии со-
впадения или расхождения одного с другим. Эта те-
ория, происходящая из Платоновой метафизики, уко-
ренилась в эстетике, заражая ее своей изначальной
ошибочностью. Идеал как идея у Платона оказывается
единицей измерения, предсуществующей и трансцен-
дентной.

Подобная теория представляет собой придуманное
построение, порожденное извечным стремлением эл-
линов к единому. Ведь бога Греции следовало бы ис-
кать не на Олимпе, этом подобии chateau³, где наслаж-
дается жизнью изысканное общество, а в идее «едино-
го». Единое—это единственное, что есть. Белые
предметы белы, а красивые женщины красивы не сами
по себе, не в силу своеобразия, а в силу большей или
меньшей причастности к единственной белизне и к еди-
нственной красивой женщине. Плотин, у которого этот
унитаризм доходит до крайности, нагромождает выра-
жения, говорящие нам о трагической устремленности
вещей к единому: Σπευδειυ όρεγεθαι πρόζ τό έν —(они)
спешат; стремятся, рвутся к единому. Их существова-
ние, заявляет ой, не более чем τόϊχυο τόύ έυόξ —
след единого⁴. Они испытывают почти что эротическое
стремление к единому. Наш Фрай Луис⁵, платонизиру-
ющий и плотинизирующий в своей мрачной келье,
находит более удачное выражение: единое—это «пред-
мет всепоглощающего вожделения вещей».

Но, повторю, все это—умственное построение.
Нет единого и всеобщего образца, которому уподоб-
лялись бы реальные вещи. Не стану же я, в самом деле,
накладывать на лица этих дам априорную схему женс-
кой красоты! Это было бы бестактно, а кроме того, не
соответствовало бы истине. Не зная, что представляет
собой совершенная женская красота, мужчина посто-
янно ищет ее с юных лет до глубокой старости. О, если
бы мы знали заранее, что она собою являет!

Так вот, если бы мы знали это заранее, то жизнь
утратила бы одну из лучших своих пружин и большую
долю своего драматизма. Каждая женщина, которую
мы видим впервые, пробуждает в нас возвышенную
надежду на то, что она и есть самая красивая. И так,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕГ

в чередовании надежд и разочарований, приводящих
в трепет сердца, бежит наша жизнь по живописной
пересечённой местности. В разделе о соловье Бюффон
рассказывает об одной из этих птичек, дожившей до
четырнадцати лет благодаря тому, что ей никогда не
доводилось любить. «Очевидно,—добавляет он,—что
любовь сокращает дни нашей жизни, но правда и то,
что взамен она их наполняет».

Продолжим наш анализ. Поскольку я не имею
этого архетипа, единого образа женской красоты, то
у меня рождается предположение, которое возникало
уже у некоторых эстетиков, что, возможно, существует
некое множество различных типов физического совер-
шенства: совершенная брюнетка, идеальная блондин-
ка, простушка, мечтательница и т. д.

Сразу же заметим, что это предположение лишь
умножает связанные с данным вопросом сложности.
Во-первых, у меня нет ощущения, что я владею всем
набором подобных образцов, и я даже не подозреваю,
где и как я мог бы им обзавестись. Во-вторых, в рам-
ках каждого типа красоты я вижу возможность сущест-
вования неограниченного числа вариантов. Это зна-
чит, что количество идеальных типов пришлось бы
увеличить настолько, что они утратили бы свой видо-
вой характер. А если их, как и индивидуальных лиц,
будет бесчисленное множество, то сведется на нет сама
цель этой закономерности, состоящая, между прочим,
и в том, чтобы единое и общее сделать нормой и про-
тотипом для оценки единичного и многообразного.

Тем не менее нам хотелось бы кое-что подчеркнуть
в этой теории, дробящей единую модель на множество
типовых образцов. Что же вызвало такое дробление?
Это, несомненно, осознание того, что в действительности
при вычислении женской красоты мы руководствуемся не
единой схемой, налагая ее на конкретное лицо, лишенное
права голоса в эстетическом процессе. Напротив, руково-
дствуемся лицом, которое видим, и оно само, согласно
этой теории, выбирает такую из наших моделей, какая
должна быть к нему применена. Таким образом, индиви-
дуальность сотрудничает в выработке нашего суждения
о совершенстве, а не ведет себя совершенно пассивно,
Вот, по моему разумению, точная характеристика,
которая отражает действительную работу моего со-

ЭСТЕТИКА В ТРАМВАЕ

знания, а не является гипотетическим построением.
В самом деле, глядя на конкретную женщину, я рас-
суждал бы совсем иначе, чем некий судья, поспеша-
ющий применить установленный кодекс, соответству-
ющий закон. Я закона не знаю; напротив, я ищу его во
встречающихся мне лицах. По лицу, которое я перед
собой вижу, я хочу узнать, что такое красота. Каждая
женская индивидуальность сулит мне совершенно но-
вую, еще незнакомую красоту; мои глаза ведут себя
подобно человеку, ожидающему открытия, внезапного
откровения.

