Доктор и Душа 12 страница

13*

И затем — что происходило по прибытии в этот лагерь после переезда, длившегося два дня и три ночи? В вагоне не было достаточно места, чтобы каждый мог сидеть на корточках на полу. Большинство из нас должны были стоять всю дорогу, в то время как немногие сидели по очереди на корточках на жалких клочках соломы, пропитанной человеческой мочой. Когда мы прибыли на место, первой важной новостью, которую мы узнали, было то, что в этом сравнительно небольшом лагере (в нем было 2500 человек заключенных) не было ни «печи», ни крематория, ни газовых камер! Это означало, что заключенный, который становился «мусульманином», не мог быть отправлен прямо в газовую камеру, но должен был ожидать, пока будет организован специальный транспорт с больными обратно в Ос-венцим. Этот радостный сюрприз привел всех нас в хорошее настроение. Пожелание старшего надзирателя нашего барака в Освенциме исполнилось: мы прибыли в лагерь, в котором не было «камина», — в отличие от Освенцима. Мы смеялись и громко шутили, несмотря на все то, что нам пришлось пережить в последующие часы. Когда нас, вновь прибывших, пересчитали, одного человека недоставало. И потому мы должны были стоять и ждать на улице, под дождем и на холодном ветру, пока пропавший не был найден. Наконец его отыскали в бараке, где он заснул от усталости. Затем перекличка сменилась показательным наказанием. Всю ночь и утро мы должны были стоять на улице, замерзшие и промокшие до нитки после напряжения нашего долгого переезда. И однако мы радовались! В этом лагере не было «камина», и Освенцим был далеко отсюда. В другой раз мы видели группу заключенных, проходивших мимо нашего рабочего места. Сколь очевидной представилась нам тогда относительность всякого страдания. Мы позавидовали относительно обустроенной, безопасной и счастливой жизни этих заключенных. Они наверняка имеют возможность 196

регулярно принимать ванну, думали мы с грустью. У них, конечно же, есть зубные щетки и щетки для одежды, матрацы, отдельный на каждого из них, и ежемесячный обмен письмами, позволяющий получать сведения о их родственниках или по крайней мере о том, живы ли еще они. Мы утратили все это уже так давно. И как же мы завидовали тем из нас, которые имели возможность ходить на фабрику и работать в закрытом помещении! Это было мечтой каждого — иметь такой кусочек счастья, дающий шанс на сохранение жизни. Масштаб относительного счастья простирался даже еще дальше. Даже среди рабочих отрядов, работающих вне лагеря (в одном из которых я состоял), были такие, которые считались хуже других. Можно было завидовать человеку, которому не нужно было продвигаться в глубокой слякотной глине на крутом склоне, прочищая рельсы небольшой железнодорожной ветки по двенадцать часов в день. Большинство несчастных случаев происходило на таких работах, и они часто заканчивались фатально. В других рабочих командах десятники, видимо, придерживались местной традиции не скупиться на удары, что побуждало нас говорить об относительном счастье не оказаться под их началом, хотя бы только временно. Однажды, по несчастью, я попал в такую группу. Если бы воздушная тревога не прервала нашу работу через два часа (во время которых десятник обрабатывал меня особо), что вызвало последующую перегруппировку работающих, я думаю, что мне пришлось бы возвращаться в лагерь на носилках, на которых несли умерших или умирающих от истощения. Никто не может представить себе облегчение, которое приносит звук сирены в подобных ситуациях, — даже боксер, который услышал звучание гонга, сигнализирующего окончание раунда и тем самым спасающего его в последнюю минуту от нокаута. Мы были благодарны за малейшее проявление милосердия. Мы были рады, когда наступало время 197

