Методы политических исследований 1 страница

V

IV

III

II

I

Каролингскому возрождению искусств соответствует в философии феномен Иоанна Скота (около 810-877), который так же великолепен, так же неожиданен и так же заряжен потенциальными возможностями, как и само явление Каролингского возрождения,- ведь реализация этих потенций и в том, и другом случае придет значительно позже. И в философии, и в искусстве за Каролингским возрождением последовало около ста лет брожения и вызревания, которые выразились в разных формах: в искусстве в разнообразии и противоречивости Романского стиля, от плоскостной простоты Хирауской школы архитектуры и сурового структурализма норманнской и английской архитектуры до богатого протоклассицизма южной Франции и Италии; в теологии и философии это выразилось в подобном же разнообразии направлений, от бескомпромиссного фидеизма (Петр Дамиан, Манеголд Лаутенбахский и, в конце концов, Св. Бернар) и непримиримого рационализма (Беренгерий Турский, Росцелин) до протогуманизма Гильдеберта Лаварденского, Марбода Рейнского и Шартрской школы.

Ланфранк (ум. в 1089 г.) и Ансельм Беккский (ум. в 1109 г.) делали героические усилия, чтобы устранить конфликт между разумом и верой, задолго до того, как принципы такого урегулирования были исследованы и сформулированы. Такие исследования и формулирование этих принципов были начаты Гильбертом (Жильбер) де ла Порэ (ум. в 1154 г.) и Абеляром (ум. в 1142 г.). Таким образом, Ранняя Схоластика родилась в то же время и в той же среде, в которой зарождалась Ранняя Готическая архитектура, воплотившаяся в церкви Сен-Дени Аббата Сюжера. И в той, и в другой сфере новый стиль мышления и новый стиль строительства (opus Francigenum) - хотя и сотворенный, по словам Сюжера, «многими мастерами разных народов» и вскоре действительно развившийся в истинно международное явление - распространялся из района, который умещался в радиусе менее чем в сто миль с центром в Париже. И этот район продолжал оставаться центральным для этих явлений на протяжении приблизительно полутораста лет. Здесь, как обычно считается, с приходом XII столетия начинается период Высокой Схоластики; то было время возведения первых великолепных образцов архитектуры Высокой Готики в Шартре и Суассоне; именно тогда, в период правления Людовика Святого (1226-1270), была достигнута «классическая», или апогейная фаза как в области Готической архитектуры, так и в области Схоластики. Именно в этот период достигло своего расцвета творчество таких философов Высокой Схоластики, как Александр Альский, Альберт Великий, Вильям Авернский, Св. Бонифаций и Св. Фома Аквинский, и таких архитекторов Высокой Готики, как Жан ле Люп, Жан д'Орбе, Робер дё Люзарш, Жан де Шель, Хью Либержьер и Пьер де Монтеро;; отличительные черты Высокой Схоластики, разнящие ее с Ранней Схоластикой, поразительно аналогичны тем, которые характеризуют Высокую Готику, опять-таки в противовес Ранней Готике.

Уже было верно отмечено, что одухотворенность, отличающая фигурные изображения Ранней Готики на западном фасаде Шартрского собора от их Романских предшественников, отражает возобновление интереса к психологии, который пребывал в спячке в течение нескольких столетий, но эта психология была все еще основана на Библейской (и Августиновской) дихотомии - быть между «дыханием жизни» и «прахом земли». Неизмеримо более жизнеподобные (хотя все еще без портретных свойств) статуи Высокой Готики соборов Реймса и Амьена, Страссбурга и Наумбурга и более естественные (хотя и без всякого пока натурализма) изображения флоры и фауны в орнаментах Высокой Готики знаменуют собой победу Аристотелианства. Человеческая душа, хотя и признаваемая бессмертной, рассматривалась на этом новом этапе как организующий и объединяющий принцип самого тела, а не как некая субстанция, независимая от него. Растение считалось уже существующим как растение само по себе, а не как идея растения. Существование Бога, как полагали, можно было доказать по Его созданиям, а не исходя из априорного принципа.

