Фарид Закария 5 страница

И все же понятие многополярного мира, в котором четыре или пять игроков имеют одинаковый вес, не описывает ни сегодняшней реальности, ни реальности ближайшего будущего. Европа не может действовать как единое целое ни в военной, ни даже в политической области. Японию и Германию сдерживает их прошлое. Китай и Индия еще находятся в стадии развития. Международная система наиболее точно описывается с помощью введенного Сэмюэлом Хантингтоном понятия «одно-многополярности», или, как называют это китайские геополитики, «много сил и одна суперсила». Путаница в терминоло­гии отражает запутанную действительность. Соединенные Штаты, безусловно, остаются самой мощной страной в мире, однако в нем су­ществуют и другие сильные державы, которые действуют все более ак­тивно и уверенно. Эта гибридная международная система - более де­мократичная, более динамичная, более открытая, более взаимосвязан­ная - и есть та система, в которой мы, скорее всего, будем жить в пос­ледующие несколько десятилетий. Гораздо проще говорить о том, на что эта система не похожа, чем о том, какова она на самом деле, и опи­сывать уходящую эпоху, а не эпоху грядущую - постамериканский мир.

В этой развивающейся системе Соединенные Штаты занимают основное место, но именно им новый порядок и бросает больше все­го вызовов. Большинству других крупных стран еще предстоит оп-

ределить свою роль - и этот процесс уже идет полным ходом. Китай и Индия становятся все более серьезными игроками в своем и сосед­них регионах. Россия закончила приспосабливаться к постсовет­ским условиям и становится все более влиятельной, и даже агрес­сивной. Япония, хотя это развитая страна, все более охотно гово­рит соседям о своих взглядах. Европа действует на торговой и эконо­мической площадках с растущей мощью и целеустремленностью. В латиноамериканских делах все громче звучат голоса Бразилии и Мексики. Южная Африка позиционирует себя в качестве лидера всего африканского континента. И эти страны занимают на между­народной арене все большее пространство.

Но для Соединенных Штатов дорожный указатель показывает путь в обратном направлении. Экономика - это не игра с нулевой сум­мой: подъем других игроков увеличивает масштабы благосостояния, и это хорошо для всех, но геополитика - это борьба за влияние и кон­троль. С ростом активности других стран огромное поле деятельно­сти Америки неминуемо сократится. Смогут ли Соединенные Штаты приспособиться к появлению других сил - различной политической окраски и на разных континентах? Это отнюдь не означает, что воца­рится хаос или агрессивность, все как раз не так. Но единственный способ для Соединенных Штатов предотвратить чьи-либо враждеб­ные действия - создать против них широкую долговременную коали­цию. А это станет возможным, только если Вашингтон сможет про­демонстрировать свою готовность к тому, что другие страны будут яв­ляться полноправными участниками нового порядка. В сегодняшнем международном порядке прогресс означает компромисс. Ни одна страна не может настаивать на своих интересах, не учитывая интере­сов других. Эти слова легко написать или сказать, но сложно претво­рить в жизнь. Они предполагают, что США следует принять как должное рост силы и влияния других стран, связанные с ним выгоды и беспокойства. Баланс между политикой компромисса и политикой сдерживания и есть главная задача американского внешнеполитиче­ского курса в последующие несколько десятилетий.

Я начал эту главу заявлением, что новый порядок отнюдь не оз­начает заката Америки, потому что я верю в американскую мощь и в

то, что в новом мире не будет сверхдержав, а будет разнообразие сил, между которыми Вашингтон сможет лавировать и которые, воз­можно даже, поможет направлять. Но все же, говоря чисто экономи­ческим языком, по мере подъема всего остального мира Америку не­минуемо ждет спад. И чем быстрее будут расти остальные, тем мень­ше будет становиться наша доля пирога (хотя эти изменения в тече­ние многих лет будут незначительными). Кроме того, значительно сдерживать Вашингтон также будут и становящиеся все более актив­ными новые неправительственные силы.

