Тридцать лет спустя 5 страница

Симптоматично, закономерно выглядит и защита Ф.Кузнецовым Вс.Мейерхольда, авангарда. Вновь его голос звучал в унисон с А.Борщаговским, А.Эфросом, Е.Евтушенко. Последний вполне определённо высказался о месте авангарда в истории нашей литературы: «…Лучшая часть того, что создано нашим авангардом революционным и авангардом двадцатых годов, неотъемлемо стало частью нашей классики, на которой мы воспитываемся и на которой будут воспитываться наши дети».

Это был ответ, в первую очередь, Петру Палиевскому, который своим выступлением открыл дискуссию, полностью посвятив его проблемам авангарда и интерпретаторства. Петр Васильевич справедливо говорил об авангарде как о левом искусстве, полярном, противоположном классической культуре, как о противнике, который в лице своих представителей вёл борьбу на уничтожение классики. В этом контексте оценок закономерным видится определение авангарда как «передового мракобесия» (Римский-Корсаков), приводимое П.Палиевским. И всё же в разносторонних характеристиках Петра Васильевича, на мой взгляд, не хватает главного: какими предстают человек, природа, мир у авангардистов. То есть не хватает того подхода, который использовал Ст. Куняев в своём блистательном анализе поэзии Э.Багрицкого как явления авангарда.

Некоторые «левые» отметили в выступлении П.Палиевского некую зашифрованность, недоговорённость. И действительно, такое впечатление периодически возникает прежде всего из-за минимального количества примеров, фамилий. Не избежать вопросов, которые, в частности, озвучил Ф.Кузнецов: «Потому что если идти этим путём, то как быть с Маяковским? Куда мы денем Маяковского? Если идти этим путём, то, так сказать, мы должны полностью отказаться, скажем, от Мейерхольда». Феликс Феодосьевич чётко уловил, куда ведёт неприемлемая для него логика выступления П.Палиевского: к отказу от В.Маяковского и Вс.Мейерхольда как от русских поэта и режиссёра. Только в случае с Мейерхольдом у него хватило решимости договорить до конца, а с Маяковским – нет.

Эту логику уловил не только Ф.Кузнецов. Евгений Евтушенко начал свою речь с защиты Маяковского от Петра Палиевского. Правда, его защита свелась к сожалению о том, что в зале не было В.Маяковского, который бы ответил Палиевскому (более чем странное желание), к воспоминаниям о беседе с матерью поэта, к пересказу известных фактов и версий. В том числе такой: «Как же Маяковский мог «продаваться большевикам», если он был убеждённым человеком, он с ранней своей юности был большевиком».

Позиция Е.Евтушенко понятна, закономерна. Для «левых» В.Маяковский всегда будет «своим», одним из лучших поэтов ХХ века. За три десятилетия в восприятии В.Маяковского внешне изменилось многое, но по сути – ничего. «Левые» ценили и ценят поэта за его космополитизм и русофобство, за полный разрыв со всем традиционно-русским миром (Богом, духовностью, нравственностью, литературой, культурой, бытом и т.д.), за любовь к Лиле Брик и евреям, за словотворчество и т.д.

Нет ничего удивительного в том, что в популярных и провальных книгах «левых» авторов: Д.Быкова «Пастернак» (М., 2006), Б.Сарнова «Маяковский. Самоубийство» (М., 2006) – В.Маяковский характеризуется как достойнейший человек и гениальный поэт. Вызывает недоумение, что до сих пор для многих «правых» В.Маяковский – русский поэт. Нежелание или боязнь назвать поэта своим именем – русскоязычным автором – проявились и во время дискуссии «Классика и мы».

Думаю, точнее других в оценке В.Маяковского был Серго Ломинадзе, хотя и он не прошёл путь до логического конца. Возражая А.Борщаговскому и Е.Евтушенко, С.Ломинадзе заявил: «Линия Маяковского, как мне представляется, конечно, не может быть совместима в русской литературе с линией, допустим, Есенина. Это две разные линии, и линии, борющиеся между собой». И после дважды приведённых блоков цитат из произведений обоих поэтов Серго Ломинадзе продолжил уточнять свою точку зрения: «Это принципиально иные позиции. И их совместить в эвклидовом мире почти невозможно»; «Это линии в пределах искусства враждующие».