Далее, по своей чисто формальной организации, Summa Высокой Схоластики отличается от менее объемлющих, менее жестко организованных энциклопедий и Libri Sententiarum одиннадцатого и двенадцатого столетий, подобно тому как стиль Высокой Готики отличается от стиля своего предшественника. Собственно говоря, слово summa (впервые использованное как название книги по юриспруденции) сохраняло свое значение «краткого компендиума» (singulorum brevis comprehension или compendiosa collectio, по определению Роберта Меленского, сделанному в работе 1150 г.), «резюме» и приобрело значение труда исчерпывающего и систематического, «суммы» в том виде, в котором мы ее знаем, лишь в период полного расцвета двенадцатого века. Самый ранний полностью оформившийся образец такого нового вида, Summa Theologiae Александра Альского, который, по словам Роджера Бэкона, «весил приблизительно столько, сколько могла бы свезти лошадь», начал создаваться в 1231 г., в том самом году, когда Пьер де Монтеро начал постройку нового нефа Сен-Дени.

Пятьдесят или шестьдесят лет после смерти Людовика Святого (Людовик умер в 1270 г.; можно отсчитывать, если угодно, от года смерти Св. Бонавентуры или Св. Фомы, то есть от 1274 г.) приходятся на период, который историки философии называют заключительной фазой Высокой Схоластики, а историки искусства - заключительной фазой Высокой Готики; то были фазы, в которых различные новые проявления в этих сферах, как ни важны они были сами по себе, ничего не добавляют к фундаментальным переменам в трактовке своего материала; они просто проявляют себя в постепенном разложении существующей системы. Как в интеллектуальной жизни, так и в сфере искусств, включая музыку (в которой, начиная приблизительно с 1170 г., доминировала школа Нотр-Дам в Париже), можно наблюдать усиливающуюся тенденцию к децентрализации. Творческие импульсы начинают передвигаться из региона, который считался центром, в те районы, которые еще недавно воспринимались как периферия: в Южную Францию, в Италию, в Германские страны и в Англию, которая в тринадцатом веке продемонстрировала тенденцию к «великолепной» изоляции.

В этот период уже можно обнаружить снижение уверенности в том, что разум обладает высшей силой обобщения (синтезирования); эта синтетическая сила достигла своего апогея в трудах Фомы Аквинского. Такое новое отношение привело (конечно, на совсем другом уровне) к развитию тенденций, которые существовали лишь подспудно в период «классической» фазы Схоластики. «Суммы» снова были заменены менее систематическими и менее амбициозными формами подачи материала. До-Схоластический Августинизм, который утверждал, помимо всего прочего, независимость воли от интеллекта, стал энергично возрождаться в противовес Томизму, а анти-Августиновские положения Фомы были торжественно осуждены через три года после его смерти. Подобным же образом «классический» тип собора был отброшен, и были приняты иные архитектурные решения, менее идеально систематизированные и часто несколько более архаичные. В пластических искусствах можно наблюдать возрождение до-Готической тенденции, стремящейся к абстрактности и линейности.

Доктрины «классической» Высокой Схоластики или закостенели в школярские традиции, или подверглись вульгаризации в доступно написанных трактатах, таких, например, как Somme-le-Roy (1279) и Tesorretto Брунетто Латини, или же были столь тщательнейшим и тончайшим образом разработаны, насколько это вообще позволяют человеческие возможности (не случайно величайший представитель этого периода - Дуне Скот, который умер в 1308г., был назван Doctor Subtilis, т. е. тонкий, изощренный доктор). Подобным же образом «классическая» Высокая Готика либо стала «доктринерской», либо была упрощена и даже сведена почти на нет (особенно в нищенствующих орденах), либо же, наоборот, была крайне усложнена и сверхрафинирована, как, например, в Страссбурге, где архитектурный декор превратился в некое подобие арфы; во Фрейбурге этот декор уже напоминает вышивку, в Хотоне или Линкольне он приобретает текучую ажурность. Но лишь в конце этого периода произошло глубокое изменение, а в середине XIV века это изменение стало полным и всеохватывающим (в историях философии 1340 г. обычно принимается как рубеж перехода от Высокой к Поздней Схоластике; в это время учение Вильяма Оккама получило такое широкое распространение, что его пришлось срочно осудить).

