Алис Миллер. 9 страница

Джина опускает газету на колени и несколько секунд смотрит в никуда.

Люди гибнут на дорогах каждый день.

Потом она берет «Санди уорлд» и листает, пока не находит двухполосный разворот, на который до этого взглянула лишь мельком. Внизу левой страницы размещена маленькая черно-белая фотография раскуроченного «мерседеса». Подпись под фотографией гласит: «Фрэнк Болджер в автомобильном побоище».

Она внимательно прочитывает статью: про те события написано совсем немного.

«…Случилось в пригороде Дублина… две машины… четыре человека погибли…»

Джина замирает.

«…Включая маленькую девочку».

Некоторое время она изучает фотографию.

Потом откладывает газету. Смотрит в окно. День все-таки посерел, но остался ветреным. По небу проплывают облака.

Она представляет, как кроссовер Ноэля сходит с дороги, кренится, падает… удар. Как Ноэль лежит расплющенный, раздавленный среди газов и гари. Везде масло, кровь, жженая резина. Она представляет, как он лежит уже наполовину без сознания, стонет, умирает.

О чем он думал в последние мгновения?

Ее глаза наполняются слезами. Она заваливается на бок, прямо на кипу газет, и начинает рыдать.

Через несколько минут слезы отпускают. Джина вытирает глаза рукавом. Сворачивается клубочком. Чувствует сонливость. Засыпает.

Просыпается она где-то через час, в самый разгар путаного сна, в полнейшем изумлении.

Звонит телефон.

Джина трет глаза.

Встает с дивана. Телефон на столе в углу комнаты, рядом с компьютером. Она подходит к нему, снимает трубку. Придвигает стул, садится.

— Алло? — звучит недовольно.

— Здравствуйте, Джина, это Джеки Мерриган.

Джина хмурится. Соображает. Никакого Джеки Мерригана она знать не знает.

Но через секунду до нее доходит.

Это же старый друг Ноэля: она с ним познакомилась на отпевании. Старший инспектор.

— Да-да, здравствуйте. Как поживаете?

— У меня все в порядке. Спасибо. Я просто звоню проверить, как у вас дела. Надеюсь, вы не против.

— Нет-нет, ну что вы! Спасибо.

— Я сегодня думал о Ноэле. Я… хотел сказать, что он очень вас любил. Он часто говорил о вас. — Он останавливается. — У меня никак в голове не укладывается.

— Да, в это тяжело поверить.

Джина вспоминает Мерригана: высокий, сутулый, волосы седые, очень благородное лицо. Он кажется довольно мягким — совсем не совпадает с расхожим образом старшего инспектора.

— Как ваши сестры? — спрашивает он.

— Они нормально, — отвечает Джина. — За исключением Катерины, естественно.

— Да, было бы странно.

Они болтают о Катерине, о Ноэле. А Джине между тем не терпится задать Мерригану парочку вопросов. Только что-то ее удерживает. Не хочется снова почувствовать жалость к себе. Не хочется в очередной раз услышать, что нечего и голову ломать, мол, как ни грустно, произошло трагическое стечение обстоятельств.

— Как вам эта история с Ларри Болджером? — произносит она, когда все остальные темы исчерпаны. — Газеты только об этом и пишут.

— Да, — отзывается Мерриган. — На этот раз он серьезно вляпался. Непонятно, удастся ли отвертеться.

— Да уж, — продолжает Джина. Она пялится на свое отражение в экране. — Я, кстати, не знала, что его брат погиб в аварии. А вы?

— Ох, лучше бы не знал! Кошмарная история. Я тогда еще служил в Суордсе патрульным.

— Да что вы!

— Да.

Она колеблется, потом спрашивает:

— Как это произошло?

Он вздыхает:

— Как же это произошло? По-моему, все случилось на тихом участке дороги. Было не поздно, часов восемь или девять вечера. Две машины пытались разъехаться… в итоге одна въехала в стену, а другая в дерево. Погибли четверо. Жуть.