Евгений Сидоров (посредственный критик, достигший известных высот при новой власти) в своём вступительном слове перед началом дискуссии пытался направить её в «правильное», идеологически выверенное русло. Об этом свидетельствуют формулировки вопросов, которые Евгений Юрьевич предлагал обсудить: «…Что есть наша духовная классика и всякое ли прошлое плодотворяще. От какого наследства мы отказываемся и что мы берём с собой в коммунистическое далеко». То есть дискуссию предлагалось вести с атеистических, классовых, марксистско-ленинских позиций, что снимало вопрос о духовности как таковой. И всё же призывы Е.Сидорова, которые я приводить не буду, свидетельствовали о некоторой его озабоченности тем, что дискуссия может пойти в ином направлении.

Как известно, в 60-70-е годы в творчестве многих поэтов, прозаиков, критиков утверждается последовательный и непоследовательный религиозно-православный подход к человеку и миру, к русской классике в частности. Например, до дискуссии, в один год с дискуссией вышла уникальная для своего времени книга Ю.Лощица «Гончаров», которая сразу вызвала переполох у официальных и либеральных авторов. Так что у Е.Сидорова, и не только у него, были основания для опасений, и они оправдались.

Скажу кратко только об одном примечательном явлении. В ходе дискуссии немало авторов характеризовало русскую классику прежде всего как духовную (не в сидоровском, конечно, понимании) реальность. Так, Михаил Лобанов в пику устоявшемуся подходу к классике XIX века как критическому – критикующему – реализму, справедливо утверждал, «что главное в ней – не обличение, а <…> глубина духовно-нравственных исканий, жажда истины и вечных ценностей». Михаил Петрович, пожалуй, единственный из участников дискуссии, трактовал литературу через категорию тайны как высшую потребность души. Нашим русскоязычным ерофеевым не мешало бы читать такое перед эфиром или сном, быть может, излечились бы или хотя бы поумнели. Итак, литература, по Лобанову, «гибнет, когда нет никаких загадок, ничего сокрытого, есть только то, что лежит на поверхности, что целиком исчерпывается видимым и наглядным. Литература гибнет, если она погружена в этот внешне застывший материал, в пестроту сиюминутного, не соединяется с высшими потребностями человеческого духа. Это не литература, а гроб эмпирический».

В содержательных и разносторонних характеристиках классики, данных Игорем Золотусским и Ириной Роднянской, для меня наиболее важным является то, что русская литература определяется через идеал, абсолют, который по понятным причинам до конца не идентифицирован. Например: «Они нам оставили это некое идеальное отношение к миру, которое идёт как бы поверх действительности, хотя и не теряет с нею связей»; «но вместе с тем они всегда умели парить над действительностью и ощущать идеальное существо человеческой жизни» (И.Золотусский).

Закономерно, что многие авторы ХХ века испытания высокими идеалами классики не выдерживают. Из негативных оценок, данных участниками дискуссии, приведу высказывание Ирины Роднянской, на которое никто не отреагировал. Она, говоря об интерпретаторах разного рода, в желании «во всём узнавать только своё, всё адаптировать, приспосабливать к «своему» видит «некоторое предательство минувших поколений».

Итак, ход дискуссии «Классика и мы» и все последующие события подтвердили правоту С.Ломинадзе, который утверждал, что «мира в искусстве не будет, конечно, и призывы к миру, они, в общем, не имеют под собой почвы». И «третья мировая война», о которой так хорошо сказал Ю.Селезнёв, идёт, и по-прежнему она не стала отечественной. И «победители» те же, и задачи, стоящие перед русскими писателями и критиками, перед русским человеком, те же.
2007

23. Творчество авторов деревенской прозы в современной критике.

Так же, как не величают таковым и Солженицына -- при том что многие считают: начало направлению “деревенская проза” в советской литературе положили именно его рассказы “Один день Ивана Денисовича” и “Матрёнин двор”, появившиеся в начале 1960-х годов в журнале “Новый мир”... По свидетельству критика Л.Вильчек, в своё время имело место недовольство некоторых писателей, “обиженных названием “деревенщики”, вежливо намекавших: не стоит ли критике подыскать для них более благозвучный титул?” Хотя, разумеется, ничего пренебрежительного в условном наименовании “деревенская проза” нет и быть не может; закрепилось оно за произведениями, появившимися после войны (кстати, до войны, в 20--30-е годы, критика оперировала сходным определением -- “крестьянская литература”, куда зачисляла таких авторов, как Фёдор Панфёров, Чапыгин, Новиков-Прибой, а также Клычкова, Клюева, Есенина...). За конкретными произведениями, но не всегда за их авторами.