К этому времени энергия Высокой Схоластики (здесь можно вполне пренебречь закостеневшими школами Томистов и последователей Скота, которые продолжали существовать, подобно тому, как в новое время академическая живопись благополучно пережила новаторство Мане и продолжает существовать) либо была направлена в поэзию, а затем, в конце концов, в гуманизм через Гвидо Кавальканте, Данте и Петрарку, либо в антирационалистический мистицизм через Мастера (Мейстера) Экхарта и его последователей. И хотя философия, строго говоря, оставалась Схоластикой, она все явственнее поворачивала к агностике. Не считая Аверроистов (которые, с течением времени, становились все более изолированной сектой), это произошло в том могучем движении, которое вполне справедливо называлось «современным» и начало которому было положено Петером Ауреолюсом (Пьер Ореоль)¹ (ок. 1280-1323); своей зрелости оно достигло в творчестве Вильяма Оккама (ок. 1295-1349 или 1350), то есть в критическом номинализме («критическим» его называю, чтобы противопоставить догматическому, до-Схоластическому номинализму, который ассоциировался с именем Росцеллина и который к тому времени, то есть уже почти на протяжении двухсот лет, был мертв). В противоположность даже Аристотелианцу, номиналист считает, что универсалии (сущности) не обладают никаким реальным существованием, и оставляет право на существование лишь партикулярностям (единичностям); благодаря этому проблема principium individuationes (этот принцип предполагает, что, скажем, Универсальный Кот может материализоваться в бесконечном количестве частных котов), преследовавшая мыслителей Высокой Схоластики, была наконец снята. По словам Петера Ауреолюса: «все индивидуально посредством самого себя, и ничего более».

С другой стороны, обозначилась извечная дилемма эмпиризма: так как свойство (качество) реальности принадлежит исключительно тому, что может быть постигнуто с помощью notitia intuitiva, т. е. отдельным «вещам», которые непосредственно воспринимаются чувствами, и отдельным психологическим состояниям или актам (радость, печаль, волнение и т. д.), которые открываются непосредственно через внутренний опыт, все, что реально, а именно мир физических объектов и мир психологических процессов, никогда не может быть рационалистическим, в то время как все, что рационалистично (т. е. имеет отношение к мышлению), а именно понятия, выделенные из этих двух миров с помощью notitia abstractive, никогда не могут быть реальными. В связи с этим все метафизические и теологические проблемы - включая проблему существования Бога, проблему бессмертия души и проблему причинности, поднятую, по крайней мере, в одном случае (Николай Отрекурский) - могут обсуждаться лишь в терминах предположительности.

Общим знаменателем этих новых течений является, несомненно, субъективизм - эстетический субъективизм поэта и гуманиста, религиозный субъективизм мистика и зпистемологический субъективизм номиналиста. Собственно говоря, эти две крайности - мистицизм и номинализм являются, в определенном смысле, ничем иным, как противоположными аспектами одного и того же. И мистицизм, и номинализм разрывают связь между разумом и верой. Но мистицизм, который значительно более энергично порывал со Схоластикой в поколении таких мыслителей, как Таулер, Сюсо, Иоанн Рейсбрэкский, нежели в поколении Мастера (Мейстера) Экхарта, делает это для того, чтобы спасти цельность и чистоту религиозного чувства, а номинализм стремится сохранить цельность рационалистической мысли и эмпирического наблюдения (Оккам вполне недвусмысленно осуждает всякие попытки подчинить «логику, физику и грамматику» контролю теологии, называя такие попытки «опрометчивыми»).

И мистицизм, и номинализм обращают личность назад, к ресурсам личного чувственного и психологического опыта; intuitus (взгляд, проникновение в сущность, интуиция) является излюбленным термином и центральной концепцией как Мастера Экхарта, так и Оккама. Но мистик полагается на свои чувства как на передатчиков зрительных образов и эмоциональных стимулов, в то время как номиналист полагается на них как на передатчиков реальности; intuitus мистика сосредоточивается на единстве, которое находится за пределами различия между человеком и Богом, или даже между лицами Троицы, в то время как intuitus номиналиста сосредоточивается на множественности отдельных вещей и физиологических процессов. И мистицизм, и номинализм в итоге приходят к отмене разграничительной линии между конечным и бесконечным. Но мистик склонен расширять «эго» до бесконечности, так как он верит в растворение человеческой души в Боге, в то время как номиналист стремится расширить до бесконечности физический мир, потому что он не видит никакого логического противоречия в идее бесконечности физической вселенной и уже не принимает теологических возражений против этой идеи. Неудивительно поэтому, что номиналистская школа XIV столетия предвосхитила гелиоцентрическую систему Коперника, геометрический анализ Декарта и механику Галилея и Ньютона.