Это вызов для Вашингтона, но это вызов и для всех остальных. В течение почти трех столетий миром правил один из двух больших либеральных гегемонов - сначала Британия, затем Соединенные Штаты. Эти две супердержавы помогли создать и отстоять откры­тую мировую экономику, защищая торговые и морские пути, дейст­вуя как кредиторы, к которым можно было обратиться в случае крайней нужды; они удерживали валютный резерв, инвестировали средства в зарубежные экономики и держали свои собственные рынки открытыми для всех. Они также поддерживали военный ба­ланс против величайших агрессоров своего времени - от наполео­новской Франции до Германии и Советского Союза. Как бы неразум­но порою «и использовали свою мощь Соединенные Штаты, это они создали и поддерживали существующий порядок открытой тор­говли и демократического правления - порядок, который оказался благоприятным и выгодным для огромного большинства человече­ства. Мир меняется, меняется роль Америки в нем, и этот порядок начнет рушиться. Падение доллара до отметки, когда он перестанет быть мировой резервной валютой, создаст такую же проблему для всего мира, как и для самой Америки. А решение общих проблем во времена распыления и децентрализации может стать в отсутствие супердержавы куда более сложным.

Некоторые американцы уже остро осознают, что мир меняется. Американский бизнес все сильнее беспокоится о происходящих в мире сдвигах и отвечает на них быстро и без сантиментов. Большие многонациональные корпорации, база которых находится в США, в один голос сообщают, что их рост зависит теперь от проникновения

на новые зарубежные рынки. При росте годовых доходов на 2-3 про­цента в США и на 10-15 процентов за границей они понимают, что должны адаптироваться к постамериканскому миру - или они потер­пят в нем неудачу. Подобное понимание существует и в американских университетах, студенты которых все чаще учатся за границей и все больше путешествуют и общаются с иностранными студентами. Мо­лодые американцы нормально воспринимают тот факт, что родиной последних тенденций - в финансовом мире, архитектуре, искусстве, технологии - могут быть Лондон, Шанхай, Сеул, Таллин или Мумбаи.

Но эта ориентация на внешний мир еще не получила в Америке широкого распространения. Американская экономика остается напра­вленной на себя, хотя и здесь наступают изменения - внешняя торгов­ля составляет 28 процентов ВВП (сравните с 38 процентами в 1ерма-нии). Изолированность была одним из естественных преимуществ Америки: с двух сторон ее омывают океаны, а еще с двух сторон нахо­дятся благожелательные соседи. Америка не запятнана махинациями и не страдает от усталости, как Старый Свет, и всегда была способной вообразить новый и иной порядок - будь то в Германии, в Японии или даже в Ираке. Но в то же время эта изоляция привела к тому, что аме­риканцы плохо понимают мир за пределами своей страны. Американ­цы почти не знают иностранных языков, почти ничего не знают о за­рубежных культурах и по-прежнему даже не думают о том, что эту ситу­ацию надо исправлять. Американцы редко сравнивают что-либо с ми­ровыми стандартами, потому что убеждены: именно их путь самый лучший и самый прогрессивный. В результате они с подозрением от­носятся к развитию глобальной эры. Пропасть, отделяющая американ­скую бизнес-элиту и космополитический класс от большинства амери­канского народа, становится все глубже. И если не предпринимать ре­альных попыток по наведению мостов, эта пропасть может поглотить конкурентное преимущество Америки и ее политическое будущее.

Такая подозрительность возбуждается и подпитывается безот­ветственной политической культурой. Вашингтону крайне не хвата­ет нового мышления о новом мире. Довольно легко критиковать ад­министрацию Буша за ее заносчивость и односторонность, которые так сильно подорвали позиции Америки за рубежом. Но проблема

не ограничивается Бушем, Чейни, Рамсфелдом или Республикан­ской партией, даже если она и стала партией колотящих себя в грудь мачо, гордящихся тем, что их презирают во всем мире. Послушайте некоторых вашингтонских демократов - и вы услышите те же одно­бокие суждения, только в несколько разжиженном виде, о междуна­родной торговле, нормативах труда и любимой ими теме прав чело­века. По поводу терроризма обе партии продолжают говорить язы­ком, приспособленным лишь для домашней аудитории, совершенно не думая о том отвратительном впечатлении, которое он произво­дит за ее пределами. Американские политики постоянно и нераз­борчиво требуют, клеймят, накладывают санкции и проклинают це­лые страны за их ошибки и упущения. Только за последние пятнад­цать лет Соединенные Штаты наложили санкции на половину насе­ления планеты. Мы - единственная страна, которая издает ежегод­ный отчет о поведении всех других стран. Вашингтон, округ Колум­бия, похож на пузырь, раздутый от самодовольства, и здесь совер­шенно не понимают, что происходит во внешнем мире.

