Около 1932—1934 годов

[116] Не играй с глубинами другого!

[117] Душа тела — лицо.

[118] Собственный характер столь же мало поддается наблюдению со стороны, как и собственный почерк. По отношению к своему почерку у меня односторонняя точка зрения, мешающая рассматривать его наравне с другими почерками и сравнивать их.

[122] Разные растения и их человеческий характер: роза, плющ, трава, дуб, яблоня, злак, пальма.

Сравни с различием характеров, которыми наделены слова.

[128] Я полагаю, что мое отношение к философии суммарно можно выразить так: философию можно по сути лишь творить. Отсюда, мне кажется, можно заключить, в какой мере мое мышление принадлежит

настоящему, будущему или прошлому. Ведь вместе с тем я признаю, что и сам не вполне способен на то, каким желал бы видеть дело философа.

[129] Кого, как не самих себя, обманывают, прибегая к уловкам в Логике?

[131] Когда кто-то пророчествует, что будущие поколения возьмутся за эти проблемы и решат их, то это по большей части лишь вожделенные мечты, способ восполнения того, что проблему должны были решить а не решили. Отцу хотелось бы, чтобы то, чего не добился он сам, достиг сын, чтобы тем самым была решена не решенная им задача. Сын же бьется над новой задачей. Смысл сказанного: желание не оставить задачу нерешенной маскируется в предсказание, что следующие поколения продвинутся в ее решении дальше.

[137] Если, принося жертву, ты испытываешь чувство тщеславия, то будешь проклят вместе со своей жертвой.

[138] Нужно разрушить здание собственной гордыни. А это ужасная работа.

[139] Испытать ужас перед адом можно и за один день; [даже] и этого времени предостаточно.

[140] Весьма различно воздействие легко читаемого почерка и такого при котором запись трудно расшифровать. Мысли человека заперты в нем, словно в шкатулке.

[142] Прекрасен свет, излучаемый работой, но он сияет подлинной красотой, лишь будучи озарен еще иным светом.

[143] “Да, дело обстоит так,— говоришь ты,— ибо так должно быть!” (Шопенгауэр: на самом деле человек живет сто лет.) “Конечно, так и должно быть!” Как будто человек постиг номерение Творца понял принцип.

Вопрос: “Как долго живут люди в действительности?” — не возникает в том случае, если познано нечто более глубокое, и тогда данный вопрос уже кажется чем-то поверхностным.

[144] Неправомочных — или пустых — утверждений можно избежать лишь принимая идеал за то, что он есть, то есть за предмет для сравнения — как бы мерило,— а не заведомо заданный образец (Vorurteil), под который все должно подгоняться. Именно здесь заложен догматизм, к которому так легко может скатываться философия6.

Как же тогда соотносятся взгляд в духе Шпенглера и мой? Неправота Шпенглера: идеал никак не теряет своего достоинства, если он утверждается в качестве принципа, определяющего форму созерцания. Хорошего мерила.

[145] В очерках Маколея* много превосходного; только скучны и поверхностны его ценностные суждения о людях. Так и хочется заметить ему: Оставь жестикуляцию! И говори лишь то, что нужно сказать.

[146] Подобно тому, как о физиках прошлого говорят, что они делали открытия неожиданно, слишком мало знали математику, чтобы овладеть физикой,— так и о современных молодых людях можно сказать:

неожиданно для самих себя они оказались в такой ситуации, когда нормального здравого рассудка уже недостаточно для удовлетворения неожиданных требований жизни. Все стало таким запутанным, что справиться с этим под силу лишь незаурядному интеллекту. Ведь уметь хорошо разыграть игру уже недостаточно; вновь и вновь поднимается вопрос: следует ли теперь вообще играть в эту игру и что собой представляет верная игра?

[147] Решение встающей перед тобой жизненной проблемы — в образе жизни, приводящем к тому, что проблематичное исчезает.

Проблематичность жизни означает, что твоя жизнь не соответствует форме жизни 7. Тогда ты должен изменить свою жизнь и приспособить ее к этой форме, тем самым исчезнет и проблематичное.

А нет ли у нас такого чувства, что человек, не замечающий жизненных проблем, слеп к чему-то важному, даже очень важному? Не хочу ли я сказать: живущий лишь сиюминутно просто слеп, как крот; сумей же он прозреть,— он бы увидел проблему?