Подобным же образом Поздне-Готическое искусство разделилось на многообразие стилей, которые отражали региональные и идеологические различия. Но это многообразие, однако, тоже объединено субъективизмом, который в визуальной сфере соответствует тому, что можно наблюдать в интеллектуальной жизни. Наиболее характерным выражением этого субъективизма является появление перспективной трактовки пространства, которая, примененная уже Джотто и Дуччо, постепенно, начиная с 1330-40 гг., становится общепризнанной. Если принимать материальную поверхность живописного произведения или рисунка как нематериальную проекционную плоскость, перспектива - пусть поначалу и применяемая очень несовершенным образом - передает не только то, что непосредственно видимо глазу, но также и то, как это может наблюдаться при определенных условиях. Перспектива фиксирует- здесь мы позаимствуем термин Оккама - прямой intuitus от субъекта к объекту, подготавливая тем самым путь к современному «натурализму» и давая визуальное выражение концепции бесконечного, ибо точка пересечения линий в линейной перспективе может быть определена лишь как «проекция точки, в которой параллельные линии пересекаются».

По понятным причинам мы прежде всего думаем о перспективе как о приеме построения изображения в двухмерных искусствах. Однако этот новый способ видения - или, точнее, создания изображения в соответствии с самим процессом зрения - необходимо должен был повлиять и на другие искусства. Скульпторы и архитекторы также начали трактовать формы, которые они создавали, не столько как изолированные твердые тела, сколько как части всеобъемлющего «пространства картины», хотя это «картинное пространство» образуется в глазу зрителя, а не преподносится ему в заранее искусственно созданной проекции. Трехмерные искусства также предоставляют, так сказать, материал для живописного восприятия. И это касается всей Поздне-Готической скульптуры, а не только таких произведений, в которых этот художественный принцип доведен до крайности, как, например, портал церкви в Шамполе, созданный Клаусом Слютером (портал представлен в виде некоего сценического действия); сюда же можно отнести типичные резные алтари (Schitzaltar) XV века и фигуры-«обманки», которые представлены смотрящими вверх на шпиль или глядящими вниз, на собравшихся, с балконов; то же можно сказать и о «перпендикулярной» архитектуре в Англии и о новых типах Готических церквей в Германии, в которых вместо верхнего ряда окон боковые нефы подняты почти на высоту центрального нефа.

Все это приложимо не только к тем новациям, которые, как можно утверждать, отражают эмпирический дух номинализма и его приверженность к единичностям; здесь можно вести речь об изменениях в подходе к изображениям пейзажа и интерьера, в которых усиливается акцент на жанровых чертах; появляется автономный и полностью индивидуализированный портрет, который уже представляет именно позирующего как «нечто (если позаимствовать выражение Петера Ауреолюса) индивидуальное само по себе и ничего больше», в то время как в более ранних изображениях если и передано сходство с моделью, то это сходство было, так сказать, наложено на все еще типизированный образ (по принципу haecceitas Скота). Это также приложимо к тем новым Andachtsbilder («благоговейным картинам»), которые обычно ассоциируются с мистицизмом: Пьета; Св. Иоанн на Груди Господней; Человек Печалей; Христос в Винном Давильном Прессе и т. д. По-своему такие «образы для поклонения через сопереживание», как можно было бы перефразировать термин Andachtsbilder, не менее «натуралистичны» (и часто даже выглядят отталкивающе), чем портреты, пейзажи и интерьеры, о которых мы упоминали; и если портреты, пейзажи и интерьеры вызывают чувство беспредельного, давая зрителю возможность увидеть бесконечное разнообразие и беспредельность Божьего творения, Andachtsbilder вызывает чувство беспредельного, позволяя зрителю погрузиться в безграничность Самого Создателя. Как и во многих других случаях, оказывается, что крайности - номинализм и мистицизм - сходятся. Можно легко убедиться в том, что эти, казалось бы, несовместимые течения мысли в XIV веке могли, как ни странно, различным способом взаимопроникать, а в конечном итоге и сливаться на какое-то время, давая великолепный результат, как это было в живописи великих фламандцев и в философии их почитателя, Николая Кузанского, который умер в том же году, что и Рогир ван дер Вейден.