В 2007 году Всемирный обзор общественного мнения, который из­дает наиболее уважаемый социологический институт Америки Pew Research Center, продемонстрировал, что во всем мире растет положитель­ное отношение к свободной торговле, рынку и демократии. Подавляю­щее большинство опрошенных во всех странах от Китая и Германии до Бангладеш и Нигерии считают, что крепнущие торговые связи между странами - это благо. Из сорока семи стран, в которых проводился оп­рос, лишь одна в вопросе о поддержке мировой торговли оказалась на последнем месте, и с колоссальным отставанием, - это были Соединен­ные Штаты. Подобный опрос проводится уже пять лет, и ни одна из стран не отставала по этому параметру с таким отрывом, как Америка.

А теперь посмотрим на отношение к иностранным компаниям. На вопрос, оказывают ли они положительное влияние, поразитель­но большое количество опрошенных в таких странах, как Бразилия, Нигерия, Индия и Бангладеш, ответили «да». Прежде в этих странах относились к западным многонациональным компаниям с подозре­нием. (У Южной Азии есть некоторые основания для беспокойства по данному поводу: в конце концов, когда-то их колонизировала

именно многонациональная корпорация, Британская Ост-Индская компания.) Но все равно 73 процента в Индии, 75 процентов в Бан­гладеш, 70 процентов в Бразилии и 82 процента жителей в Нигерии сегодня позитивно смотрят на такие компании. Цифра же для Аме­рики составляет - обратите внимание! - 45 процентов, и снова мы оказываемся среди тех, кто занимает пять нижних строчек таблицы. Мы хотим, чтобы мир принимал американские компании с распро­стертыми объятиями, но когда многонациональные компании при­ходят к нам - извините, это совсем другое дело. Взгляды на иммигра­цию обнаруживают еще больший регресс. По тому вопросу, в кото­ром Соединенные Штаты когда-то были примером для всего челове­чества, страна заняла позицию оскалившегося зверя. Если прежде мы жаждали быть пионерами во всех видах новых технологий, то те­перь мы смотрим на инновации со страхом: мы боимся перемен.

Ирония заключается в том, что подъем остальных - это следствие американских идей и поступков. На протяжении шестидесяти лет аме­риканские политики и дипломаты путешествовали по всему миру, побуж­дая страны открывать рынки, делать политику более открытой, привет­ствовать международную торговлю и новые технологии. Мы убеждали людей в дальних странах принять вызов конкуренции в мировой эконо­мике, сделать их валюты свободно конвертируемыми, развивать новые производства. Мы объясняли им, что бояться перемен не следует, мы де­лились с ними секретами нашего успеха. И это сработало: местные жите­ли увидели в капитализме благо. Но сейчас мы начинаем с подозрением относиться к тому, чем так долго гордились - к свободному рынку, торго­вле, иммиграции и технологическим переменам. И это происходит в то самое время, когда весь мир развивается по нашему пути. Мир становит­ся все более открытым, а Америка закрывается.

Пройдет время, и историки, описывая первые десятилетия XXI века, вполне возможно, отметят, что Соединенные Штаты преуспе­ли в своей великой исторической миссии - они глобализировали мир. Но вместе с тем, напишут историки, они забыли глобализировать себя.

ГЛАВА III

НЕЗАПАДНЫЙ МИР?

В 1492 году, как все знают, Христофор Колумб предпринял од­ну из самых амбициозных экспедиций в человеческой исто­рии. Но гораздо менее известен другой факт: за 87 лет до это­го китайский адмирал по имени Чжэн Хэ отправился в первую из се­ми столь же амбициозных экспедиций. Корабли Чжэна были намно­го больше и лучше, чем корабли Колумба, или Васко да Гамы, или любого другого из великих европейских мореплавателей ХУ-ХУ1 ве­ков. В первом плавании Чжэна в 1405 году принимали участие 317 судов и 28 тысяч человек - сравните с четырьмя кораблями Ко­лумба и его 150 моряками. Крупнейшие суда китайского флота, «ко­рабли-сокровищницы», были в длину более пяти сотен футов - в че­тыре раза длиннее флагманского корабля Колумба «Сайта Мария» -и несли на себе девять мачт. На их изготовление шло так много дре­весины, что для строительства всего лишь одного корабля потребо­валось три сотни акров леса. Эти суда были сконструированы таким образом, чтобы перевозить лошадей, припасы, еду, воду и, конечно, воинов. Самый маленький корабль флотилии Чжэна, маневренный пятимачтовый боевой корабль, все равно был вдвое крупнее леген­дарного испанского галеона.