Например, помимо упомянутых вещей Солженицына, к деревенской прозе относятся такие произведения Виктора Астафьева, как “Последний поклон”, “Ода русскому огороду”, “Царь-рыба”, хотя самого его чаще (опять-таки условно) всё-таки относят к представителям “военной прозы”; не укладывается ни в какие строгие рамки и своеобразное творчество таких писателей, как Владимир Солоухин, Сергей Залыгин... И всё-таки, несмотря на доводы за и против, круг “деревенщиков” обозначился более или менее чётко.

В него входят такие авторы, как А.Яшин, В.Тендряков, Ф.Абрамов, В.Белов, В.Распутин, Б.Можаев, В.Шукшин, Е.Носов, И.Акулов, М.Алексеев, В.Личутин, В.Лихоносов, Б.Екимов... Кроме того, поскольку литература в СССР считалась единой советской литературой, в этом ряду обычно упоминались молдаванин И.Друцэ, литовец Й.Авижюс, армянин Г.Матевосян, азербайджанец А.Айлисли и прочие представители братских республик, пишущие на данную тему. Помимо прозаиков, большую роль в разработке деревенской проблематики сыграли известные публицисты. Наиболее ярким произведением стал цикл очерков Валентина Овечкина, объединённый под общим названием “Районные будни”, печатавшийся в 50-е годы. В них повествовалось о борьбе двух секретарей райкома партии, “консервативного” и “прогрессивного”, за свой стиль управления сельским хозяйством. Впрочем, по мнению той же Л.Вильчек (которая, кстати, настаивает, что родоначальником деревенской прозы был именно Овечкин), публицистичность его была там просто приёмом: “Писатель средствами искусства имитировал журналистику, но подобное снижение художественной прозы к очерку возвращало литературу к реальной жизни”, и это “позволило нарисовать картину, немыслимую в те годы в романной форме”. Как бы то ни было, и Овечкин, и Ефим Дорош с его известным в своё время “Деревенским дневником” (1956--1972), и К.Буковский, а впоследствии -- Ю.Черниченко, А.Стреляный и другие публицисты оставили свой след в литературе, посвящённой деревенской теме.

Итак, в центре внимания этой литературы стояла послевоенная деревня -- нищая и бесправная (стоит вспомнить, что колхозники, например, до начала 60-х годов не имели даже собственных паспортов и без специального разрешения начальства не могли покидать “места приписки”). Правдивое изображение такой действительности в рассказах А.Яшина “Рычаги” (1956) и “Вологодская свадьба” (1962), повестях “Вокруг да около” (1963) Ф.Абрамова, “Подёнка -- век короткий” (1965) В.Тендрякова, “Из жизни Фёдора Кузькина” (1966) Б.Можаева и в других подобных произведениях являло собой разительный контраст с лакировочной соцреалистической литературой того времени и вызывало подчас гневные критические нападки (с последующими проработками авторов, в том числе и по партийной линии, и прочим).

“Матрёнин двор” и “Один день Ивана Денисовича” Солженицына изображали не столько колхозную деревенскую жизнь, сколько конкретные образы двух людей “от земли”: в первом рассказе, первоначально названном “Не стоит село без праведника”, повествовалось о тяжелейшем и полном достоинства жизненном пути простой русской женщины; второй представлял психологию крестьянина, без вины содержащегося в ГУЛАГе. В этом же ключе создавались и такие произведения В.Распутина, как “Деньги для Марии” (1967), “Последний срок” (1970), “Прощание с Матёрой” (1976), в которых на первый план выходили не социальные проблемы села, а проблемы нравственных ценностей народа в изменяющемся мире; подобного рода прозе давались определения “натурфилософской” и “онтологической”.