В период «концентрированной» фазы этого удивительно синхронного развития, а именно в период между приблизительно 1130/40 гг. и приблизительно 1270 г., можно видеть, как мне кажется, такую связь между Готическим искусством и Схоластикой, которая более конкретна, чем простой «параллелизм» развития, и все же более обща, чем те отдельные (и очень важные) «влияния», которым неизбежно подвергались живописцы и архитекторы со стороны ученых советчиков. В противоположность простому параллелизму, та связь, которую я имею в виду, является истинным причинно-следственным отношением, но в отличие от индивидуальных влияний, это причинно-следственное отношение возникает в результате распространения определенной идеи, а не прямого ее воздействия. Это происходит в результате распространения того, что может быть названо, за отсутствием более подходящего термина, определенным «духовным состоянием» (умственной привычкой»)², а если мы поищем соответствующее Схоластическое выражение для этого затертого языкового клише, то получим: «принцип, который регулирует действие» (principium importans ordinem ad actum). Такие «духовные состояния» («умственные привычки») действуют во всех цивилизациях. Все современные труды по истории пронизаны идеей эволюции (а это именно та идея, развитие которой заслуживает значительно больших, чем до сих пор, усилий по ее изучению; в настоящее время, как кажется, она вступает в критическую фазу).

Благодаря распространению тех или иных идей все мы, не имея глубоких познаний в биохимии или, скажем, психоанализе, тем не менее, рассуждаем с величайшей легкостью о витаминной недостаточности, аллергии и различных комплексах.

Часто бывает трудно или даже невозможно выделить среди прочих какое-либо единичное влияние, которое ведет к формированию «духовного состояния» эпохи, и представить, по каким же именно каналам это влияние передавалось. Однако бывают исключения, и таким исключением является период от приблизительно 1130/40 до приблизительно 1270 г. и географический район радиусом в 100 миль вокруг Парижа.

В этой небольшой сфере Схоластика обладала тем, что было равносильно монополии на образование. В значительной степени интеллектуальная подготовка перешла из монастырских школ в заведения городские, а не сельские, космополитические, а не местные, и ставшие, так сказать, лишь наполовину экклезиастическими; образование (studia) сосредоточивалось теперь в соборных школах, университетах и в новых нищенствующих орденах (почти все они возникли в XIII веке), члены которых играли все возрастающую роль в самих университетах. Подобно тому, как Схоластическое движение, подготовленное Бенедиктинской ученостью и начатое Ланфранком и Ансельмом Беккским, было продолжено и доведено до своего полного развития Доминиканцами и Францисканцами, так и Готический стиль, подготовленный в Бенедиктинских монастырях и начатый Сюжером из Сен-Дени, достигает своей кульминационной точки в великих городских церквах. Характерно, что в Романский период высшие архитектурные достижения приходятся на Бенедиктинские аббатства, в период Высокой Готики - на соборы, а в период Поздней Готики - на приходские церкви.