избавиться от паразитов перед тем, как лечь спать, хотя само по себе это не составляло удовольствия, так как при этом приходилось оставаться голым в нетопленом бараке, в котором сосульки свисали с потолка. Но мы были благодарны судьбе, если не случилось воздушной тревоги во время проведения этой операции и не выключался свет. Если нам не удавалось выполнить эту процедуру должным образом, приходилось не спать полночи. Скудные радости лагерной жизни обеспечивали род негативного счастья — «свободы от страдания», по определению Шопенгауэра, и даже это лишь в относительном плане. Реальные позитивные удовольствия, даже мелкие, были крайне редкими. Помнится, как-то я подводил баланс удовольствий и нашел, что за много-много недель я пережил только два приятных момента. Один случился, когда по возвращении с работы я был допущен на кухню после долгого ожидания и попал в очередь к узнику-повару Ф. Он стоял за одной из больших кастрюль и разливал суп по мискам, которые торопливо протягивали ему узники из проходящей очереди. Он был единственным поваром, который не смотрел на людей, миски которых он наполнял; единственным поваром, который разливал суп поровну, независимо от того, кто был перед ним, и который не делал фаворитами своих личных друзей или земляков, наливая для них порции погуще, в то время как другие получали водянистый, жиденький суп, зачерпываемый сверху. Но я не собираюсь судить тех узников, которые выделяли своих людей, делая для них какие-то привилегии. Кто может бросить камень в человека, покровительствующего своим друзьям при обстоятельствах, когда раньше или позже это становится вопросом жизни или смерти. Ни один человек не может судить, не спросив себя самого и не ответив с абсолютной честностью, не будет ли он поступать в подобной ситуации точно так же. Много времени спустя после моего возвращения к нормальной жизни (т. е. после освобождения из 19Я

лагеря) один человек как-то раз показал мне иллюстрированный еженедельник с фотографиями узников, тупо глядящих на зрителя со своих нар. «Разве это не ужасно, эти страшные оцепенелые лица и все это?» «Почему?» — спросил я, потому что действительно не понимал его. В этот момент я представлял себе все это снова: в 5 утра на улице еще непроглядная темнота. Я лежу на деревянных нарах в бараке, где поместили нас, больных,— около семидесяти человек. Мы не должны были уходить из лагеря на работы, и нам не нужно было выходить на перекличку. Мы могли лежать целый день у себя в углу барака и ждать распределения хлеба (порции которого для нас, больных, были, конечно, сокращены) и супа (жидкого и тоже, разумеется, уменьшенную порцию). Но как довольны мы были, счастливы, несмотря ни на что. В то время как мы прижимались друг к другу, чтобы сберегать тепло, и были слишком ленивы и безучастны ко всему, чтобы даже пошевелить пальцем без особой необходимости, мы слышали доносящиеся с улицы пронзительные свистки и выкрики; там узники собирались на перекличку. Распахнулась дверь и метель ворвалась в барак. Истощенный узник, засыпанный снегом, споткнувшись о порог, присел на несколько минут, чтобы погреться. Но старший надзиратель тут же выгнал его на улицу. Было строго запрещено впускать посторонних в барак во время переклички. Как жаль мне было этого беднягу, и как рад я был тому, что не был на его месте в этот момент, но был болен и мог оставаться в бараке! Как это было важно для спасения жизни, иметь возможность пару дней побыть здесь, в бараке для больных, а может быть и еще дня два! Все это пришло мне на ум, когда я смотрел фотографии в журнале. После моих объяснений мои слушатели поняли, почему я не нахожу эти фотографии такими ужасными: эти люди, в конце концов, не были настолько уж несчастными. На четвертый день моего пребывания в бараке для больных, как раз когда я был назначен в 199