Ход нашей мысли в момент, когда какую-то жен-
щину мы видим впервые, можно было бы точно оха-
рактеризовать при помощи довольно-таки фриволь-
ного галантного оборота: «Всякая женщина красива до
тех пор, пока не будет доказано обратное». Добавим
к этому; красива не предусмотренной нами красотой.

Воистину ожидания не всегда осуществляются.
Я припоминаю по этому поводу анекдот из жизни
журналистской братии Мадрида. Речь в нем идет об
одном театральном критике, умершем довольно давно,
который хвалу и хулу в своих писаниях увязывал с сооб-
ражениями финансового порядка. Однажды приехал
к нам на гастроли некий тенор, которому на следующий
день предстояло дебютировать в театре «Реаль»⁶. Наш
вечно нуждающийся критик поспешил к нему с визи-
том. Рассказал ему о своем многодетном семействе,
о скудных доходах, и сговорились они на тысяче песет.
Настал день дебюта, а критик условленной суммы не
получил. Начался спектакль—денег все не было; про-
шел первый акт, второй, последний, и, когда в редакции
критик принялся за статью, вознаграждение так и не
поступило. На следующее утро газета вышла с рецензи-
ей на оперу, в которой имя тенора упоминалось лишь
в последней строчке: «Да, мы чуть не забыли: вчера
дебютировал тенор X.; это многообещающий артист,
посмотрим, выполнит ли он то, что обещает».

Так вот, обещание красоты иногда не исполняется.
Мне, к примеру, достаточно было лишь мельком
взглянуть на вон ту даму на заднем сиденье трамвая,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

чтобы признать ее некрасивой. Давайте разложим на
составные части этот акт неблагоприятного суждения.
Для этого нам нужно повторить его в замедленном
темпе, чтобы наша рефлексия могла проследить шаг за
шагом стихийную деятельность нашего сознания.

И вот что я замечаю: сначала взгляд охватывает
лицо в целом, в совокупности черт, и как бы обретает
некую общую установку; затем он выбирает одну из
черт—лоб, к примеру,—и скользит, по ней. Линия лба
плавно изгибается, и мне доставляет удовольствие на-
блюдать этот изгиб.

Мое настроение в этот момент можно довольно
точно описать фразой: «Это хорошо!» Но вот мой
взгляд упирается в нос, и я ощущаю некое затруднение,
колебание или помеху. Нечто подобное тому, что мы
испытываем на развилке двух дорог. Линия лба как
будто требует—не могу сказать почему—другого
продолжения, отличного от реального, которое ведет
мой взгляд за собой. Да, сомнений нет, я вижу две
линии: реальную и едва различимую, как бы призрач-
ную над действительной линией носа из плоти, честно
говоря несколько приплюснутого. И вот ввиду этой
двойственности мое сознание начинает испытывать
что-то вроде pietinement sur place⁷, колеблется, сомне-
вается и в нерешительности измеряет расстояние от
линии, которая должна была быть, до той, которая
есть на самом деле.

Мы, конечно, не будем сейчас проделывать шаг
за шагом то, от чего отказались при оценке лица
в целом. Нет ведь идеального носа, рта, идеальных
щек. Если подумать, то всякая некрасивая (не уро-
дливая*) черта лица может показаться нам красивой
в другом сочетании.

Дело в том, что мы, замечая изъяны, умеем их
исправлять. Мы проводим незримые, бесплотные ли-
нии, при помощи которых в одном месте что-то добав-
ляем, в другом—- убираем. Я говорю «бесплотные ли-
нии», и это не метафора. Наше сознание проводит их,
когда мы неотрывно смотрим туда, где никаких линий
не находим. Известно, что мы не можем безразлично

* Уродство—дефект биологический, а следовательно, предшествующий
плану эстетического суждения. Антонимом «уродливого» является не «краси-
вое», а «нормальное».

ЭСТЕТИКА В ТРАМВАЕ

смотреть на звезды на ночном небе: мы выделяем те
или иные из светящегося роя. А выделить их—значит
установить между ними какие-то связи; для этого мы
как бы соединяем их нитями звездной паутины. Свя-
занные ими светящиеся точки образуют некую бес-
телесную форму. Вот психологическая основа созвез-
дий: от века, когда ясная ночь зажигает огни в своем
синем мраке, язычник возводит взор горе и видит, что
Стрелец выпускает стрелу из лука, Кассиопея злится,
Дева ждет, а Орион прикрывается от Тельца своим
алмазным щитом.