Или же следует сказать: правильно живущий человек воспринимает проблему не со скорбью, то есть непроблематично, а с радостью, как светлую атмосферу своей жизни, а не ее сомнительный фон.

[148] И мысли иногда падают сдерева несозревшими.

[150] Я полагаю, что христианство — не учение, не теория о том, что произошло и произойдет с человеческой душой, а описание действительного процесса жизни человека. Ведь “осознание греха” — реальное событие, как реально и вызванное им отчаяние и его искупление верой. Те, кто об этом говорят (как Баньян**), просто описывают то, что с ними случилось, то, о чем всегда кто-то хочет поведать.

[152] И в мышлении есть время пахоты и время жатвы.

[153] Если бы в качестве догм человеческого мышления были установлены, скажем, определенные образные высказывания, то это пусть и не определяло бы суждения человека, но полностью подчинило бы себе их выражение и тем самым имело бы весьма своеобразное воздействие. Люди жили бы под властью абсолютной, тяжкой тирании, не будучи, однако, в состоянии сказать, что они несвободны. Я думаю, что католическая церковь неким образом делает что-то подобное. Ибо догма выражается в форме утверждения и она нерушима, но при этом любое практическое суждение можно привести в соответствие с нею. Конечно, иногда это делается с большей легкостью, иногда труднее. Это не стена, огораживающая суждения, но тормоз, практически служащий тем же самым целям; словно к твоим ногам привесили бы груз, чтобы ограничить свободу движения. Именно поэтому догма становится неопровержимой и недосягаемой для критики8.

[155] Иногда люди говорят, что они не в состоянии судить о том или этом, не изучив философию. Это сбивающая с толку бессмыслица, ибо наперед предполагается, будто философия — некая наука. И о ней говорят, скажем, как о медицине. Между тем, можно сказать, что люди, никогда не занимавшиеся исследованием философского типа (скажем, как большинство математиков), для такого исследования или изыскания не обладают должной сноровкой. Так, человек, не привыкший искать в лесу цветы, ягоды, травы, не находит их, потому что его глаз не наметан на это и он не знает, где их следует искать прежде всего Так и в философии неискушенный проходит мимо всех тех мест, где трудности скрыты под травой, искушенный же остановится и почувствует, что тут-то и кроется затруднение, хотя он его не видит.— А то, что человек искушенный, хорошо понимающий, что трудность заключена где-то здесь, так долго должен ее отыскивать, прежде чем найдет,— неудивительно.

Когда что-то основательно скрыто, его трудно найти.

[ 156] О религиозных сравнениях можно сказать, что они движутся по краю пропасти. Например, об аллегориях Б [аньяна]. Ведь что получится, если мы просто заключим: “и все эти ямы, болота, кривые пути — проложенные Господом дороги, и чудовища, воры, разбойники сотворены им”? Конечно, не в этом состоит смысл сравнения! Но продолжения такого рода напрашиваются сами собой. Для многих людей и для меня в том числе они отнимаю г у сравнения его силу.

В особенности тогда, когда оно имеет как бы скрытый характер Все было бы иначе, если бы мы на каждом шагу честно говорили: “Я пользуюсь этим выражением как сравнением, но смотри: здесь оно нe проходит”. Тогда не возникало бы ощущение, будто нас обманывают, пытаются убедить с помощью уловки. Можно, например, сказать кому -то: “Благодари Бога

за все то доброе, что ты получаешь, и не жалуйся на злое, как ты, наверняка, делаешь, когда кто-то причиняет тебе то благо, то зло”. Это — образное выражение жизненных правил. И с помощью

этих образов можно лишь описывать, а не обосновывать, что следует делать. Чтобы сравнение могло служить обоснованием, оно должно обладать далеко идущим соответствием предмету. Я могу сказать: “Возблагодари этих пчел за мед, как если бы они были добрыми людьми, собирающими ею для тебя". Это понятно и описывает, как, согласно моему желанию, тебе следовало бы себя вести Но сказать: “Поблагодари их, ты же видишь, как они добры”,— нельзя, ведь буквально в следующий момент они могут ужалить тебя.