Китайские корабли делали из специальной древесины, они име­ли сложные стыки, регулируемый выдвижной киль, и при их соору-

жении использовалась мудреная технология защиты от протечек. Паруса на кораблях-сокровищницах были из шелка, каюты - про­сторными, а в помещениях имелись окна. Их строили в сухих доках в Нанкине, на крупнейшей и по тем временам самой прогрессивной верфи в мире. В течение трех лет после 1405 года в Нанкине было построено или заново оснащено 1681 судно. Европа в те времена не могла представить ничего даже отдаленно подобного¹.

Размер имел значение. Этот огромный флот был предназначен для того, чтобы внушать «шок и благоговение» обитателям соседних регионов, дабы они постигли мощь и величие династии Мин. Во время своих семи вояжей с 1405 по 1433 год Чжэн бороздил просто­ры Индийского океана и огибал Юго-Восточную Азию. Он препод­носил местным жителям дары и сам принимал подношения. Встре­чая сопротивление, он без колебаний применял военную силу. Из одного путешествия он привез захваченного пирата с Суматры, из другого - мятежного вождя с Цейлона. И из всех плаваний он воз­вращался с цветами, фруктами, драгоценными камнями и экзотиче­скими животными, включая зебр и жирафов для императорского зоопарка.

Но история Чжэна имеет странный конец. К 1430-м к власти пришел новый император. Он внезапно прекратил все экспедиции императорского флота и отвернулся от торговли и исследований новых земель. Некоторые чиновники пытались продолжить нача­тое, но ничего не добились. В 1500 году двор издал декрет, согласно которому каждого, кто построит корабль с более чем двумя мачта­ми (двух мачт для морских путешествий вполне хватало), ожидала казнь. В 1525 году прибрежные власти повелели разрушить все суда, способные плавать по океанам, а владельцев их бросили в тюрьмы. В 1551 году выход в море на любом многомачтовом судне стал счи­таться преступлением, какую бы цель такое плавание ни преследо­вало. Когда в 1644 году к власти пришла династия Цин, она продол­жила эту политику. Цин в декреты верила не так фанатично: вместо этого она просто выжгла семисотмильную полосу вдоль южного по­бережья Китая и объявила ее необитаемой. Эти меры привели к же­лаемым результатам: китайская корабельная индустрия исчезла.

Многие десятилетия после последнего плавания Чжэна прибреж­ные воды Индии и Китая бороздили десятки западных путешест­венников. И лишь через триста лет первый китайский корабль про­делал путь в Европу - с визитом на Всемирную выставку в Лондоне в 1851 году. Чем объясняется такой невероятный поворот? Китай­ская элита расходилась во взглядах на то, как должны выглядеть от­ношения страны и внешнего мира, и новые пекинские правители сочли морские экспедиции бесполезными. Они были чрезвычайно дорогими, из-за них налоги душили и без того крайне бедное насе­ление, а выгод эти походы приносили мало. В результате некото­рых контактов расцвела торговля, но наживались на ней только торговцы и пираты. Вдобавок к середине XV столетия границам им­перии угрожали монголы и другие завоеватели, что требовало и внимания, и средств. И морские экспедиции посчитали дорогим удовольствием.

Это было фатальное решение. В то время как Китай отвернулся от внешнего мира, Европа двинулась за моря, и именно европейские морские экспедиции позволили ей распространить свою власть и влияние по всему миру. Если бы Китай сохранил свой флот, совре­менная история могла бы выглядеть иначе? Вероятно, нет. Решение Китая замкнуться в себе было не просто однажды принятым неудач­ным стратегическим решением. Оно было выражением стагнации целой цивилизации. За решением прекратить экспедиции стоит це­лый комплекс причин, из-за которых Китай* и большинство стран незападного мира в течение долгих веков экономически отставали от мира западного. А они отставали. На протяжении сотен лет, про­шедших после XV столетия, за которые Европа и Соединенные Штаты индустриализировались, урбанизировались и модернизиро­вались, остальной мир оставался аграрным и бедным.