Джина кивает и покусывает губы.

— Как бы там ни было, — продолжает Мерриган, — через пару месяцев после аварии Ларри Болджер победил на дополнительных выборах, а все остальное, как говорится, быльем поросло. Но одно я знаю точно, — и он смеется, — Фрэнк Болджер отличался от брата, как я от носорога.

В этом месте Джина настораживается:

— Что вы имеете в виду?

— Да как вам сказать… он был немного идеалистом, что ли. Вечно доводил народ до белого каления. У него на все имелось собственное мнение. Фрэнк никогда не шел на компромисс, никогда не руководствовался прагматикой. Вряд ли он протянул бы столько, сколько Ларри.

— Он и не протянул, — замечает Джина. — Разве не так?

— Да, пожалуй, что так.

Оба замолкают.

— Кстати, — оживает Джина, — возвращаясь к аварии. Установили, по чьей вине это произошло?

— А вот тут мы подходим к самому интересному, — отвечает Мерриган. — В свое время это активно дискутировалось.

— Дискутировалось?

— Да, существовали противоречивые… взгляды, можно так сказать, на причины катастрофы. Началось все с официальной версии: она гласила, что водитель второй машины был вдребезги пьян, — обычная фигня. — Он останавливается. — Но потом появились заявления, что парень перед этим ничего не пил: он, оказывается, был трезвенником. А раз так, значит, пил Болджер. В итоге все плавно переросло в кампанию по защите его честного имени.

— И что потом?

— Потом все рассосалось. Как обычно.

— Ничего себе!

— Естественно, эта информация в газетах не печаталась и, как теперь говорят, не была достоянием общественности. Все это существовало на уровне слухов и домыслов. Но вы же знаете, как у нас быстро вести разносятся.

— Да.

— Даже, я помню, высказывалось предположение, что определенным лицам было выгодно убрать с дороги Фрэнка Болджера.

От этого сообщения Джина цепенеет. Она ждет, что Мерриган продолжит, разовьет тему, пойдет дальше и соединит разорванную цепочку.

Она уже готова сделать это за него.

— Но видите ли, — продолжает он после паузы, — каждый раз, когда жертвой аварии становится общественный деятель, мы слышим эту несусветную чушь. Их просто хлебом не корми — дай пофантазировать.

— Хм.

Теперь Джина пялится в пол.

— Сейчас, если я не ошибаюсь, — саркастически замечает Мерриган, — это зовется теорией заговора.

— Да.

— Но к большому сожалению…

— Я знаю, — произносит Джина после заминки. — Знаю. Люди гибнут на дорогах каждый день.

— Но это действительно так, Джина, взять хотя бы…

Он замолкает. Джина может руку дать на отсечение: он только что прокрутил в голове историю с Ноэлем и почувствовал неожиданную неловкость.

— Бог с ними, — произносит Джина, пытаясь заполнить неуютную паузу, — с причинами аварии: от этого не легче. Погибли Болджер, второй водитель, его жена… — Здесь она останавливается и закрывает глаза. — И их маленькая дочка…

— Да, все так, — подхватывает Мерриган. — Кошмарная история. Настоящая трагедия.

Некоторое время оба молчат. По набережной с грохотом проезжает фура. Где-то в отдалении воет сигнализация.

— Там еще, — снова вступает Мерриган, — мальчик остался.

Джина открывает глаза:

— Что?

— Да, — продолжает Мерриган, — мальчик. Во второй машине было четыре человека: отец, мать и двое детей. Девочка умерла, но мальчик выжил. И отделался лишь парочкой царапин. То, что он уцелел, иначе как чудом нельзя назвать. Потому что, по всем подсчетам, и сторона, и угол по отношению к точке удара были смертельными.

— О господи!