Религия гласит: “Делай то! — Думай так!”, — но она не может этого обосновать, а как только пытается сделать это, отвращает от себя, ибо на каждое приводимое ею основание находится правомерное противооснование. Более убедительно заявление: “Думай так, сколь бы странным тебе это ни показалось”. Или же: “Не тянет ли тебя содеять это — сколь бы отталкивающим ты это ни находил”? [157] Благоволение: человек смеет так написать лишь при жесточайшем страдании — а тогда написанное означает нечто совсем иное. По этой же причине никто не вправе процитировать это как истину, если только, произнося это, он сам не испытывает страдания.— Просто это не теория. Или же: если это и истина, то не такая, что на первый взгляд вроде бы выражается подобным образом. Это не теория, а скорее уж стон или крик.

[159] Исток, спокойно и прозрачно текущий в евангелиях, кажется вскипающим в посланиях Павла. Или же так кажется мне. Может быть, я вижу здесь замутненность оттого, что сам нечист, ибо почему эта нечистота не могла бы загрязнить чистое? Представляется, что я вижу здесь человеческую страсть, что-то вроде гордыни и ярости, не вяжущихся со смирением евангелий. Как если бы человек здесь на деле выпячивал собственную персону, придавая этому характер именно религиозного акта что чуждо Евангелию. Я хотел бы спросить, и да не будет это богохульством: “Что же все-таки сказал Христос Павлу?” Но на этот вопрос можно с полным правом ответить: “А тебе что до этого? Заботься о своих собственных достоинствах! Таков, как ты сейчас, ты можешь вообще не понять, в чем здесь может состоять истина”.

В евангелиях, как мне кажется, все скромнее, смиреннее, проще. Там хижины, у Павла церковь. Там все люди равны и сам Бог — человек; у Павла речь идет о чем-то напоминающем иерархию, о знаках отличия, о чинах.— Об этом мне как бы говорит мое ЧУТЬЕ.

Будем же человечны.

[163] Кьеркегор писал: Будь христианство так легко и уютно, зачем понадобилось бы, чтобы Бог в Священном Писании приводил в движение Землю и Небо, грозил вечным наказанием? — Спрашивается, почему же тогда это Писание столь невнятно? Разве, желая предостеречь кого-то от страшной опасности, ему задают загадки, разрешение которых и будет предостережением? — Но кто скажет, что Писание действительно невнятно: разве нельзя допустить, что в данном случае “задать загадку” очень важно? Что более прямое предостережение, наоборот, могло бы оказаться ложным предостережением? Бог доверил рассказ о жизни Богочеловека четырем людям, каждый из которых говорил иное и вступал в противоречие с другими.— Но разве нельзя сказать: важно то, что эти рассказы обладают вполне обычной исторической вероятностью, не более того, и именно поэтому их не надо воспринимать как что-то существенное, решающее. С тем, чтобы букву не наделяли большей верой, чем она заслуживает, и сохранял свои права Дух. То есть то, что ты должен постичь, не сможет передать даже самый лучший, самый точный историограф; именно поэтому удовлетворительны и даже более предпочтительны посредственные изложения. Ведь и посредственное повествование способно сообщить тебе то, что следует.

Примерно так же, как посредственное театральное оформление может быть лучше изысканного, а написанные художником деревья лучше подлинных,— ибо они не отвлекают внимания от того, что важно

Важным же, существенным для твоей жизни является заключенный в этих словах дух. Ты должен ясно постичь только то, что ясно показывает даже это повествование. (Я не уверен, насколько точно все это соответствует духу Кьеркегора.)

[164] Надо, чтобы в религии каждой ступени религиозности соответствовал способ выражения, не имеющий смысла на низших ступенях. Учение, имеющее смысл на низших ступенях, ничего не значит для людей, находящихся в данное время на низших ступенях; они способны понять его лишь превратно, причем эти слова не имеют ценности для этих людей.

Скажем, учение Павла о предопределении, для моей ступени иррелигиозности — неприятная бессмыслица. Поэтому оно мне не сродни, и я могу лишь ложно использовать предлагаемый им образ. Возможно, что это благочестивый и хороший образ, но совсем для другой ступени, для человека, который применял бы его в жизни совершенно иначе, чем это мог бы сделать я.

[165] Христианство не основывается на исторической истине, оно дает нам некое (историческое) повествование и призывает: верь! Но не той верою, с какой воспринимаешь историческое повествование.— Оно говорит: верь в любом случае, а на это ты способен лишь при соответствующей жизни. Тебе послана весть, — отнесись к ней иначе чем к любому другому историческому сообщению! Пусть она займет в твоей жизни совершенно иное место. — В этом нет ничего парадоксального!