* В этой главе я привожу много примеров из истории Китая и Индии как представителей незападного мира, потому что они принадлежат к самым продвинутым азиатским цивилизациям доиндустриальной эпохи. Все, что верно относительно их отставания от Запада в XV и XVI столетиях, при­менимо и к большинству незападных стран.

Если мы хотим понять, что означает «подъем остальных», мы должны понять, как долго дремали эти остальные. Так уж получает­ся, что интеллектуальное и материальное превосходство Запада -это не недавний и не эфемерный феномен. Мы прожили в западном мире более половины тысячелетия. Несмотря на подъем других стран и континентов, тень, которую отбрасывает Запад, еще долго будет оставаться длинной, а его наследие будет жить в грядущих де­сятилетиях, а может и дольше.

В порядке вещей стало говорить о том, что вплоть до начала XIX века Китай и Индия были столь же богаты, как и Запад. Соглас­но такому взгляду господство Запада представляет собой лишь двух­сотлетний всплеск, и сейчас мы возвращаемся к нормальному балан­су. Подобные высказывания также предполагают, что западные дос­тижения могут по большей части иметь случайный характер, что они - результат «угля и колоний»², то есть открытия источника де­шевой энергии и господства над богатыми землями Азии, Африки и обеих Америк. Этот взгляд, который исповедует мультикультурный подход и отрицает особый статус Запада, имеет свои политические преимущества. Однако, хотя этот взгляд и может быть верен поли­тически, исторически он неверен.

Одна из причин такой ложной интерпретации кроется в том, что аналитики часто сосредотачивают внимание исключительно на совокупном объеме китайской и индийской экономик. В историче­ском контексте такая статистика вводит в заблуждение. Вплоть до современной эпохи экономика страны не могла быть мобилизована, диверсифицирована или использована для достижения определен­ной цели. Дело в том, что, скажем, в XVII веке миллионы вызываю­ще бедных крестьян в отдаленных уголках Китая трудились на земле и вносили ничтожный вклад в государственную казну, на которой зи­ждилась мощь страны. Но в совокупности этот ничтожный вклад ка­ждого составлял изрядную сумму. Главной составляющей ВВП была численность населения, и продукция производилась в основном сельскохозяйственная. Поскольку численность населения Китая и Индии в четыре раза превышала численность населения Западной Европы, их ВВП был, естественно, выше. Даже в 1913 году, когда

Британия являлась ведущей мировой державой, обладающей про­двинутыми технологиями и промышленностью, а ее торговый обо­рот был во много раз больше, чем торговый оборот всей Азии, Ки­тай все равно мог бы похвастаться более высоким ВВП.

Когда мы изучаем доиндустриальную эру, в которой еще не су­ществовало крупных центральных правительств, коммуникаций, транспорта и всеохватывающей налоговой системы, объем ВВП сам по себе мало что говорит нам о мощи страны или об уровне ее раз­вития. И он ничего не сообщает о скорости развития ее общества или способности совершать географические открытия или изобре­тения. А именно они открывали перед страной новые возможности в обретении богатств, а перед ее правительством - силы и власти.

Более четкую картину экономического положения мы получим, если будем рассматривать экономический рост и ВВП на душу населения. К 1500 году ВВП на душу населения в Западной Европе был выше, чем в Китае и в Индии; к 1600 году он превышал китайский на 50 процентов. И с тех пор разрыв только увеличивался. Между 1350 и 1950 годами - в течение шести сотен лет - ВВП на душу населения в Китае и Индии оставался примерно на одном и том же уровне (око­ло 600 долларов в Китае и 550 долларов в Индии). В Западной Евро­пе за этот период он вырос с 662 долларов до 4594 долларов, то есть рост составил 594 процента*.

