Доктор и Душа 14 страница

свидетельствовали о том, что человек проявляет величайшее мужество — мужество страдания. Лишь немногие сознавали это. Стыдясь, некоторые иногда признавались, что они плакали, как например товарищ, который ответил на мой вопрос, как ему удалось справиться со своей болезнью ног, признавшись: «Я выплакал ее из моего организма». Незначительные попытки психотерапии и психо-гигиены, когда они в лагере вообще были возможны, были либо индивидуальными, либо коллективными. Индивидуальные попытки часто имели характер «жизнеспасающей процедуры». Эти усилия обычно были направлены на предотвращение суицида. В лагере было строжайше запрещено спасать пытающихся совершить самоубийство. Было запрещено, например, перерезать веревку, на которой заключенный пытался повеситься. Следовательно, особенно важно было предупреждать подобные попытки. Мне вспоминаются два случая замышлявшихся самоубийств, поразительно похожие один на другой. Оба человека говорили о своих намерениях покончить с собой. Оба прибегали к типичному аргументу — им больше нечего было ожидать от жизни. В обоих случаях решающим было убедить и привести их к осознанию того, что жизнь еще ожидала чего-то от них; что-то в будущем ожидалось от них. Мы нашли, что действительно для одного это был ребенок, которого он обожал и который ждал его дома. Для другого это было дело, а не другой человек. Этот заключенный был ученым, и он начал писать серию книг, которая осталась незаконченной. Его работа не могла быть выполнена никем другим, так же как никто другой не мог заменить ребенку отца в любви его ребенка. Эта уникальность и единственность, которая отличает каждого индивида и придает смысл его существованию, является неотъемлемой характеристикой как творческой работы, так и человеческой любви. Когда осознается невозможность заменить личность, тогда ответственность человека за свое 228

существование и за его продолжение представляется ему во всей ее важности. Человек, который осознает свою ответственность по отношению к человеку, который с любовью ждет его, или к незавершенной работе, никогда не будет способен отбросить свою жизнь как ненужную более. Он знает «для чего» своего существования и будет способен выдержать почти любое «как». Возможности для коллективной психотерапии в лагере, естественно, были ограниченными. Хороший пример был более эффективен по сравнению с правильными словами. Старший надзиратель блока, который не был на стороне администрации, имел массу возможностей оказывать далеко идущее моральное влияние на его подопечных. Непосредственное влияние поведения всегда более эффективно по сравнению с влиянием словесным. Но иногда слово также бывало эффективным, а именно когда психическая восприимчивость была повышена некоторыми внешними обстоятельствами. Я вспоминаю инцидент, в результате которого представилась возможность психотерапевтической работы со всеми узниками нашего барака, после того как определенная внешняя ситуация вызвала усиление их восприимчивости. Это был плохой день. На построении было сделано объявление о том, что с этого момента многие действия будут рассматриваться как саботаж и, следовательно, немедленно караться смертью через повешение. Среди перечисленных были такие преступления, как отрезание узких полос от наших старых одеял и ряд мелких «краж». За несколько дней перед этим один истощенный от голода узник украл из кладовой несколько фунтов картофеля. Кража была замечена, и некоторые узники знали «взломщика». Когда лагерное начальство узнало о происшедшем, было приказано выдать виновного, или же весь лагерь в этот день не получит пищи. Естественно, 2500 человек предпочли голодать. Вечером этого голодного дня мы лежали в наших земляных бараках в очень подавленном настроении. 229