— А он как-то встал и пошел. Об этом потом вообще почти не говорили. Опять же, сегодняшние таблоиды сделали бы из этой истории бомбу, но в те годы люди вели себя все-таки поприличнее. Ведь малышу в то время было… ну сколько… пять-шесть лет.

Джина садится:

— И что с ним стало?

— Насколько я помню, его усыновила какая-то семья.

Они опять замолкают. Джина только головой качает: с ума сойти!

В итоге она протягивает руку и берет карандаш.

— Джеки, — произносит Джина: карандаш уже повис над листком бумаги, — я ни в коем случае не рассчитываю на удачу, но вдруг вы помните имя маленького мальчика?

— Представьте себе, помню, — отвечает он. — Прекрасно помню. Его звали Марк Гриффин.

— В Австралию?

— Да.

— Да ну тебя!

— Почему нет?

— Дермот, Австралия для молодежи. Они там выпивают, занимаются серфингом, тусуются, ну, всякое такое.

Клер держит бокал с вином и внимательно смотрит на мужа.

Он видит: она старается, но не может принять этой версии всерьез.

— Девочкам там ужасно понравится, — предполагает он.

— Что? Пиво и серфинг?

— Нет, а…

— Дермот, зачем? Мне казалось…

— Хорошо, давай не в Австралию, давай в другое место — в Штаты, в Канаду.

Он оглядывается. В воскресенье вечером здесь не очень людно. К тому же расстояния между столами такие, что пришлось бы сильно напрячь голосовые связки, чтобы тебя подслушали. Он впервые в ресторане такого уровня.

Но ему нравится. Его сейчас устраивает уединенность.

— Я не понимаю, откуда ноги растут, — продолжает Клер. — Мне казалось, твоя работа…

— У Би-эм-си офисы по всему миру.

— Ну и что с того?

Этот разговор начинает потихоньку ее бесить.

— Почему нет? — спрашивает он, набирая полный рот ризотто.

Он надеется, что все-таки их никто не подслушивает.

— Тебя интересует, почему нет? Я скажу тебе. Потому что девочки обосновались в школе. У них там друзья. Их нельзя так просто взять и выдернуть на полгода-год. Еще потому, — она накалывает на вилку гребешок, — что папа с мамой не молодеют. Я не хочу жить от них за тысячи миль.

Зато Дермот только об этом и мечтает.

Но согласно кивает. Она права, он понимает это. Они не могут просто взять и сняться, как предлагает он. Не то чтобы они увязли, нет, но тоже типа обосновались.

Просто он подумал…

— Ну как?

Он поднимает глаза. Клер указывает на его ризотто.

— Как трюфели? — спрашивает она с придыханием. — Чувствуются?

— Да, невероятно вкусно.

Она быстро так поводит бровями, будто говоря: еще бы, за сорок-то евро!

Дермот придвигает к ней тарелку с ризотто:

— Попробуй.

Она тянется и берет немного на вилку.

Он ведь не может ей сказать, что уже несколько недель находится под постоянным наблюдением. Во всяком случае, такова его рабочая гипотеза. Эти люди знают, где он работает, знают, где учатся его дети. Он полагает: за домом они тоже присматривают и отслеживают каждый его шаг — куда пошел, с кем говорил. Может, еще за чем — он точно не знает. А вдруг они записывают его разговоры по мобильному, перехватывают мейлы? А что, если они и в интернете за ним следят?

Неужели они записывают всю его жизнь: сутки напролет, семь дней в неделю?

Конечно же нет. Это абсурдно.

Абсурдно, но возможно.

Поэтому теперь Дермот болезненно неловок в каждом жесте. Ни шагу ступить, ни разговора поговорить не может, не ощущая дискомфорта. Как будто его против воли запихнули в какое-то маразматическое реалити-шоу. Только правил не объяснили и продюсеров не представили.