ночную смену, вошел главный врач и предложил мне добровольно отправиться в другой лагерь, где содержались больные тифом, для выполнения обязанностей врача. Вопреки настойчивым советам моих друзей (и вопреки факту, что почти никто из моих коллег не предложил своих услуг), я принял предложение. Я знал, что в рабочем отряде мне вскоре пришлось бы умереть. Но если мне придется умереть там, то в моей смерти, по крайней мере, будет некоторый смысл. Я думал, что, без сомнения, будет больше смысла постараться помочь моим товарищам в качестве доктора, чем продолжать вегетативное существование или наконец потерять мою жизнь непродуктивного рабочего, каким ятогда был. Для меня это было простой математикой, а не самопожертвованием. Но уполномоченный офицер из санитарной команды тайком распорядился «позаботиться» о двух врачах, добровольно вызвавшихся отправиться в тифозный лагерь, до момента отправки. Мы выглядели настолько слабыми, что он боялся, что вместо двух докторов он будет иметь на руках два трупа. Я упоминал ранее о том, что все, что не было связано с непосредственной задачей сохранения своей жизни и жизни своих самых близких друзей, утрачивало свою ценность. Все жертвовалось ради этой цели. Характер человека подвергался таким воздействиям и трансформировался в результате до такой степени, что это угрожало всем усвоенным ранее ценностям и ставило их под сомнение. Под влиянием условий, в которых не признавались ценность человеческой жизни и человеческое достоинство, которые лишали человека его воли и делали его объектом, подлежащим уничтожению (спланированному, однако, таким образом, чтобы сначала использовать его до последней капли его физических ресурсов), — под этим влиянием утрачивались в конце концов личностные ценности. Если человек в концентрационном лагере не боролся изо всех сил за то, чтобы спасти свое самоу-200

важение, он утрачивал чувство своей индивидуальности, разума, внутренней свободы и личностной ценности. Тогда он начинал воспринимать себя лишь как часть огромной человеческой массы; его существование регрессировало до уровня существования животного. Человек становился частью стада, гонимого то в одно место, то в другое, то собираемого, то разделяемого, — подобно стаду овец без собственных мыслей и собственной воли. Небольшая, но опасная шайка сторожила их со всех сторон, изощренная в методах истязания и садизма. Они непрестанно гоняли стадо туда и сюда окриками, пинками, ударами. И мы, овцы, думали лишь о двух вещах: как спастись от злых псов и как получить немного пищи. Так же как овцы жмутся к середине стада, так и каждый из нас старался попасть в середину нашего стада. Это давало больше шансов избежать ударов охранников, идущих по обеим сторонам, впереди и сзади нашей колонны. Дополнительным преимуществом находящихся в середине была защита от холодного ветра. Таким образом, стремление буквально погрузиться в толпу было попыткой спасти свою шкуру. Это делалось автоматически. Но в других случаях это было вполне сознательным усилием с нашей стороны, соответствующим одному из самых императивных законов самосохранения в лагере: не быть выделяющимся. Мы всегда старались избегать привлечения к себе внимания эсэсовцев. Бывали случаи, разумеется, когда было возможным и даже необходимым держаться в стороне от толпы. Хорошо известно, что вынужденная скученная жизнь, когда все время обращается чье-то внимание на то, что делает другой человек, может вызывать непреодолимое стремление изолироваться, хотя бы на короткое время. Узник жаждет остаться наедине с самим собой и своими мыслями. Он стремится к уединенности и одиночеству. После моего перевода в лагерь тифозных больных, у меня выпала редкая удача время от времени минут по пять 201

побыть в одиночестве. Позади глинобитного барака, в котором я работал и где находилось около пятидесяти делириозных больных, было укромное местечко в углу двойного ограждения из колючей проволоки, окружающей лагерь. Там был устроен навес, под которым складывались трупы умерших (около полудюжины ежедневно). Там проходила также труба с деревянным покрытием. В свободные от моих обязанностей минуты я присаживался на эти доски. Я сидел и смотрел на зеленые, цветущие склоны и отдаленные голубоватые пейзажи Баварских гор через сетчатое обрамление из колючей проволоки. Я погружался в тоскующие грезы, и мои мысли устремлялись все дальше и дальше на север, в направлении к моему дому, но я мог видеть лишь облака. Трупы возле меня, кишащие вшами, не беспокоили меня. Оторвать меня от моих грез могли только шаги охранников, либо необходимость идти к больным или для получения лекарств, состоящих обычно из пяти-десяти таблеток аспирина на пятьдесят человек больных. Я получал их, затем обходил больных, щупая пульс и выдавая по пол-таблетки особенно тяжелым из них. Но самые тяжелые больные не получали лекарств. Им они уже не могли помочь, и поэтому они были нужнее тем, у которых оставался некоторый шанс остаться в живых. Для легких больных у меня не было ничего, кроме слов ободрения. Итак, я тащился от одного больного и другому, хотя сам был слабым и истощенным после недавно перенесенного тяжелого тифа. Потом я опять шел в мое уединенное место. Это убежище однажды случайно спасло жизни трех узников. Незадолго перед освобождением отправлялись транспорты в Дахау, и эти трое заключенных поступили разумно, постаравшись избежать этого переезда. Они залезли под трубу, спрятавшись от охраны. Я спокойно сидел на деревянном покрытии и с беззаботным видом занимался детским развлечением, бросая камушки в колючую проволоку. Увидев меня, охранник поколебался одно мгновение и прошел мимо. Вскоре я мог 202