Говорили очень мало, и каждое слово вызывало раздражение. Потом, чтобы сделать положение еще хуже, был выключен свет. Настроение упало до последней степени. Но наш старший надзиратель блока был мудрым человеком. Он импровизировал небольшое выступление, касающееся того, что было у нас на душе в этот момент. Он говорил о многих товарищах, которые умерли за последние несколько дней либо от болезни, либо покончив с собой. Но он также упомянул о том, что могло быть реальной причиной их смерти: отказ от надежды. От утверждал, что должен быть некоторый способ предупреждения этого крайнего состояния потенциальных будущих жертв. И затем он обратился ко мне, предложив дать необходимые советы. Бог свидетель, я был не в том настроении, чтобы давать психологические объяснения или читать проповеди — оказывать некоторого рода медицинскую помощь душам моих товарищей. Я был замерзший и голодный, раздраженный и усталый, но я должен был собраться с силами, чтобы использовать уникальную возможность. Психологическая поддержка была необходима больше, чем когда бы то ни было. Я начал с того, что упомянул наиболее тривиальные вещи из тех, что могли бы поддержать и утешить. Я сказал, что даже в нынешней Европе в шестую зиму второй мировой войны наше положение не было самым ужасным из всех возможных. Я сказал, что каждый из нас должен спросить самого себя, какую невосполнимую утрату он пережил до настоящего времени. Я рассуждал о том, что для большинства из нас эти потери фактически не были такими уж большими. Кто еще остался жив, тот имел основания надеяться. Здоровье, семья, счастье, профессиональные способности, богатство, положение в обществе — все эти вещи могут быть достигнуты вновь или восстановлены. В конце концов, у всех нас кости еще оставались неповрежденными. Все то, через что мы прошли, могло превратиться в наш актив в будущем. И я процитировал Ницше: «Was 230

mich nicht umbringt, macht mich starker» (To, что меня не убивает, делает меня сильнее.). Потом я стал говорить о будущем. Я сказал, что для беспристрастного наблюдателя будущее не должно казаться безнадежным. Я соглашался с тем, что каждый из нас мог бы оценить для себя, сколь малы его шансы на выживание. Я говорил им, что, хотя в лагере еще не было эпидемии тифа, я оценивал мои собственные шансы примерно один к двадцати. Но я также сказал им, что, несмотря на это, я не намерен терять надежду и сдаваться, потому что ни один человек не знает, что принесет будущее, быть может, даже ближайший час. Даже если мы не можем ожидать сенсационных военных событий в ближайшие несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, сколь большие шансы появляются иногда совершенно неожиданно, по крайней мере, для отдельного индивида. Например, кто-то может неожиданно оказаться зачисленным в специальную группу с исключительно хорошими условиями работы — случай из разряда вещей, составляющих «счастье» заключенного. Но я говорил не только о будущем, которое скрыто от нас. Я также упомянул и о прошлом; о всех его радостях и о том, как его свет проникает даже во тьму настоящего. Снова я процитировал поэта, дабы избежать проповеднического тона: «Was Du eriebt, kann keine Macht der Welt Dir rauben» (To, что ты пережил, никакая сила на земле не может отнять у тебя). Не только наши переживания, но и все, что мы делали, все великие мысли, что мы имели, и все, что мы перестрадали, — все это не бывает потеряно, хотя и оказывается в прошлом; мы вызвали все это к существованию. Бытие в прошлом также есть род бытия и, быть может, самый надежный его род. Потом я стал говорить о многих возможностях придания жизни смысла. Я говорил моим товарищам (которые лежали без единого движения, и только время от времени можно было услышать чей-то вздох), что человеческая жизнь никогда и ни при 231

каких обстоятельствах не лишается своего смысла и что этот бесконечный смысл жизни включает страдание и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных, которые внимательно вслушивались в мои слова в темноте барака, взглянуть в лицо серьезности нашего положения. Мы должны, не теряя надежды, сохранять мужество и верить в то, что безнадежность нашей борьбы не лишает ее достоинства и смысла. Я говорил о том, что кто-нибудь смотрит на каждого из нас в трудные часы — друг, жена, кто-нибудь живой или мертвый, или Бог, и надеется, что мы не разочаруем его. Он надеется увидеть нас страдающими гордо, не несчастными, а знающими, как надо умирать. И, наконец, я стал говорить о нашей жертве, которая имела смысл в любом случае. По самой природе этой жертвы она должна казаться бессмысленной в нормальном мире, мире материального успеха. Но в действительности наша жертва имела смысл. Те из нас, которые являются людьми религиозными, — говорил я со всей искренностью, — могут это понять без труда. Я говорил им о товарище, который по прибытии в лагерь заключил договор с Небесами о том, что его страдания и смерть должны спасти любимого человека от мучительной смерти. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла; его жертвенность имела глубочайший смысл. Он не хотел умирать просто так, а не ради чего-то высокого. Ни один из нас не хотел этого. Цель моего выступления состояла в том, чтобы найти полный смысл в нашей жизни тогда и там, в этом бараке и в этой практически полной безнадежности положения. Я видел, что мои усилия не были напрасными. Когда электрический свет вспыхнул снова, я увидел лица несчастных, обращенные ко мне с благодарностью и со слезами на глазах. Но здесь я должен сказать, что лишь очень редко у меня хватало внутренней силы для того, чтобы установить контакт с моими товарищами по страданиям, и что мне пришлось упустить много возможностей для этого. 232