После того как крестьянство получило наконец паспорта и смогло самостоятельно выбирать себе места проживания и виды деятельности, начался массовый отток населения из сельской местности в города; особенно это касалось так называемой Нечернозёмной зоны. Оставались полупустые, а то и вовсе обезлюдевшие деревни, где царили вопиющая колхозно-совхозная бесхозяйственность и почти повальное пьянство среди оставшихся жителей... В чём же причины таких бед? В попытках найти ответ на эти вопросы авторы возвращались памятью в военные годы, когда силы деревни были надорваны (романы Ф.Абрамова “Братья и сёстры” и “Две зимы и три лета” (1958 и 1968 соответственно), повесть В.Тендрякова “Три мешка сорной пшеницы” (1973) и другие), и касались такого губительного явления в агрономической науке, как процветавшая многие годы недоброй памяти “лысенковщина” (повести Б.Можаева “День без конца и без края”, 1972, В.Тендрякова “Кончина”, 1968), либо занимались ещё более далёкими историческими периодами -- например, роман С.Залыгина о гражданской войне “Солёная падь” (1968) или книга В.Белова “Лад. Очерки народной эстетики” (1981), посвящённая жизни дореволюционной общины Севера...

Однако самая главная причина раскрестьянивания человека на земле проистекала из “Великого перелома” (“перелома хребта русского народа”, по определению Солженицына), то есть насильственной коллективизации 1929--1933 годов. И писатели-деревенщики прекрасно это сознавали, но до отмены цензуры им было крайне сложно донести до читателя всю или хотя бы часть правды об этом трагичнейшем периоде. Тем не менее в печать всё-таки смогли пройти несколько таких произведений, посвящённых деревне перед самым началом коллективизации и во время первого её этапа. Это были повесть С.Залыгина “На Иртыше” (1964), романы Б.Можаева “Мужики и бабы”, В.Белова “Кануны” (оба -- 1976), И.Акулова “Касьян Остудный” (1978). Во время перестройки и гласности были наконец опубликованы ранее лежавшие в столах “непроходные” рукописи: вторая часть “Мужиков и баб” Можаева, “Год великого перелома” Белова (оба -- 1987), рассказы Тендрякова “Хлеб для собаки” и “Пара гнедых” (1988, уже посмертно) и другие.

Глядя на массив деревенской прозы из дня сегодняшнего, можно утверждать, что она дала исчерпывающую картину жизни русского крестьянства в ХХ веке, отразив все главные события, оказавшие прямое влияние на его судьбу: октябрьский переворот и гражданскую войну, военный коммунизм и нэп, коллективизацию и голод, колхозное строительство и форсированную индустриализацию, военные и послевоенные лишения, всевозможные эксперименты над сельским хозяйством и нынешнюю его деградацию... Она представила читателю разные, подчас весьма несхожие по жизненному укладу российские земли: русский Север (например, Абрамов, Белов, Яшин), центральные районы страны (Можаев, Алексеев), южные районы и казацкие края (Носов, Лихоносов), Сибирь (Распутин, Шукшин, Акулов)... Наконец, она создала в литературе ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая “загадочная русская душа”. Это и знаменитые шукшинские “чудики”, и мудрые распутинские старухи, и его же опасные “архаровцы”, и многотерпеливый беловский Иван Африканович, и боевой можаевский Кузькин по прозванию Живой...

Горький итог деревенской прозе подвёл В.Астафьев (повторим, также внёсший в неё свой весомый вклад): “Мы отпели последний плач -- человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и воспевали её одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это кончилось. Сейчас идут только жалкие подражания книгам, которые были созданы двадцать--тридцать лет назад. Подражают те наивные люди, которые пишут про уже угасшую деревню. Литература теперь должна пробиваться через асфальт”.

Фёдор Александрович Абрамов (1920--1983)

Писатель родился в селе Веркола Архангельской области, в крестьянской семье. С третьего курса филологического факультета Ленинградского университета ушёл в народное ополчение. После ранения его вывезли из блокадного города по льду Ладожского озера. Как нестроевик был оставлен в тыловых частях, затем взят в органы контрразведки “Смерш”, где прослужил до конца войны. Вернувшись в ЛГУ, закончил его с отличием, затем, защитив кандидатскую диссертацию по творчеству Шолохова, несколько лет заведовал там кафедрой советской литературы.

Абрамов так и не оставил произведений ни о фронте, ни о “Смерше”, хотя и намеревался писать об этих знаменательных событиях своей биографии. Всё своё творчество он посвятил родной северной деревне. Главным детищем Абрамова стала поначалу трилогия, затем превратившаяся в тетралогию, повествующая о большой семье Пряслиных и -- шире -- о жизни их дальнего села Пекашина.