сообщить прятавшимся о том, что самая большая опасность миновала. Внешнему наблюдателю очень трудно понять, как мало стоила человеческая жизнь в лагере. Узник концлагеря становился зачерствевшим, но, быть может, больше всего он начинал осознавать свое полное пренебрежение к человеческому существованию, когда организовывался обоз для отправки больных людей. Истощенные тела больных бросали на двухколесные тележки, а другие узники тащили их много миль, часто в метель, до другого лагеря. Если кто-нибудь из больных умирал еще до отправки, его все равно бросали на тележку — список должен быть точным! Список был единственным, что имело значение. Человек считался лишь постольку, поскольку был лагерным номером. Человек буквально становился номером: мертвым или живым — неважно; жизнь «номера» не имела никакого значения. Что стояло за этим номером и за этой жизнью, значило даже еще меньше: судьба, история, имя человека. В транспорте больных узников, которых я в качестве врача должен был сопровождать от одного лагеря в Баварии до другого, был один молодой заключенный, брат которого не числился в списке и должен был остаться в прежнем лагере. Молодой человек умолял так долго, что начальник лагеря произвел обмен и брат этого заключенного занял место человека, который предпочел не быть отправленным в другой лагерь. Но список должен быть точным! Здесь трудностей не было. Они должны были просто обменяться номерами. Как я упоминал раньше, мы не имели документов; каждый был счастлив иметь хотя бы свое собственное тело, которое, в конце концов, еще дышало. Все остальное, касающееся нас, представляло интерес лишь постольку, поскольку мы были назначены сопровождать транспорт с больными. Отправляемых «мусульман» беззастенчиво осматривали, чтобы определить, не были ли у них пальто и обувь лучше собственных, чтобы обменяться с ними. В конце концов, их судьба была 20?

решена. Но те, кто оставались в этом лагере, те, которые еще были способны выполнять какую-то работу, хотели использовать любые средства, чтобы увеличить свои шансы на выживание. Они не были сентиментальными. Узники ощущали себя полностью зависящими от настроении охранников, игрушками судьбы, и это делало их даже еще менее человечными, чем это могло быть оправдано обстоятельствами.

В Освенциме я положил себе за правило, которое сослужило мне хорошую службу и которому потом следовало большинство моих товарищей. Я в общем отвечал на все вопросы в соответствии с истиной. Но я избегал говорить что бы то ни было относительно того, о чем меня не спрашивали явно и конкретно. Если спрашивали о моем возрасте, я сообщал свой возраст. Если меня спрашивали о моей профессии, я говорил «врач», но не вдавался в подробности. В первое утро в Освенциме на плац пришел офицер СС. Мы должны были разбиться на группы по возрасту: старше сорока лет и моложе сорока лет, и по профессиям. Группу, в которую попал я, загнали в другой барак, где мы опять должны были построиться. После еще одной сортировки и после того, как я ответил на вопросы о своем возрасте и профессии, я был отправлен в другую небольшую группу. Еще раз нас перегнали в другой барак и по-иному сгруппировали. Это продолжалось некоторое время, и я чувствовал себя совсем несчастным, оказавшись среди незнакомых людей, говоривших на непонятных иностранных языках. Потом прошла последняя селекция, и я оказался снова в группе, с которой я был в первом бараке! Они едва успели заметить, что за это время меня перегоняли из барака в барак. Но я сознавал, что в эти несколько минут линии моей судьбы несколько раз изменили свои очертания. Когда транспорт с больными заключенными, отправляемыми в «лагерь отдыха», был подготовлен, мое имя, т. е. мой номер, был занесен в список, так 204