Теперь мы подходим к третьей стадии психических реакций узника: психологии узника после его освобождения. Но сначала необходимо рассмотреть вопрос, который часто задается психологу, особенно если он располагает личным.знанием этих вещей: «Что вы можете сказать о психологической природе лагерных охранников? Как это возможно, чтобы человек из плоти и крови мог обращаться с другими людьми так, как, по рассказам многих бывших узников, обращались с ними в концлагере?» Услышав такие рассказы и поверив, что эти вещи происходили на самом деле, люди поневоле задаются вопросом, как они могут быть объяснимы психологически. Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в детальное обсуждение, следует подчеркнуть несколько моментов. Во-первых, среди охранников некоторые были садистами — садистами в чисто клиническом смысле. Во-вторых, такие садисты специально отбирались, когда требовалось подразделение действительно особенно жестоких охранников. Для нас было большой радостью, когда нам разрешали на нашем рабочем месте погреться в течение нескольких минут (после двух часов работы на сильном морозе) возле печки, которую топили ветками и щепками. Но всегда находился какой-нибудь десятник, который находил жестокое удовольствие в лишении нас этого маленького комфорта. Как ярко рисовалось это удовольствие на их лицах, когда они не только запрещали нам стоять перед печкой, но и опрокинув ее, забрасывали огонь снегом! Среди десятников всегда находился такой известный своей наклонностью к садистским наслаждениям и специализировавшийся в садистских жестокостях, к кому посылался несчастный узник, которого невзлюбил кто-либо из эсэсовцев. В-третьих, чувства большинства охранников были притуплены за несколько лет, в течение которых им приходилось быть свидетелями лагерных жестокостей, причем во все более увеличиваемых 233

масштабах. Эти психически и морально все более ожесточавшиеся люди, которые, хотя и отказывались принимать активное участие в садистских акциях, в то же время не пытались воспрепятствовать другим в этих действиях. В-четвертых, следует отмегить, что даже среди охранников были такие, которые сочувствовали нам. Я упомяну лишь начальника того лагеря, из которого я был освобожден. Только после нашего освобождения мы узнали — раньше об этом знал только главный врач лагеря, который сам был заключенным, — что этот человек платил немалые суммы денег из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для заключенных в ближайшем городе. Но старший надзиратель лагеря, сам тоже заключенный, был более жестоким, чем любой эсэсовец. Он избивал узников по самому ничтожному поводу, в то время как комендант лагеря, насколько мне известно, не поднял свою руку ни разу ни на кого из нас. Понятно, таким образом, что знание о том, кем является человек, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно встретить во всех группах, даже таких, которые в целом нетрудно было бы осудить. Границы между группами частично перекрываются, и не следует упрощать вещи, говоря, что одни люди были ангелами, а другие дьяволами. Определенно, было значительным достижением для охранника или десятника быть добрым к узникам вопреки всем лагерным влияниям, а, с другой стороны, низость узника, который жестоко обращался со своими собственными товарищами, заслуживала высшей меры презрения. Разумеется, заключенные воспринимали отсутствие сострадания со стороны таких людей особенно болезненно, в то время как их глубоко трогало малейшее проявление доброты со стороны охранников. Я вспоминаю, как однажды десятник украдкой дал мне кусок хлеба, который, как я знал, составлял часть его завтрака. Это было больше, чем небольшой кусок хлеба, и это растрогало меня тогда до слез: это было «нечто» человечес-234