Действие первого романа “Братья и сёстры” (1958) охватывает весну и лето 1942 года; второго -- “Две зимы и три лета” (1968) -- период от начала 1945-го до лета 1948-го; события третьего -- “Пути-перепутья” (1973) -- происходят в 1951 году. Если первый роман посвящён “бабьей войне в тылу”, то соответственно второй и третий -- не менее, если даже не более, тяжёлым послевоенным годам в деревне, напоминающим эпоху военного коммунизма, где царят голод, напряжённый и почти бесплатный труд, страх и аресты, -- при том что главный стимул (“Всё для фронта, всё для победы”), помогавший людям как-то примиряться с действительностью, уже отсутствует. Впоследствии к этой трилогии, получившей в 1975 году Государственную премию СССР, был добавлен роман “Дом” (1978), где село Пекашино показано уже в иную, “застойную” эпоху. Колхоз преобразован в убыточный, на госдотациях, совхоз. Многие жители уехали в города; оставшиеся часто демонстрируют полную незаинтересованность в результатах труда (“Раньше людей работа мучила, теперь люди работу мучают”). Главный герой Михаил, старший из Пряслиных, трудоголик по натуре, едва ли не один страдает от царящей кругом бесхозяйственности, демагогии верхов и апатии низов...

Впрочем, ещё задолго до “Дома”, в 1963 году, Абрамов выпустил повесть (некоторые определяли её как очерк) “Вокруг да около” -- о деревне времён хрущёвского волюнтаризма. Как напишет впоследствии один из критиков (Ю.Оклянский), в ней уже тогда было “подспудно разлито ощущение удручающего тупика, в который зашла колхозно-совхозная система”. Разумеется, последовал критический разнос произведения; был даже состряпан “коллективный протест” -- организованное местной газетой “Открытое письмо односельчан писателю Ф.Абрамову” под названием “К чему зовёшь нас, земляк?”, перепечатанное столичными “Известиями”. Через 16 лет Абрамов поступил сходным образом, опубликовав открытое “Письмо землякам”, где укорял жителей родной Верколы за их притерпелость и равнодушие к вопиющим беспорядкам окружающей жизни. Интересно, что “Письмо” вызвало раздражение не только у высокого начальства (в частности, у главного идеолога компартии М.Суслова), но и, как писал сам Абрамов, у “братьев-славян” (то есть собратьев по перу). Далее он объяснял: “Да ведь мы с ними по-разному смотрим на народ. Они -- на коленях перед ним, каждую мерзость готовы оправдать, а я -- со счётом к народу”. Эту же мысль он развивал и в другой записи: “У Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. А на самом деле он и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволит художнику избежать односторонности в изображении жизни”.

Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его “распрямление” и “выздоровление” в России -- над этими вопросами писатель думал постоянно. Записи показывают, что у него не оставалось иллюзий по поводу существующего строя, что стране, по его мнению, необходимы были серьёзные перемены. В деревне это -- “раскрепощение сил производителя, крестьянина”, некогда задавленных коллективизацией. По цензурным соображениям “подкоп” под саму идею коллективизации был невозможен; лишь в повести “Деревянные кони” (1974) Абрамов смог вскользь коснуться темы несправедливо репрессированных работящих крестьян. Однако после смерти писателя в период гласности была опубликована (1989) написанная “в стол” повесть “Поездка в прошлое”, посвященная тому, как раскулачивание ломало судьбы не только самих раскулаченных, но и всех остающихся в деревне. Был опубликован (1987) и ранее “непроходной” рассказ “Старухи”, где изображён тот самый замученный жизнью, запуганный народ, невольно превратившийся из жертвы режима в его опору.

При жизни Абрамова большой известностью пользовались такие его вещи, как “Пелагея” (1969) и “Алька” (1972), повествующие, соответственно, о матери и дочери, представляющих совершенно разные поколения сельских женщин, и другие повести, рассказы, очерки и статьи.

Абрамов не скрывал публицистической природы своего творчества (“По натуре своей я художник-дидактик”). При этом он же, несомненно, является большим художником слова, чьи книги останутся своего рода заповедником неискажённой северной русской речи.

Василий Иванович Белов (род. 1932)

Уроженец деревни Тимониха Вологодской области. Крестьянский сын, он после школы работал колхозным счетоводом, перебравшись в город, освоил профессии плотника, слесаря, радиотелеграфиста... Затем закончил Литературный институт. Учился здесь на отделении поэзии, однако известность и признание принесла ему проза.