Точно так же как группа светящихся точек образует
созвездие, реальное лицо, которое мы видим, создает
впечатление более или менее совпадающего с ним лица
идеального. В одном и том же движении нашего созна-
ния соединяются восприятие телесного бытия и смут-
ный образ идеала.

Итак, мы убедились в том, что образец не является
ни единым для всех, ни даже типовым. Каждое лицо,
словно в мистическом свечении, вызывает у нас пред-
ставление о своем собственном, единственном, исклю-
чительном идеале. Когда Рафаэль говорит, что он
пишет не то, что видит, a «una idea che mi vieni in
mente»⁸, не следует думать, что речь идет о Платоно-
вой идее, исключающей неистощимое многообразие
реального. Нет, каждая вещь рождается со своим,
только ей присущим идеалом. "

Таким образом, мы открываем перед эстетикой две-
ри ее темницы и приглашаем ее осмотреть все богатст-
ва мира.

«Laudata sii Diversita,
delle creature, sirena
del mondo»⁹.

Вот так я из этого ничем не примечательного трам-
вая, бегущего в Фуэнкарраль¹⁰, посылаю свое возраже-
ние в сад Академа.

Мною движет любовь, она заставляет меня гово-
рить... Это любовь к многообразию жизни, обеднению
которого способствовали порой лучшие умы. Ибо как
греки сделали из людей единичные души, а из красо-
ты— всеобщую норму или образец, так и Кант в свое
время сведет доброту, нравственное совершенство
к абстрактному видовому императиву.

6 Заказ № 1435 161

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Нет и нет, долг не может быть единым и видовым.
У каждого из нас он свой—неотъемлемый и исключи-
тельный. Чтобы управлять моим поведением, Кант
предлагает мне критерий: всегда желать того, чего
любой другой может пожелать. Но это же выхолащи-
вает идеал, превращает его в юридический истукан
и в маску с ничейными чертами. Я могу желать в пол-
ной мере лишь того, чего мне лично хочется.

Рассмотренное нами вычисление женской красоты
служит ключом и для всех остальных сфер оценки. Что
приложимо к красоте, приложимо и к этике.

Мы уже видели, что всякое отдельно взятое лицо
являет собой одновременно и проект самого себя и его
более или менее полное осуществление. То же самое
и в сфере нравственности: каждый человек видится мне
как бы вписанным в свой собственный нравственный
силуэт, показывающий, каким должен бы быть харак-
тер этого человека в совершенстве. Иные своими по-
ступками всецело заполняют рамки своих возможно-.
стей, но, как правило, мы либо их не достигаем, либо
за них выходим. Как часто мы ловим себя на страст-
ном желании, чтобы наш ближний поступал так или
иначе, ибо с удивительной ясностью видим, что тем
самым он заполнил бы свой идеальный нравственный
силуэт!

Так давайте соизмерять каждого -с самим собой,
а то, что есть на самом деле, с тем, что могло бы быть.
«Стань самим собой»—вот справедливый импера-
тив... Обычно же с нами происходит то, что так чудес-
но и загадочно выразил Малларме, когда, делая вывод
относительно Гамлета, назвал его «сокрытым Госпо-
дом, не могущим стать собой»¹¹.

Где угодно и в чем угодно будет нам полезна эта
идея, открывающая в самой действительности, во всем
непредвиденном, что она в себе таит, в ее способности
к беспредельному обновлению источник идеалов,
норм, образцов совершенства.

К литературной или художественной критике наша
теория применима самым непосредственным образом.
А анализ, направленный на формирование суждения
о женской красоте, применим к предмету чтения. Ког-
да мы читаем книгу, то ее «тело» как бы испытывает
постукивание молоточков нашей удовлетворенности

MUSICALIA

или неудовлетворенности. «Это хорошо,—говорим
мы,—так и должно быть». Или: «Это плохо, это ухо-
дит в сторону от совершенства». И автоматически мы
намечаем критическим пунктиром ту схему, на кото-
рую претендует произведение и которая либо прихо-
дится ему впору, либо оказывается слишком простор-
ной. Да, всякая книга—это сначала замысел, а потом
его воплощение, измеряемое тем же замыслом. Само
произведение раскрывает и нам свою норму и свои
огрехи. И было бы величайшей нелепостью делать
одного писателя мерилом другого.

А эта дама, сидящая передо мной...

— Куатро Каминос!¹²—выкрикивает кондуктор..
Этот крик всегда вызывал у меня тяжелое чувство, ибо
он—символ замешательства.

Однако приехали. За десять сантимов далеко не
уедешь.

Дата добавления: 2015-05-09