кое, что этот человек также передал мне, —слово и взгляд, которые сопровождали даримое. Из всего сказанного мы можем понягь, что существуют только две расы людей в этом мире: «раса» порядочных людей и «раса» людей непорядочных. Ту и другую можно найти повсюду; они проникают во все группы общества. Ни одна группа не состоит исключительно из порядочных или непорядочных людей. В этом смысле никакая группа не представляет «чистой расы» и, следовательно, можно найти порядочного человека и среди лагерной охраны. Жизнь в концентрационном лагере вскрывает человеческую душу и обнаруживает ее глубины. Удивительно ли, что в этих глубинах мы снова находим лишь те человеческие качества, которые по самой их природе представляли смесь добра и зла? Граница, разделяющая добро и зло, которая проходит через всех людей, достигает низших глубин и становится очевидной даже на дне пропасти, которая открывается в концентрационном лагере. А теперь перейдем к последней главе психологии концентрационного лагеря: психологии узника, вышедшего на свободу. В описании переживания освобождения, которое, разумеется, должно быть личным, исходным моментом нашего рассказа будет то утро, когда мы увидели развевающийся на ветру белый флаг над воротами лагеря после нескольких дней напряженного ожидания. Это состояние напряженного ожидания сменилось всеобщей релаксацией. Но было бы неправильным думать, что мы посходили с ума от радости. Что же в таком случае происходило на самом деле? Еле передвигая ноги, мы дотащились до ворот лагеря. Мы робко озирались вокруг и вопросительно смотрели друг на друга. Потом мы осмелились сделать несколько шагов за пределы лагеря. На этот раз не раздавались повелительные окрики команд и не было необходимости быстро уклоняться, чтобы избежать удара или пинка. О нет! В этот раз охранники предлагали нам сигареты! Поначалу мы с трудом 235

узнавали их; они поспешили переодеться в гражданскую одежду. Мы медленно шли по дороге, ведущей из лагеря. Вскоре наши больные ноги начали угрожающе подгибаться. Но мы, хромая, брели дальше; нам хотелось увидеть окрестности лагеря впервые глазами свободного человека. «Свобода» — повторяли мы сами себе и, однако, не могли еще осознать это. Мы столько раз произносили это слово все эти годы, что оно утратило для нас свое значение. Его реальность не проникала в наше сознание; мы не могли постичь факт нашего освобождения. Мы дошли до лугов, усеянных цветами. Там мы смотрели на них, сознавая, что это луга и цветы, но не испытывали при этом никаких чувств. Первая искра радости промелькнула, когда мы увидели петуха с его многоцветным оперением. Но она осталась только искрой; мы еще не принадлежали к этому миру. Вечером, когда мы все снова собрались в нашем бараке, один узник украдкой спрашивал другого: «Скажи, ты был рад сегодня?» И другой отвечал, стыдясь, как если бы не знал, что мы все чувствовали себя одинаково! «По правде говоря, нет!» Мы буквально утратили способность испытывать чувство радости и постепенно должны были учиться этому заново. На психологическом языке то, что случилось с нами, можно было бы определить понятием «депер-сонализация». Все казалось нереальным, непохожим ни на что, — как во сне. Мы не могли поверить в действительность происходящего. Как часто в прошедшие годы мы обманывались нашими сновидениями! Нам снилось, что наше освобождение наступило, что мы были свободны, вернулись домой, встречались с друзьями, обнимали наших жен, садились за стол и начинали рассказ о том, через что мы прошли,—даже о том, как часто мы видели наше освобождение в наших снах. А затем — пронзительный свисток в наших ушах, сигнал подъема и — конец нашим снам о свободе. Теперь сновидение 236