Одно из первых произведений Белова, повесть “Привычное дело” (1966), стало заметнейшим явлением деревенской прозы. Герой повести, Иван Африканович Дрынов -- многодетный колхозник, человек добрый и терпеливый, воспринимает свои бедность и бесправие как данность (“Жись она и есть жись”). Единственная его попытка улучшить своё положение, уехав в город на заработки, кончается поспешным возвращением назад -- ибо не в силах он поменять место и привычный уклад своей жизни, своей деревни, своего колхоза. Как отмечал критик Ю.Селезнёв, “Иван Африканович активен как личность тогда, когда он в коллективе, и раскрывается его личность через коллектив, его и можно определить как коллективную личность, в отличие от личности автономной”. (Последнюю, пожалуй, представлял “строптивец” Кузькин из повести Б.Можаева “Живой”, вышедшей в один год с “Привычным делом”.)

Другим знаменитым произведением Белова стали “Плотницкие рассказы” (1968), где в центре повествования -- два героя-антипода, два друга-врага. Один из них, по имени Олеша, -- безответный труженик, другой, Авенир Козонков, -- бывший начальник “при нагане”, проводник революционных идей и порядков в деревне, в чьём активе -- раскулачивание, борьба с Церковью... Как бы ни был Олеша прав в их спорах, по натуре он такой же, как и Дрынов, терпеливый непротивленец, и всё у них в конце концов завершается общим застольем с задушевной песней...

Большую известность принёс автору роман “Кануны” (1976). Канунами названо преддверие всеобщей коллективизации; повествование ведётся о жизни в этот период северной деревни Шибанихи, и в частности крестьянской семьи Роговых. Коллективизация и то, как она отразится на судьбах этих людей, будут изображены в продолжении “Канунов” -- романе “Год великого перелома” (1987) и следующей части цикла под названием “Час шестый” (1997--1998).

В 1979--1981 годах Беловым публиковалась книга “Лад”, имеющая подзаголовок “Очерки народной эстетики”. Это -- широкое исследование жизни и быта русской деревни (прежде всего северной), изложенное живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как трепали лён и как вязали рыболовные снасти, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, чем белили печи и чем -- холсты, где и когда устраивались деревенские игрища, в чём отличие бухтины от сказки и от бывальщины и ещё многое, многое другое. Однако завидную согласованность труда и досуга, человека с природой Белов автоматически переносит на общественные и внутрисемейные людские отношения, утверждая, что там всегда царила исключительная благодать, нарушившаяся лишь с приходом капиталистических (и, как подразумевается, впоследствии большевистских) нововведений. Этот спорный момент авторской концепции, например, вынудил даже такого почитателя его таланта, как критик В.Чалмаев, заявить, что в книге “часто вместо лада мы видим лак”.

Ряд произведений Белова -- “Моя жизнь”, “Воспитание по доктору Споку” (оба -- 1974) и другие -- посвящены городской жизни, которая часто воспринимается автором “Лада” как некий сплошной людской раз-лад и нравственное падение. По этому поводу критик В.Ковский, в частности, замечал: “...первоклассный художник, обращаясь к новому для себя материалу, утрачивает, мне кажется, сложную многозначность и глубокий психологизм своего реалистического анализа”. Особенно следует отметить в этом отношении роман “Всё впереди” (1986), вызвавший бурю критических и читательских откликов, где Белов ещё более непримиримо обозначил свою жёстко консервативную позицию по отношению к общественным процессам, нововведениям, модам, внешним и внутренним изменениям российского уклада жизни. Об этом же он неустанно пишет в своих критических работах (например, сборник “Раздумья на Родине”, 1986 и 1989).

Перу Белова, помимо вышеперечисленных произведений, принадлежит также ряд пьес: “Над светлой водой” (1973), “Районные сцены” (1980), пьеса-сказка “Бессмертный кощей”(1981) и другие, рассказов, цикл юмористических миниатюр “Бухтины вологодские” (1969).

Многие рассказы и повести Белова, по определению критика Ю.Селезнёва, “небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета... Нет в них и занимательной интриги. Но они богаты человеком”. По словам другого критика, М.Лобанова: “Ему доступна не речевая шелуха, а дух народного языка и его поэзия”.

Василий Белов фигура, нередко попадавшая в центр идеологических споров; при этом вряд ли кто-то может всерьёз оспаривать художественные достоинства его лучших произведений.