[166] Никто не может истинно заявить о себе самом, что он дерьмо. Ибо если я говорю сие, оно может быть в некотором смысле истинным, но сам я не могу проникнуться этой истиной: в противном случае я должен был бы сойти с ума или же измениться.

[167] Как ни странно это звучит, с исторической точки зрения могла бы быть доказана ложность исторического повествования евангелий, но вера при этом ничего бы не потеряла, и не потому, что дело касается каких-то “всеобщих истин разума”! Дело в другом: историческое доказательство (историческое доказательство как игра) не имеет ничего общего с верой. Эти сведения (евангелия) люди принимают с верою (то есть любовно). Благодаря этому, а не чему-то другому, они представляются бесспорно истинными.

Верующий воспринимает эти сообщения не как историческую истину (вероятность), но и не как учение об “истинах разума”. Такое бывает. (Ведь и по отношению к тому, что люди называют поэзией, у них совершенно различные установки!)

[168] Я читаю: “И никто не может назвать Иисуса Господом, как только духом Святым”* .— И это верно: я не могу назвать Его Господом, ибо мне это ни о чем не говорит. Я мог бы назвать Его “идеалом”: (Vorbild), даже “Богом” —или, вернее: мог бы понять когда Его так называют; но осмысленно назвать Его словом “Господь” я неспособен. Ибо я не верю что Он придет, чтобы судить меня: ибо это мне ни о чем не говорит. Лишь живи я совсем иначе, это могло (бы мне о чем-то говорить. Что же склоняет меня к вере в воскресение Христа? Я как бы мысленно проигрываю — если Он не воскрес, то Он тлеет в могиле, как любой иной человек. Он смертен и тленен. Тогда Он просто учитель, подобно любому другому и тогда уж не в силах помочь, мы вновь сиротливы и одиноки. И должны удовлетвориться мудростью и размышлениями. Мы как бы в пещере, где можем только мечтать о небе, от которого отделены ее сводом. Но если мне ДЕИСТВИТЕЛЬНО суждено быть спасенным, то я нуждаюсь не в мудрости, не в мечтах или рассуждениях, а в уверенности.— Эта уверенность и есть вера. Но вера есть то, в чем нуждается мое сердце,, моя душа, а не мой размышляющий рассудок. Ведь спасена должна быть моя душа с ее страстями, как бы с ее плотью и кровью, а не мой абстрактный дух. Может быть, скажут: только любовь способна верить в Воскресение. Или же: именно любовь верит в Воскресение. Можно сказать: спасительная любовь верит и в Воскресение, настаивает на Воскресении. Жажда спасения как бы усмиряет сомнение. Приверженность ей должна быть и приверженностью такой вере. Следовательно, это означает: на первом месте для тебя должно быть спасение, жажда спасения (во что бы то ни стало), а уж после ты поймешь, что привержен этой вере, Выходит, это может произойти лишь при условии, что ты перестанешь опираться на Землю и обратишься к Небу. Тогда все станет иным и ты окажешься способен на то, что тебе не по силам сейчас,— в этом не будет никакого “чуда”. (Спору нет, человек, парящий в воздухе смотрит на то же самое, что и человек, стоящий на земле; но ведь в нем происходит совсем иная игра сил, и потому он способен действовать совершенно иначе, чем стоящий9.)

[169] Написать о себе что-то более правдивое, чем ты есть, невозможно. В этом разница между описанием себя и внешних объектов. О себе человек пишет с высоты собственного роста. Здесь не стоят на ходулях или на лестнице, только на босых ногах10.

[170] Идея Фрейда: безумие — это не поломанный, а только переделанный замок; старым ключом его уже не отопрешь, ключом же иной формы это сделать можно.

[173] Нет ничего труднее, чем не обманывать себя самого.

[174] Лонгфелло:

In the elder days of art,

Builders wrougth with greatest care

Each minute and unseen part,

For the gods are everywhere **

(Это могло бы служить моим девизом)

[177] Подвергнуться психоанализу и вкусить плодов от древа познания — между тем и другим есть нечто сходное. Приобретаемые при этом знания ставят перед нами (новые) этические проблемы, но они ничего не дают для их решения.

Дата добавления: 2015-05-09