стало реальностью. Но могли ли мы действительно поверить этому? У тела меньше ограничений, чем у психики. Оно воспользовалось вновь обретенной свободой с самого начала. Оно принялось с жадностью поглощать пищу, часами и днями и даже по ночам. Это поразительно, сколько человек может съесть. И когда один из узников был приглашен живущим неподалеку фермером, он ел и ел, а потом пил кофе, который развязал его язык, и тогда он начал говорить, часто рассказывая целыми часами. Его психика освободилась наконец от того давления, под которым она находилась несколько лет. Слушая его, нельзя было не испытать впечатления, что он должен был говорить, что его стремление говорить было непреодолимым. Я знавал людей, которые находились под тяжелым психическим давлением только в течение небольшого периода времени (например, во время допросов в Гестапо) и у которых наблюдались подобные реакции. Много прошло дней, прежде чем развязывался не только язык, но и что-то внутри психики, тогда чувства внезапно прорывались через странные оковы, закрепощавшие их. Однажды, через несколько дней после освобождения, я шел через цветущие луга милю за милей к ближайшему от лагеря городу. Где-то высоко в небе жаворонки заливались своей радостной песней. Вокруг не было видно ни души, ничего, кроме широкого простора земли и неба и ликующих трелей жаворонков и вольного пространства. Я остановился, посмотрел вокруг себя, потом — в небо и потом опустился на колени. В этот момент я очень плохо осознавал самого себя и окружающий мир, а в голове крутилась одна и та же сентенция: «Я взывал к Господу Богу из моей тесной тюрьмы, и Он ответил мне в свободном просторе». Как долго я стоял там на коленях и все повторял эту сентенцию, я уже не могу больше припомнить. Но я знаю, что в этот день, в этот час началась моя новая жизнь. Час за часом я продвигался вперед, пока снова не стал человеком. 237

Путь, который вел от сильнейшего психического напряжения последних лагерных дней (от этой войны нервов к психическому миру), определенно не был свободен от препятствий. Было бы ошибкой думать, что освобожденный узник больше не нуждался в духовной поддержке и заботе. Следует иметь в виду, что человек, который столь долго находился под таким огромным психическим давлением, естественно, после освобождения находится в большой опасности, особенно в тех случаях, когда давление снимается внезапно. Эта опасность (в смысле психологической гигиены) представляет психологический аналог кессонной болезни. Точно так же, как физическое здоровье водолаза было бы в опасности, если бы его подводная камера поднималась слишком быстро, так же и у человека, который внезапно освободился от психического давления, могли возникнуть нарушения его морального и духовного здоровья. Во время этой психологической фазы можно было наблюдать, что люди более примитивного склада не смогли избежать пагубных влияний кошмарных условий жизни в лагере. Теперь, оказавшись свободными, они думали, что могут использовать свою свободу со всей распущенностью и безжалостностью. Единственное, что изменилось для них, было то, что они теперь из угнетенных превратились в угнетателей. Если они прежде были объектами насилия, то теперь стали теми, кто сами применяют насилие и допускают несправедливости. Они оправдывали свое поведение собственными ужасными переживаниями. Подобная установка часто обнаруживалась в кажущихся назначительными событиях. Один мой товарищ шел вместе со мной через поле к лагерю, когда вдруг мы вышли к полю зеленеющего овса. Автоматически я стал обходить поле, но он схватил меня под руку и потащил напрямик через поле. Я начал что-то бормотать о том, что не надо топтать овес. Он разозлился, бросил на меня сердитый взгляд и закричал: «Не смей говорить так! Разве они мало отняли у нас? Моя жена и ребенок погибли 238