Но он старается, он держится. Каждое утро отвозит Нив и Орлу в школу. Едет в офис. Работает. Возвращается домой. Об отчете никому не сказал ни слова. Сам документ вместе с черновиком и сопутствующими мейлами, естественно, удалил. Ни с кем не говорил о Ноэле Рафферти. И не намерен. Потому что его яйца зажаты в тисках, и он не предоставит этим свиньям ни малейшего шанса затянуть их.

— Какая вкуснотища! — восклицает Клер. — Вот это я понимаю!

Он смотрит, что там у нее в тарелке.

— А как гребешки?

— Ничего, — отвечает Клер, — вполне.

Вполне?! Хм…

А впрочем, как скажешь.

Дермот жиденько улыбается. За две последние недели он врал жене больше, чем за двенадцать лет совместной жизни. Он врал ей про работу, деньги, мысли.

Вот и сегодня он соврал про истинную причину, побудившую его притащить ее в дорогущий двухзвездочный мишленовский ресторан. Сказал, что хочет извиниться за то, что был угрюмым и несносным. На самом деле он решил послать им закодированное сообщение. Сначала он планировал нечто более грандиозное, — скажем, спустить все деньги на новую тачку. На «мерседес SL», на «ягуар», на что-нибудь кричащее: «Смотрите, мне не стыдно тратить ваши деньги, я не против вас, я с вами». Но как бы он объяснил это Клер? Ведь на такое даже выдуманного бонуса не хватило бы.

Поэтому он решил, пока суд да дело… начнем с ужина в «Цинке».

И с драгоценностей.

На днях он купил ей дорогие серьги и цепочку, в основном чтобы они заметили покупку. Но до сих пор не набрался смелости подарить.

Он опять указывает на ее тарелку.

— По-моему, — произносит он, — ты их недооцениваешь.

— Ну что ты! Перестань. Я не сказала, что они невкусные. На вот. — Она накалывает гребешок на вилку и протягивает ему. Похоже на вызов. — Попробуй.

Вилки в воздухе: совершается акт передачи. Маневр получается неизящный и немного воинственный. Дермот опускает гребешок на краешек тарелки.

Затем к столу подплывает официант и интересуется, все ли у них в порядке.

— Да, — отвечает Дермот и улыбается. — Все чудесно, спасибо.

— Да, — отвечает Клер. — Спасибо.

После ухода официанта Дермот замечает:

— Здесь великолепный сервис, ты не находишь?

— Да, — отзывается Клер.

Но это еще полбеды. Гораздо тяжелее врать про эмоции и переживания. Гораздо тяжелее выдавать страх за подавленность, опустошенность и необходимость переменить картинку.

Потому что Клер его очень хорошо чувствует.

И потому что Клер не дура. А с точностью до наоборот. И, видя ее взгляд, он понимает: у нее имеются свои соображения на этот счет.

Наверняка не очень верные. И все же…

— Дермот, — прерывает она молчание и пожимает плечами, — я не совсем понимаю, что происходит. Ты странно себя ведешь последнее время… какая-то Австралия, все это. — Она обводит рукой мишленовскую обстановку. — Я правда не понимаю, может…

— Что?

Он искренне надеется, что у нее возникли подозрения и хватит ума прийти к соответствующим выводам. Потому что он так больше не может. Ему надо с кем-то поделиться. Он смотрит ей прямо в глаза: жаждет, чтобы она увидела, хочет, чтобы поняла.

— Просто… — произносит она и останавливается.

— Что… что?

Он так жаждет услышать; он больше не в силах терпеть.

— Мне даже спрашивать об этом противно, — в итоге выдавливает она, и сердце у него уходит в пятки, — просто… я уже не знаю, что и думать… может, у тебя появилась женщина?

ГЛАВА ПЯТАЯ

На следующее утро Ларри Болджер возвращается в Дублин. По пути из аэропорта в город он просматривает заявление: примерно через двадцать минут ему предстоит выступить с ним на пресс-конференции.