Рекомендуемая литература

Селезнёв Ю. Василий Белов. М., 1983; Золотусский И. О прозе Василия Белова // Золотусский И. Тепло добра. М., 1970. С. 167--175; Урнов Д. О близком и далёком // Литература и современность: Сборник. М., 1989. С. 249--276; Залыгин С. Рассказ и рассказчик
(О творчестве В. Белова) // Залыгин С. Литературные заботы (Очерки). М., 1979. С. 141--156.

Борис Андреевич Можаев (1923--1996)

Родился в селе Пителине Рязанской области, в крестьянской семье. До войны, получив среднее образование, некоторое время работал учителем. Во время войны был призван в армию, затем направлен в военное училище, окончив которое, стал военно-морским инженером. Работал по специальности сначала в Китае, затем на Дальнем Востоке. Там же он занимался журналистикой, обработкой местного фольклора (в 50-е годы выпустил несколько изданий удэгейских сказок), издал поэтический сборник “Зори над океаном” (1955).

Первые его прозаические произведения создавались на основе местного материала и посвящались не деревне, не человеку на земле, а, скорее, человеку в лесу: героями их чаще всего становились охотники, лесозаготовители, строители таёжных посёлков, хозяйственники... Таковы рассказы “В избе лесничего”, “Охота на уток” (оба -- 1954), “Ингани” (1955), “Трое” (1956) и другие, а также ряд повестей, изданных под общим названием “Дальневосточные повести” (1959), -- “Саня”, “Наледь”, “Тонкомер”... Можаев поднимал проблемы варварского обращения с тайгой при существовавших хозяйственных механизмах, которые не только губят природу, но часто и ломают людские судьбы. Последнее особенно наглядно показано в “Тонкомере”, где главный герой, восстающий против преступных леспромхозовских порядков, не только -- вопреки тогдашней соцреалистической традиции -- не побеждает, а, напротив, теряет всё: работу, здоровье, жильё, превращаясь в бомжа...

По сути, первым произведением Можаева на деревенскую тему стала повесть “Полюшко-поле” (1965). Ей предшествовал ставший в своё время знаменитым очерк “Земля ждёт хозяина” (1960) -- правда, тогда цензурой было изъято последнее подозрительное слово из названия, которое было заменено тремя точками. Темой и очерка, и повести стал крупный эксперимент в сельском хозяйстве, проводимый на Дальнем Востоке во время хрущёвской “оттепели”: раздел колхозных земель с передачей их семейным звеньям вместе с сельхозтехникой. Экономический результат был чрезвычайно велик, однако при нём-то и выяснилась полная ненужность -- и даже вредность -- львиной доли чиновной бюрократии, непременной спутницы социалистического планового хозяйства. Так что если очерк рассказывал об успехе эксперимента, то повесть -- уже о том, каким образом этот эксперимент душили, отбирая у крестьян обретённую было самостоятельность.

В 1966 году в “Новом мире” Твардовского было опубликовано произведение, поставившее Можаева в ряд самых ярких представителей деревенской прозы, -- повесть “Живой” (первоначально ей было дано название “Из жизни Фёдора Кузькина”). Простой колхозник Фёдор Фомич Кузькин по прозвищу Живой -- из тех граждан, кого родное государство, если вспомнить известный анекдот, “не пробовало только что дустом”: тут и тюрьма, и война, и голод, и всевозможные притеснения от властей предержащих... Однако всё это не ломает, а лишь закаляет его отважный, оптимистический характер. В очередной раз попав в немилость к своему председателю, Живой решается на неслыханный шаг -- подаёт заявление о выходе из колхоза (дело происходит в беспаспортной деревне конца 50-х). И вопреки всем препятствиям с огромным трудом сумеет-таки отвоевать свои элементарные права: на выбор места жительства, места работы... Критика встретила такой сюжет довольно кисло; Ю.Черниченко же впоследствии назовёт Живого “первым правозащитником”, а также заметит: “Незлобивый Иван Африканович Белова, страдающие крестьянки Распутина, мыслящие селяне Друцэ и Айтматова -- и вдруг воитель, разящий боец!” О том же, как борется за свои права с бюрократической машиной человек в городе, Можаев расскажет в повести “Полтора квадратных метра” -- выйдя в свет в 1982 году, через двенадцать лет лежания в редакторских столах, она вызовет гнев лично товарища Андропова...

Дата добавления: 2015-05-26