Маловероятно, чтобы творцы Готических построек читали труды Жильбера (Гильберта) де ла Порэ или Фомы Аквинского в оригинале. Но помимо непосредственного приобщения к идеям Схоластики, существовало бесчисленное количество иных путей распространения Схоластических взглядов, оказывавших влияние на создателей Готики. И это не считая того, что их деятельность необходимо приводила их в контакт с теми, кто составлял для них литургические и иконографические программы. Среди этих путей - посещение школ, слушание проповедей, посещение публичных диспутов, которые проводились в самых различных местах (disputationes de quolibet) и на которых обсуждались всевозможные проблемы, волновавшие тогда общество; эти диспуты часто превращались в события общественной жизни, чем-то напоминавшие наши оперы, концерты или публичные лекции. Создатели Готических строений могли, в конце концов, приходить в полезное для них соприкосновение с учеными людьми и по множеству других поводов. Уже одно то обстоятельство, что ни естественные науки, ни гуманитарные науки, ни даже математика не создали своих особых эзотерических методов и терминологии, делало все наличное человеческое знание доступным и человеку без специальной подготовки; к тому же - и это, возможно, наиболее важный момент - вся социальная система быстро менялась в сторону городского профессионализма. Этот профессионализм, еще не застывший в системах гильдий и строительных бригад (Bauhiitten), обеспечивал возможность встречаться священникам и мирянам, поэтам и законникам, ученым и ремесленникам и общаться почти на равных. Появились в городах и издатели книг (stationarkis), которые, под более или менее жестким наблюдением того или иного университета, стали выпускать рукописные книги в достаточно больших количествах (en masse); они организовывали переписку и распространение книг, нанимая писцов, книгопродавцев (первое известное нам упоминание о которых датируется 1170 г.), книгоменял (тех, кто за плату позволял пользоваться книгами), переплетчиков, художников для иллюминирования рукописей (к концу XIII века эти художники - enlumineurs - занимали уже целую улицу в Париже); в городах появились профессиональные живописцы, скульпторы, ювелиры, профессиональные ученые, которые, в большинстве своем духовные лица, все же посвящали главную часть своей жизни написанию ученых трудов и преподаванию (слова: «схоластик», «схоластика» от слова «scholasticus» - ученый, ритор, ученик), и, наконец, появились в городах профессиональные архитекторы (упоминание их последними вовсе не значит, что и важность их наименее значительна). Этот профессиональный архитектор - «профессиональный» в отличие от того, что можно было бы назвать монастырской самодеятельной архитектурой - проходил все ступени: от рабочего до личного руководства постройкой. При этом он становился «человеком мира», много путешествовавшим, часто начитанным, обладавшим социальным престижем, неведомым ранее и непревзойденным с тех пор. Выдвинувшись «посредством врожденной одаренности и проницательности ума» (propter sagacitatem ingenii), он получал жалованье, которому могли только позавидовать представители низших слоев духовенства; он прибывал на строительную площадку «в перчатках и с жезлом» (virga), давал краткие распоряжения, которые во французской литературе стали крылатыми выражениями и использовались всякий раз, когда писатель хотел описать человека, делающего свое дело хорошо и уверенно. Его портрет помещался наряду с портретом епископа - основателя собора - в «лабиринтах» этого собора. Когда Хью Либержьер, главный архитектор собора Сен-Никэз (не сохранился) в Реймсе, умер в 1263 г., ему была оказана неслыханная честь: он был увековечен в виде скульптурного портретного изображения, в котором он представлен не только облаченным в одежды ученого, но и держащим в руках макет «своей» церкви. Этой чести ранее удостаивались лишь представители королевской крови, которые давали на постройку щедрые пожертвования. А Пьер де Монтеро - пожалуй, самый «логичный» архитектор из когда-либо живших - был удостоен надписи, сделанной на его надгробной плите (в Сен-Жермен-де-Пре): «Доктор Латоморум» (знатный; прекрасный). Это позволяет, очевидно, сделать вывод, что к 1267 г. архитектора рассматривали уже как ученого Схоластика.