Рядом скукожилась Пола. Она спит и во сне чуть-чуть похрапывает. Болджер и сам уже больше полутора суток на ногах, но, видимо, до вечера ему отдых не светит.

В самолете он бесконечно правил заявление — теперь оно вполне приемлемо. Еще в Чикаго он выступил с безапелляционной речью, отметающей все обвинения. Нынешнее заявление, по сути, пояснение к той речи с некоторой конкретикой.

И бог бы с ним. Просто после него начнутся вопросы.

Которые сами по себе тоже не штука: он сможет на них ответить. Но вот копание в его личных финансах, просьбы обосновать расходы, несанкционированное использование кредитных карт и т. д. и т. п. — вот эти вещи могут оказаться губительными для его репутации. Они дурно пахнут и плохо выглядят.

Разумеется, он со своей стороны постарается увести беседу в другую сторону: начнет подробно рассказывать о достижениях торговой делегации, будет постоянно вставлять фразу «двигаясь вперед». Но они, медийщики, неумолимо и безжалостно потянут его назад: к скачкам, свиданкам, люксам, ставкам, лобстерам, «Кристаллу» и к чертову корневому каналу.

Это будет битва на износ.

Он смотрит в окно. Слева промелькнул Епископский дворец; они приближаются к мосту Биннз.

Шакалье отродье. В погоне за сенсацией журналисты порой переходят все границы. Вчера в интернете он наткнулся на парочку статей о Фрэнке: не погнушались потревожить даже мертвых — выложили фотографии той автокатастрофы.

Болджер качает головой.

Шайка ублюдков.

Из-за них придется объяснять жене и дочерям, кто эта женщина, о которой до прошлой недели они слыхом не слыхивали. Из-за них придется убеждать коллег по партии, что он стабилен и надежен. Из-за них придется делать хорошую мину при плохой игре и всячески демонстрировать сторонникам, что его перспективы возглавить партию никоим образом не пострадали.

А про то, как эта ситуация выглядит с шестого этажа отеля «Уилсон», он даже думать боится. Пэдди Нортон сказал, что с ним пока не связывались, но, без сомнений, свяжутся.

Болджер оглядывает себя и поправляет галстук.

Хотя в определенном смысле его акции даже выросли. Здесь. В Ирландии. Он входит в состав кабинета, часто дает интервью, пользуется широкой известностью, но такая популярность выводит его на принципиально новый уровень. Большинство политиков ему бы позавидовали.

И это льстит, но только при одном условии: если ты готов признать, что плохой рекламы не бывает.

С Гардинер-стрит они сворачивают налево.

Пола тихонечко бормочет. Он поворачивается и смотрит на нее. Спит.

«…У меня разрядился телефон… да, знаю… девять и семь десятых…»

Во сне она подрагивает. Будто по ней пустили слабенький заряд.

Болджер решает пока что не будить ее и отворачивается. Он смотрит в окно, на Маунтджой-Сквер.

Интересно, как бы Фрэнк разруливал ситуацию? Или он бы до такого не докатился? Как бы он повел себя? В детстве у них дома говорили только о политике. Лайам Болджер долгие годы входил в состав муниципального совета, а два его брата — дядья Ларри — состояли в профсоюзном движении. Все трое были ярыми приверженцами партии. С самого начала стало ясно, что Фрэнк пошел по их стопам. Отец поощрял его: таскал на собрания, давал возможность проявиться. А Ларри, ну что Ларри? Он колебался между малым и полным отсутствием интереса к политике, поэтому ничего, кроме разочарования, в отце не вызывал. Короче, Фрэнк считался вундеркиндом, чей политический успех стал главным упованием семьи, во всяком случае отца. Затем настал тот страшный вечер… ужас, боль потери сына, крушение всех надежд. Потом отчаянная попытка перестроиться: отца так просто не согнешь. Еще одна попытка — следующий сын.

Болджер прикрывает глаза.