в газовой камере, не говоря уже обо всем прочем, а ты запрещаешь мне затоптать несколько стеблей овса!» Лишь с трудом удавалось довести до этих людей элементарную истину, что ни один человек не имеет права поступать несправедливо, даже если несправедливо поступали с ним. Мы должны были помочь таким людям осознать эту истину, так как иначе последствия могли бы быть много хуже, чем потеря нескольких тысяч стеблей овса. Я как сейчас вижу узника в рубашке с закатанными рукавами, который совал мне под нос свою правую руку и кричал: «Пусть мне отрубят эту руку, если я не окрашу ее кровью в тот же день, когда вернусь домой!» Я хочу подчеркнуть, что узник, который выкрикивал эти слова, не был дурным человеком. Он был лучшим из товарищей в лагере и в последующей жизни. Помимо моральной деформации, обнаруживающейся после внезапного снятия психического давления, были два других фундаментальных переживания, которые угрожали деформированием характера освободившегося узника: горечь обиды и утрата иллюзий, когда он возвращался к своей прежней жизни. Горечь обиды вызывалась рядом вещей, с которыми он сталкивался, вернувшись в родной город. Когда по возвращении человек видел, что во многих местах его встречают, равнодушно пожав плечами или высказав несколько банальных фраз, его переполняла горечь обиды, и он спрашивал самого себя, для чего он прошел через все это. Когда он слышал одни и те же фразы почти повсюду: «Мы не знали об этом» и «Мы тоже страдали», тогда он спрашивал самого себя, неужели у них нет ничего лучшего, что они могли бы сказать ему? Переживание утраты иллюзий имеет иной характер. Здесь это были не другие люди (чья поверхностность и черствость были столь отвратительны, что в конце концов вызывали такое чувство, что хотелось бы заползти в нору и больше не видеть и не слышать 239

ни одного человеческого существа), но сама судьба, которая казалась такой жестокой. Человек, который в течение нескольких лет думал, что он достиг абсолютного предела возможных страданий, теперь видел, что страдание не имеет границ и что он может страдать еще больше и еще сильнее. Когда мы говорили о попытках помочь человеку в лагере обрести мужество, мы говорили о том, что ему нужно показать что-то такое, что он может видеть в будущем. Ему нужно было напомнить о том, что жизнь еще ждала его, что кто-то ждал его возвращения. Но что же после освобождения? Для некоторых людей оказывалось, что никто их не ждал. Горе тому, кто узнавал, что человека, память о котором единственно давала ему мужество для существования в лагере, больше уже не было! Горе тому, кто находил, когда день осуществления его грез наконец наступал, что действительность столь сильно отличалась от того, по чему он так тосковал! Быть может, он ехал домой, как делал это мысленно тысячи раз за эти годы и только лишь мысленно, нажимал кнопку звонка, как тысячи раз в своих грезах и снах, только лишь для того, чтобы узнать, что человека, который должен был открыть дверь, уже нет и никогда больше не будет. Мы говорили друг другу в лагере, что нет на земле такого счастья, которое могло бы компенсировать наши страдания. Мы не надеялись на счастье — оно не было тем, что давало нам мужество и придавало смысл нашему страданию, нашим жертвам и нашему умиранию. И, однако, мы не были готовы к отсутствию счастья. Эта утрата иллюзий, которая ждала немалое число узников, была таким переживанием, которое оказалось для этих людей слишком тяжелым для того, чтобы пройти через него. Также и для психиатра оказалось нелегкой задачей помочь им преодолеть эту утрату иллюзий. Но это не должно было обескураживать его, напротив, это должно было стать дополнительным стимулом для приложения всех необходимых усилий. 240

Но для каждого из освобожденных узников наступает день, когда, оглядываясь назад, на свои лагерные переживания, он не в состоянии больше понять, как он выдержал все это. Так же как день его освобождения действительно приходил, и все казалось прекрасным сном, так же приходил и день, когда все его лагерные переживания начинали казаться не чем иным, как кошмарным сном. Кульминационным переживанием вернувшегося домой человека становится изумительное чувство, что, после всего им пережитого, ему уже нечего больше бояться — кроме Бога.