Европейские путешественники XVII века обыденно отмечали, что условия жизни китайцев и индийцев намного хуже тех, в кото­рых жили в Северо-Западной Европе. Экономист Грегори Кларк подсчитал, что рабочий XVIII века на свой средний дневной зарабо­ток мог купить в Амстердаме 21 фунт зерна, в Лондоне - 16 фунтов, в Париже - 10 фунтов. В Китае же можно было приобрести 6,6 фун-

* В этой и других главах оценка ВВП до 1950 года взята из книги Ангуса Мэд-дисона «Мировая экономика: тысячелетняя перспектива» (Angus Maddison. The World Economy: A Millennial Perspective). Это важный ис­точник в части величины доходов, размера населения и других качествен­ных характеристик далекого прошлого. Все данные Мэддисон приводит в долларах ППС, что вполне пригодно для долгосрочных сравнений.

та зерна (или его эквивалент). Кроме того, Кларк изучил документы и установил, что число голодавших также было различным, а это свидетельствовало о том, что задолго до XVIII века Запад был гораз­до более процветающим, чем Восток.

Однако так было не всегда. В первые века второго тысячелетия Восток шел впереди Запада почти по всем показателям. В то время как Европа была погружена в Средневековье, Ближний Восток и Азия процветали - здесь еще живы были традиции образования, от­крытий и торговли. Ближний Восток был аванпостом цивилизации, здесь сохранялись и преумножались знания, полученные от греков и римлян, здесь добились глубоких прорывов в столь разных областях, как математика, физика, медицина, антропология и психология. Здесь, конечно же, было изобретено арабское цифровое исчисление и концепция нуля. Известное всем слово «алгебра» происходит от на­звания книги арабского ученого «Китаб аль-джебр валь-мукабала». Слово «алгоритм» происходит от имени этого ученого - Аль-Хорез­ми. В военной сфере враги завидовали военным успехам османских султанов - они вплоть до XVII века неуклонно расширяли свою импе­рию за счет побед над странами Центральной Азии и Европы. Индия в наиболее выдающиеся периоды своей истории могла гордиться на­учной мыслью, художественным гением и архитектурной роскошью. Недаром же в начале XVI века, когда страной правил Кришнадева-райя, город Виджаянагар на юге Индии в описаниях иностранцев на­зывался одним из величайших городов мира, равным Риму. За не­сколько веков до этого Китай был, вероятно, богаче и прогрессивнее в технологическом плане, чем любое другое государство, - китайцы пользовались порохом, стременами, подвижными литерами за не­сколько веков до того, как обо всем этом узнали на Западе. Даже в Аф­рике среднегодовой доход в то время был выше, чем в Европе.

Положение стало меняться в XV веке, а уже к XVI Европа вырва­лась вперед. Люди, подобные Копернику, Везалию, Галилею, совер­шили революцию в мышлении (ее затем назвали Возрождением), положив тем самым начало современной науке. Действительно, за сто лет - с 1450 по 1550 год - произошли наиболее важные, перелом­ные события в истории человечества: был обозначен разрыв между

верой, ритуалами и догматами, с одной стороны, и научными наблю­дениями, экспериментами и критической мыслью - с другой. То, что произошло тогда в Европе, дало толчок цивилизации на века впе­ред. В 1593 году английский корабль, оснащенный 87 пушками, пре­одолев расстояние в 3700 миль, прибыл в Стамбул, и османский ис­торик назвал его «чудом нашего времени, подобного которому ни­кто никогда не видел и о котором никто никогда не писал»³. К XVII веку почти во всех областях - технологии, производстве и многоуровневых организациях (вроде корпораций и армий) - За­падная Европа была более прогрессивной, чем остальной мир.

Считать, что азиатские общества в XVIII и XIX веках в матери­альном плане были равны Западу, значит считать, что научный и технический прогресс, который за прошедшие триста лет корен­ным образом изменил Запад, на его материальное состояние не ока­зал никакого влияния, а это полный абсурд*. Научный прогресс за­ключался не только в создании новых машин. Он в значительной степени изменил взгляды западных обществ. Возьмем, например, механические часы, которые изобрели в Европе в XIII веке. Исто­рик Дэниел Бурстин называет их «началом всех механизмов». «Ча­сы, - отмечает он, - разрушили стену между знаниями, изобрета­тельность!» и мастерством, часовых дел мастера первыми созна­тельно применили теоретическую механику и физику в производст­ве механизмов»⁴. Широкое использование часов оказалось еще бо­лее революционным. Они подарили человеку независимость от солнца и луны. Они сделали возможным планирование дня, опреде­лили границы ночи, организовали труд, и - возможно, самое глав­ное - они стали мерилом стоимости труда, поскольку позволяли под­считать количество вложенного в тот или иной проект времени. До появления часов время не имело измеряемой стоимости.