Есть в этом что-то от семейства Кеннеди: переход престола, передача скипетра, пламени. Хотя за годы жизни Ларри так и не разобрался, на что больше похожи его отношения с Фрэнком — на отношения Джека с Джо-младшим, или Бобби с Джеком, или даже, что наиболее вероятно, Тедди с Бобби?

Он открывает глаза.

Вот и отель «Карлтон»: здесь будет проходить пресс-конференция. Он тормошит Полу.

— Ой… мамочки. Мы где?

— У врат ада, — отвечает он. — Взгляни сама.

Она прильнула к окну. У входа в отель столпились десятки журналистов и фотографов: пихаются, сражаются за лучшие места.

Пола извлекает из кармана пудреницу, щелчком открывает ее, проверяет свою боеготовность.

— Боже мой! — восклицает она, тщетно пытаясь привести в порядок прическу. — Посмотри, во что я превратилась!

— Я бы на твоем месте не волновался, — замечает Болджер, — прости, но ты их вряд ли сейчас заинтересуешь.

Как только машина тормозит перед отелем, фотографы с репортерами срываются с мест и облепляют ее.

— И помни, — напутствует Пола, как тренер, вставляющий капу в рот боксера, — ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен.

— С Богом, — кивает Болджер.

Он делает глубокий вдох и открывает дверь. И, проходя сквозь строй щелчков, жужжания и вспышек, он, словно мантру, повторяет вновь и вновь: «ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… вне себя от…»

Вычислить Марка Гриффина оказывается плевым делом. Это занимает десять минут. Джина просто приходит с утра на работу, берет телефонную книгу, находит в ней шесть Марков Гриффинов и больше двадцати М. Гриффинов. Решает начать с Марков. Ночью ей было не до сна. Она лежала и думала, как будет тяжело, с какими трудностями ей предстоит столкнуться, как придется брести по тупиковым тропам среди затерянных следов и все такое прочее. Теперь она в шоке: кто бы мог подумать, что это так легко.

С первыми двумя Марками она еще стесняется, рвется прямо с места в карьер, и получается неловко, но к третьему она уже насобачивается, и все идет как надо.

— Алло, могу я поговорить с Марком Гриффином?

— Я слушаю.

— Здравствуйте. Надеюсь, что я попала по адресу. Я… видите ли, я ищу Марка Гриффина, который много лет назад потерял семью в автокатастрофе.

— Нет-нет, — сразу же отвечают на том конце, — нет, простите… вы не туда попали.

Зато следующий респондент ведет себя совсем не так, как остальные. Сначала он молчит, причем молчит так долго, что Джине приходится это молчание нарушить.

— Алло?

— Да, — отвечают ей, — я слушаю.

Джина медлит.

Это он. Она уверена.

Прошло каких-то десять минут.

Она не рассчитывала на такую скорость и не подготовилась. Что говорить теперь?

— Спасибо.

Спасибо?!

— Послушайте, с кем я разговариваю? Вы журналист?

— Нет-нет, ну что вы! Меня зовут Джина Рафферти. Я… у меня близкий человек… брат… две недели назад тоже погиб в аварии. Я…

Она не знает, как продолжить.

Теперь уже Марк прерывает паузу.

— Пожалуйста, примите мои соболезнования, — произносит он, — но я не психотерапевт. Я ничем не могу вам…

— Конечно, я понимаю, ради бога, извините. Я… я звоню по делу. — Она приостанавливается. — Может, у вас найдется время встретиться и поговорить со мной?

Он громко переводит дыхание и говорит:

— Откуда вам обо мне известно? Как вы узнали мое имя?

— Могу я объяснить вам все при встрече?

Он довольно неохотно соглашается. Сначала говорит, что занят и что со встречей придется подождать до второй половины недели. Но потом, как кажется Джине, сверяется с ежедневником и неожиданно переигрывает ситуацию.

— Слушайте, — обращается к ней он, — а что вы делаете сейчас?

— Сейчас? Сегодня утром?

