Балаган

Это озорство скоморошьего представления было вызовом общественному мнению о благонамеренной жизни. Сила балагана — в страсти к импровизации, разоблачении лицемерия, что в соединении с поэзией страданий выражалось как невероятное, причудливое, ироническое и «оскорбительное». В балагане обязателен пародийный мотив.

Два мощнейших потока эмоциональных, нравственных, духовных — профессиональное искусство и народное творчество, взаимопроникая, постоянно влияя и обогащая друг друга, образуют невообразимое поле городской зрелищной культуры, в котором одним из самых ярких явлений были балаганы и ярмарки. Балаган был центром праздничной площади, главной притягательной силой, самым заманчивым, хотя и не всегда доступным увеселением. Балаганы — лицо гулянья. По количеству и убранству балаганов, по именам их владельцев и дедам-зазывалам судили о ярмарке вообще, о ее размахе и значимости.

Балаганы выступали на площади с утра до вечера, без перерывов. Одна история незаметно переходила в следующую. Можно было начать с середины и не закончить, перейти на более удобное, более желаемое. Длительность обращалась в буквальную бесконечность. Зритель понимал специфику этого зрелища и не слишком требовал «логики развития характеров и сюжетов». Балаган «творится на глазах, в этом суть зрелищной игры — импровизации. Вольности балаганной формы действуют тогда, когда лицедеи забывают о правилах своей игры и на глазах зрителей создают эту как бы новую реальность и ее правила. Собственно, «балаганная вольность», лицедейство, основной смысл которого — символическая игра, и есть проявление сущности массового зрелища, привлекательность которого в его яркости, красочности, внешней эффективности, что делает его «весьма важным орудием в борьбе за массовое созидание общества».

В своем творчестве М. Бахтин постоянно подчеркивает катарсический характер игры, Й. Хёйзинга же выделяет творческий коммуникативный аспекты игровой деятельности. По Хёйзинге, игра все возвышала и облагораживала, по Бахтину — все низвергала, травестировала; по Хёйзинге — уводила от мрачного эсхатологнзма средневековья в аристократический эстетизм, по Бахтину — влекла на площадь, бурлящую народным весельем, превращала мерзости жизни в муляж, пугало, веселое страшилище.

Таким образом, в изучении игры намечаются две парадигмы: одна, восходящая к Й. Хёйзинге, связывавшему игру с аристократическими субкультурами, другая — к М. Бахтину, обратившемуся к архаике.

Памятуя о том, что игра у Хёйзинги выступает в двух постоянно возобновляющихся зрелищных формах — праздник и священный ритуал, — и проанализировав первую из них, приступим к рассмотрению сущности второй.

Дата добавления: 2015-05-09