16В.франкл

Глава II ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ ЛОГОТЕРАПИИ

Читатели моего краткого автобиографического очерка обычно спрашивают о более полном и точном объяснении моей терапевтической доктрины. Поэтому я добавил краткий раздел по логотерапии к оригинальному изданию «От лагеря смерти к экзистенциализму». Но этого было недостаточно, и меня осаждали просьбами более полного изложения. В результате для настоящего издания я полностью переписал и значительно расширил мою работу. Задача была не из легких. Сообщить читателю в коротком очерке материал, который потребовал четырнадцати томов в немецком издании, задача почти безнадежная. Я вспоминаю американского врача, который однажды обратился ко мне с вопросом: «Скажите, доктор. Вы психоаналитик?». На что я ответил: «Не совсем так, будем говорить, что я психотерапевт». Тогда он спросил меня: «К какой школе Вы относитесь?». Я ответил: «У меня своя собственная теория, она называется логотерапия». — «Вы можете сказать мне одной фразой, что такое логотерапия? — спросил он.— По крайней мере, какая разница между психоанализом и логотера-пией?».—«Да, — сказал я, — но скажите сначала, можете ли Вы одной фразой объяснить, как Вы понимаете сущность психоанализа?» Его ответ был такой: «Во время психоанализа пациент должен лежать на кушетке и говорить Вам вещи, говорить о которых иногда неприятно». На что я незамедли-242

тельно отреагировал следующей импровизацией: «Ну а в логотерапии пациент может сидеть, но должен выслушивать вещи, которые иногда очень неприятно слушать». Конечно, это было сказано в виде шутки, а не в качестве определения законченной версии логотера-пии. Однако в этой формулировке содержится нечто существенное, поскольку логотерапия в сравнении с психоанализом есть метод менее ретроспективный и менее интроспективный. Логотерапия фокусируется скорее на будущем, т. е. на задачах и смыслах, которые должны быть реализованы пациентом в его будущем. В то же время логотерапия стремится де-фокусировать механизмы порочного круга и обратной связи, которые играют такую большую роль в развичии невроза. Тем самым типичная для невротика эгоцентрированность разрушается, вместо постоянного подпитывания и подкрепления. Конечно, подобные формулировки страдают сверх-упрощением; однако в логотерапии пациент действительно сталкивается с проблемами смысла его жизни и переориентируется относительно них. Моя импровизация определения логотерапии, следовательно, отражает реальность настолько, насколько истинно невротический индивид стремится избежать полного осознания своей жизненной задачи. Заставить его осознать эту задачу, разбудить его к более полному осознанию этой задачи — значит существенно повысить его способность преодолеть свой невроз. Позвольте мне объясни гь, почему я использовал термин «логотерапия» для названия моей теории. «Логос» — греческое слово, которое означает «смысл». Логотерапия или, как ее называют некоторые авторы, «Третья Венская школа психотерапии» фокусируется на смысле человеческого существования, а также на поиске человеком такого смысла. Согласно логотерапии, стремление найти смысл в собственной жизни является первичной мотивирующей силой человека. Вот почему я говорю о воле к. смыслу в противоположность принципу удовольст-16*

вия (или, как мы можем обозначить это, стремлению к удовольствию), на котором центрируется психоанализ Фрейда, а также в противоположность воле к власти, акцентируемой в психологии Адлера.

Воля к смыслу Поиск человеком смысла является первичной движущей силой в его жизни, а не «вторичной рационализацией» инстинктивных побуждений. Смысл уникален и специфичен потому, что он должен и может быть реализован именно этим человеком и никем другим; только тогда он приобретает значимость, удовлетворяющую его собственное стремление к смыслу. Есть авторы, считающие, что смыслы и ценности суть «не что иное, как защитные механизмы, формирования реакций и сублимации». Что касается меня, то я не хотел бы жить просто ради моих «защитных механизмов», равно как и не согласился бы умереть ради моих «формирований реакций». Человек, однако, способен жить и даже умереть ради его идеалов и ценностей. Несколько лет назад во Франции проводился опрос общественного мнения. Как показали результаты, 89% опрошенных признали, что человеку нужно «что-то такое», ради чего стоит жить. Более того, 61% согласились, что в их жизни есть что-то или кто-то, ради чего или кого они согласились бы умереть. Я повторил этот опрос в моей клинике в Вене среди пациентов и персонала, и результаты были практически такие же, как и во Франции; разница составила лишь 2%. Другими словами, стремление к смыслу для большинства людей есть подлинный факт. Конечно, могут быть случаи, когда озабоченность ценностями является на самом деле только маскировкой внутренних конфликтов человека; но такие случаи представляют скорее исключение из правила, нежели само правило. В этих случаях психодинами-ческая интерпретация вполне оправдана. В таких 244

Дата добавления: 2015-05-29