— Да, именно. — В голосе появилась тревога. — В ближайшие час-два?

— Да… в общем, ничего.

— Тогда давайте.

Они договариваются на одиннадцать — в кафе на Анн-стрит.

Перед выходом Марк на секунду задерживается у зеркала. Ну и видок: не брит, помят, глазищи вспухшие. Спасает только итальянский костюм — так был бы чистый бомж. Но ему, если честно, насрать.

Он садится в машину, выезжает на Глэнмор-роуд.

Сейчас начало одиннадцатого. Город, как всегда, стоит, так что при хорошем раскладе он доберется до центра за двадцать пять — тридцать минут. Пока запаркуется и дойдет, как раз к одиннадцати будет в кафе.

За это время ему необходимо успокоиться и собраться с мыслями.

Кто такая Джина Рафферти? Что ей нужно? Он понятия не имеет, но за полчаса, прошедшие с ее звонка, почти довел себя до панической атаки. От настоящего приступа Марка спасает только одно: он слепо и необъяснимо уверовал, что эта женщина, кем бы она ни была, сможет ему что-то рассказать.

Драмкондру он проезжает довольно быстро, а после моста через Толку дорога вообще пустеет.

Марк смотрит на себя в зеркало. Глаза все такие же красные, припухшие… слезятся, гады. Да, давненько у него не случалось похмелья. Все из-за первой порции.

Из-за чертовой пол бутылки джина «Бомбей сапфир».

Надо отдать ему должное, он долго держался. А потом плюнул. Давно его не подводили так близко к краю, не сталкивали лоб в лоб с кошмарным прошлым. И выяснилось, что он не в силах, не может, не выносит, когда вот так вот по крупинкам просеивают его трагедию…

Он ведь считает, что помнит ту аварию, хотя, скорее всего, нет. Воображение, естественно, дополнило недостающие детали. Цвета — разводы красного, оранжевые пятна, синие мигалки; и звуки — визги, крики, стоны. Но настоящая картина, погребенная в глубинах подсознания и ныне абсолютно недоступная, могла быть совсем иной. Его «воспоминания» и непрошеные сны — не более чем обкатанная версия событий. Возможно, не совсем точно отображающая реальность, но согласующаяся с известными ему фактами. И пока единственная. Парковку он находит на Нассау-стрит.

Странная история: за несколько дней тема вылезла дважды в абсолютно не связанных между собой контекстах.

Пустое совпадение или что-то происходит?

На это у Марка нет ответа. Он задумывается: ни с кем и никогда он не обсуждал событий, перекроивших всю его жизнь. Ни разу в жизни…

Шагая в сторону Доусон-стрит, он смотрит на часы и нервно предвкушает: вдруг сегодня ситуация изменится?

Джина выходит из офиса и направляется вниз по Харкорт-стрит. Перед перекрестком с Сент-Стивенс-Грин ее обгоняет серебристый гладкий «Люас».^[46] Вслед за трамваем она по светофору переходит дорогу и оказывается на Грин.

В последние годы Дублин сильно преобразился, но этот большой сквер с извилистыми тропками и аккуратными клумбами, слава богу, остался нетронутым. За исключением современной одежды и мобильных телефонов, здесь, думает Джина, все так же, как было двадцать пять, пятьдесят, а то и сто лет назад. И это очень успокаивает. Но к сожалению, не освобождает от ответственностей и планов дня сегодняшнего.

Хотя и не проясняет их.

Посмотрим, что скажет Марк Гриффин. Когда произошел несчастный случай — автокатастрофа, — он ведь был совсем ребенком. Много ли он запомнил? Много ли и правду ли ему рассказывали? Слышал ли он «дискуссии» вокруг аварии? По телефону он показался ей вполне адекватным, но как он поведет себя, когда узнает, что ее теория, и так довольно шаткая, не поддержана покамест ни единым фактом?