^: Археологические раскопки представляют нам еще одно интересное свиде­тельство. Судя по останкам тех, кто жил в XVIII столетии, азиаты были го­раздо ниже ростом, чем их современники в Европе, что указывает на бо­лее ограниченное питание и его более низкое качество (а соответственно и на более низкие доходы).

В XVI веке португальцы завезли европейские механические ча­сы в Китай - это были намного более хитроумные устройства, неже­ли неуклюжие водяные часы, которые делали в Пекине. Китайцы, однако, ценили эти механизмы невысоко, считали их игрушками и не стремились узнать, как с ними обращаться. Если все же они их приобретали, то нуждались в европейцах, которые были бы рядом, чтобы эти механизмы запускать. Подобным же образом, когда век спустя португальцы завезли в Пекин пушки, им пришлось завезти и обслуживающий их персонал. Китай был способен поглощать новые технологии, но не мог их производить. А к XVIII веку в Пекине о но­вых иностранных придумках уже даже и знать ничего не желали. В знаменитом письме к Георгу III император Цяньлун, который пра­вил с 1736 по 1795 год, отверг британское предложение о торговом сотрудничестве: «Мы никогда не придавали особого значения стран­ным и искусным предметам, не нуждаемся мы более и в ваших изде­лиях». Китайцы закрылись от внешнего мира⁵.

Без новых технологий и способов производства Азия пала жертвой классической мальтузианской проблемы. В 1798 году Томас Мальтус из­дал свой знаменитый трактат «Опыт о законе народонаселения», кото­рый сегодня вспоминают исключительно из-за его ошибочного песси­мизма, но который, однако, содержал ряд удивительно точных наблюде­ний. Мальтус отмечал, что производство продуктов питания в Англии росло в арифметической прогрессии (1, 2, 3, 4,...), в то время как населе­ние росло в прогрессии геометрической (1, 2, 4, 8, 16...). Такое несоот­ветствие, если не принимать мер, неизбежно ведет к обнищанию населе­ния, а поднять уровень жизни (за счет сокращения населения) смогут лишь такие стихийные бедствия, как голод или эпидемия*. Дилемма

^: Стихийные бедствия повышали жизненный уровень, поскольку станови­лись причиной гибели огромного количества людей, а оставшиеся могли разделить между собой фиксированный доход. Однако растущее богатст­во приводило к тому, что люди имели больше детей и дольше жили, в ре­зультате чего через какое-то время доходы снова падали и, соответствен­но, уменьшалось и население. Эту ситуацию называют «западней Мальту­са», так что легко понять, почему его считают пессимистом.

Мальтуса была вполне реальной, однако он недооценил силу техноло­гий. Он не учел, что именно подобные проблемы вызовут в Европе соот­ветствующую реакцию - аграрную революцию, которая значительно уве­личит производство продуктов питания. (Континент также решал проб­лему перенаселенности, вывозя десятки миллионов людей в колонии, в особенности в Южную и Северную Америки.) Так что в отношении Ев­ропы Мальтус заблуждался, однако его анализ хорошо характеризовал ситуацию в Азии и Африке.

СИЛА В СЛАБОСТИ

И все же: в чем был смысл невероятных китайских морских вояжей? Флот Чжэн Хэ - это лишь фрагмент грандиозной картины великих достижений Китая и Индии - дворцов, императорских дворов, го­родов тех времен, когда Запад только начал свое движение вперед. Тадж-Махал был построен в 1631 году в честь Мумтаз Махал, люби­мой жены правителя империи Великих Моголов Шах Джахана. Бри­танский путешественник Уильям Ходжес был одним из многих, кто отмечал, что в Европе никогда не существовало ничего подобного. «Драгоценные материалы, прекрасные формы, симметрия всех час­тей, - писал он, - это превосходит все, что я дотоле видел». Соору­жение Тадж-Махала требовало невероятного таланта и мастерства, не говоря уже о выдающихся инженерных знаниях. Как могло обще­ство, создававшее такие чудеса света, при этом не двигаться вперед в других областях? Как мог Китай, построивший такой флот и от­правлявший такие экспедиции, не производить часов?

Дата добавления: 2015-05-26