Рассматривая вопрос, каким образом духовное состояние («умственное настроение»), вызванное распространением идей Ранней и Высокой Готики, могло оказывать воздействие на формирование архитектуры Готики, имеет смысл отвлечься от понятийного содержания Схоластической доктрины и сконцентрироваться на том, что сами Схоластики называли modus operandi (способ действий). Изменение догматов в таких вопросах, как соотношение между духом и телом или соотношение универсалий и партикулярностей (общего и единичного), находило отражение прежде всего в изобразительных искусствах, а не в архитектуре. Правда, архитекторы пребывали в постоянном и тесном контакте со скульпторами, изготовителями витражей, резчиками по дереву и т. п., работу которых они тщательно изучали всюду, где бы ни оказывались (в подтверждение этому стоит только посмотреть, например, «Альбом» Виллара де Синекур); архитекторы привлекали их к своим начинаниям, следили затем за выполнявшейся работой; архитекторы, конечно же, передавали им и иконографические программы, которые, и это следует помнить, разрабатывались в тесном сотрудничестве с советниками - Схоластами. При всем этом, архитекторы лишь воспринимали, а затем и передавали в своем творчестве самую сущность современной им Схоластической мысли, но не применяли ее непосредственно в своей деятельности. А применяли архитекторы, которые «создавали формы зданий, при этом не занимаясь непосредственно материалом, из которого эти здания создавались»³, особый метод творчества, который они могли позаимствовать у ученых мужей (и, пожалуй, это было самым первым из того, что архитекторы могли у них позаимствовать), когда они непосредственно общались с ними или знакомились с их идеями. Этот метод творчества исходит, как и любой другой modus operand!, из modus essendi (способ быть, существовать)⁴; он вытекает из самой raison d'etre (причины или оправдания существования) Ранней Высокой Схоластики, которая была направлена на установление всеобщей истины. Люди XII и XIII столетий пытались разрешить задачу, которую еще весьма неясно представляли себе их предшественники и от которой, хоть и с сожалением, вынуждены были отказаться их последователи - мистики и номиналисты: речь идет о задаче достижения долговременного мирного договора между верой и разумом. «Священное учение,- говорит Фома Аквинский,- пользуется человеческим разумом не для того, чтобы доказать веру, а для того, чтобы прояснить (сделать очевидным: manifestare) все то, что предлагается в этом учении»⁵. Это означает, что человеческий разум не должен питать надежду обеспечить прямое доказательство таких догматов веры, как трехипостасная структура Троицы, Воплощение, ограниченность во времени Творения и т. д.; но разум может прояснить и разъяснить эти догматы, что он и делает.

Прежде всего, человеческий разум способен дать прямое и полное доказательство всего, что может быть выведено из любых принципов, кроме Откровения, иначе говоря, всех этических, физических и метафизических представлений, включая даже такую преамбулу веры (praeambula fidea), как существование (но не сущность) Бога; она может быть доказана с помощью аргументации, которую следовало бы назвать: «от следствия к причине»⁶. Далее разум может прояснить содержание самого Откровения; с помощью аргументации, хотя и негативной, разум может опровергнуть все рациональные возражения против Догматов Веры - возражения, которые по необходимости должны быть или ложными, или неполными⁷; и в позитивном плане, хотя и не путем аргументированного доказательства, разум может обеспечить similtudines (подобия), которые «выявляют» таинства через аналогию, как, например, в том случае, когда отношение между Тремя Ипостасями Троицы уподобляется отношению, которое возникает в нашем сознании между бытием, знанием и любовью, либо Божье творение сравнивается с человеком - творцом⁸.

Выявление, прояснение или пояснение - вот то, что я назвал бы первым определяющим принципом Ранней и Высокой Схоластики⁹. Но для того, чтобы привести этот принцип в действие на высочайшем из возможных уровней,- на уровне прояснения веры через разум,- его следовало применять и к самому разуму: если вера должна была быть «проявлена» (манифестирована) через систему мысли, полную и самодостаточную внутри своих собственных пределов, и все же отделяющую себя от области Откровения, то возникала необходимость «проявить» (манифестировать) полноту, самодостаточность и ограниченность системы мысли. А это можно было сделать лишь с помощью особым образом организованного письменного изложения, которое должно было прояснить читателю сам процесс разворачивания мысли, точно так же, как размышление должно было прояснить разуму читателя самую суть веры. Отсюда проистекает столь щедро осмеянный схематизм или формализм Схоластических писаний, который достиг своего апогея в классических «Суммах»; они должны были отвечать следующим трем требованиям: (1)-всеохватываемости (достаточное перечисление); (2) - организации опуса в соответствии с системой рядоположенных частей и (достаточная членораздельность) (3) - четкости и дедуктивной убедительности (достаточная взаимосвязь). И все это вместе взятое должно было быть усилено литературными приемами, соответствующими идее simultudines (подобий), которая была предложена Фомой Аквинским: суггестивной терминологией, параллелизмом частей и рифмой. Эта обобщающая характеристика, конечно же, не может быть полностью применена к таким мыслителям, как Св. Бонавентура, подобно тому как обобщающая характеристика стиля Высокой Готики не совсем применима к такому памятнику, как Собор в Бурже. В обоих случаях перед нами существеннейшие исключения, в которых более ранние анти-Схоластические или, соответственно, анти-Готические традиции и направления развиваются в пределах Высокой Схоластики, или, соответственно, Высокой Готики.

Дата добавления: 2015-05-09