А штука в том, что для усиления этой теории, для появления в ней хотя бы подобия логики необходима более ощутимая связь между ее братом и Ларри Болджером. Пока она знает лишь то, что они поигрывали в покер и что силы явно были неравные. О чем это нам говорит? Что Болджер задолжал Ноэлю? Не мог отдать?

Джина вздыхает.

Нет, слабовато.

Потом она вспоминает, что сказал вчера Терри Стэк, и ей становится так противно, что хочется орать.

Она переходит пруд по каменному мостику и направляется к выходу на Доусон-стрит.

Есть кое-что еще, не то чтоб связь, не то, чем можно оперировать, а так, воспоминание… из детства. Оно пришло вчера — после разговора с Джеки Мерриганом, когда она опять вернулась к изучению газет.

Вспомнился их дом в Доланстауне… гостиная со старыми обоями, толстым ковром и разукрашенным камином. Обычная картина: телик включен; мать в кресле — с бокалом в руке и сигаретой в зубах. Джина играет на полу. Вдруг мать как вскрикнет:

— Ах, господи ты боже мой, Матерь Божия, нет!

Джина поворачивается к ней. Мать тычет в экран телевизора:

— Ты только посмотри. Какой кошмар!

И Джина посмотрела.

Сейчас ей вспоминается, скорее, некая абстракция. Как было ей тогда понять, что ей показывают? А показывали, судя по всему, крупный план второй машины, искореженной до полной неузнаваемости. Как было ей тогда понять, что говорят? И все же кое-что она запомнила. Мужчина в форме рассказывал: «Страшная трагедия, мать, отец и их маленькая девочка…»

Но больше всего Джине запомнилось, что мать бесконечно повторяла: «Бедненький мальчик, бедненький малыш… Господи Исусе, бедный, несчастный малыш». Джина удивилась, ей хотелось сказать: «Мамочка, нет, это же маленькая девочка, это же их малышка, мамочка… дядя же сказал…»

Но она промолчала.

Со временем Джина научилась обращаться с пьяной матерью, но в те годы она просто опускала голову и сидела тихо. В доме никого, кроме них, не было: все разъехались. Даже Катерина с младенцем.

Или Катерина еще жила с ними? И маленький Ноэль тоже? Может, он спал наверху в люльке?

Таких подробностей она не помнит. В этот момент Джина переходит улицу и направляется вниз по Доусон. Зато уверена: в возрасте шести-семи лет она видела репортаж об автокатастрофе, унесшей жизни брата Ларри Болджера и всей семьи человека, которого она сейчас увидит.

Едва переступив порог, она уже обшаривает взглядом кафе и моментально вычисляет Марка Гриффина. Он сидит в углу. Один. Народу довольно много, но по возрасту подходит только он.

Она направляется к нему не раздумывая.

— Марк?

— Да. Джина?

Он привстает со стула и протягивает руку.

Они обмениваются рукопожатиями; Джина садится спиной к залу.

— Итак, — говорит она, чувствуя при этом дикую неловкость.

На секунду их взгляды встречаются. Потом он отводит глаза.

— Что вы будете? — спрашивает он и поднимает вверх палец. — Кофе, чай, сок?

Джина смотрит, что у него. Вроде бы большой черный кофе.

Мм…

Сбоку подходит молодой китаец, приветствует ее:

— Что будете?

— А… пожалуйста, двойной эспрессо.

Китаец записывает, уходит.

Передышка оказалась очень кстати, жалко только, быстро закончилась. Джина поднимает глаза, улыбается.

Марк Гриффин темненький. У него темные волосы, темные глаза и смуглая кожа. На нем прекрасный темный костюм и темный галстук в тон. Но он небрит и неважно выглядит. Джина не понимает, чего она ждала; наверное, какая-то маленькая иррациональная часть ее натуры ожидала увидеть пятилетнего мальчика в коротких серых штанишках и джемпере с V-образным вырезом.

Дата добавления: 2015-05-26