как требовалось несколько человек врачей. Но никто не был уверен, что целью поездки был действительно лагерь отдыха. Несколькими неделями раньше был подготовлен точно такой же транспорт. Тогда также все думали, что он предназначается для газовых печей. Когда было объявлено, что все, кто добровольно захотят работать в страшную ночную смену, будут вычеркнуты из списка, немедленно нашлись восемьдесят два добровольца. Четверть часа спустя транспорт был отменен, но восемьдесят два добровольца остались в списке для ночной смены. Для большинства из них это означало смерть в ближайшие двое суток. Теперь подобный транспорт формировался снова. Теперь никто не знал, было ли это уловкой для того, чтобы выжать из больных последние силы для выполнения работ, хотя бы только на пару недель, или же отправляют в газовые печи, или действительно в лагерь отдыха. Главный доктор, симпатизировавший мне, однажды вечером, в четверть десятого,украдкой шепнул мне: «Я устроил так, что вы еще можете вычеркнуть ваше имя из списка; это нужно сделать до десяти часов». Я ответил ему, что поступать подобным образом не в моих правилах, что я привык полагаться на судьбу, предоставляя ей управлять ходом событий. «Я готов остаться с моими друзьями», — сказал я. Я уловил выражение сожаления в его глазах, как если бы ему было известно дальнейшее... Он молча пожал мою руку, словно бы прощаясь навсегда. Медленно пошел я в свой барак. Там я увидел поджидавшего меня моего хорошего друга. «Вы действительно хотите отправиться с ними?» — спросил он с грустью. «Да, я уезжаю». Слезы выступили у него на глазах, и я постарался его утешить. Затем мне еще оставалось выполнить последнее — выразить мою волю. «Послушай, Отто, если я не вернусь домой к моей жене, и если тебе доведется когда-нибудь ее увидеть, передай ей, что я говорил о ней каждый день и каждый час. Запомни это. Затем — что я любил ее 205

больше всего на свете. В-третьих, наша недолгая совместная жизнь перевешивает все, даже все то; что нам пришлось пережить здесь». Отто, где ты теперь? Жив ли? Что случилось с тобой после нашего последнего часа, проведенного вместе? Нашел ли ты свою жену? И помнишь ли ты, как я просил тебя запомнить наизусть выражение моей воли, слово в слово, несмотря на твои детские слезы? На следующее утро я отправился с транспортом. В этот раз это не было уловкой. Нас не отправили в газовые камеры, и мы действительно прибыли в лагерь отдыха. Те, кто жалели меня, остались в лагере, где голод был еще более страшным, чем в нашем новом лагере. Они хотели спастись, но они лишь подписали приговор своей собственной жизни. Несколько месяцев спустя, после освобождения, я встретил друга из старого лагеря. Он рассказал мне, как он, будучи лагерным полицейским, искал кусок человеческого тела, пропавшего из груды трупов. Он обнаружил его варящимся в котле. В лагере начинался каннибализм. Я покинул его вовремя. Разве это не приводит на ум историю о Смерти в Тегеране? Богатый и могущественный персианин гулял однажды в своем саду с одним из своих слуг. Вдруг слуга воскликнул, что он только что повстречался со Смертью, которая напугала его. Он стал умолять своего господина дать ему самую лучшую лошадь, чтобы он мог ускакать в Тегеран, куда он смог бы попасть в этот же вечер. Господин согласился и слуга галопом ускакал в Тегеран. Вернувшись домой, господин сам повстречался со Смертью и спросил ее: «Зачем ты так напугала моего слугу?» — «Я не пугала его; я только удивилась, встретив его здесь, в то время как я рассчитывала встретиться с ним сегодня вечером в Тегеране», — сказала Смерть. Узники лагеря боялись принимать решения и проявлять какую бы то ни было инициативу. Это проистекало из чувства, что находишься во власти судьбы и что не следует пытаться каким-либо способом влиять на нее; вместо этого лучше позволить 206

судьбе определять ход событий. В дополнение к этому развивалась сильная апатия, в немалой степени влияющая на чувства заключенных. Иногда необходимо было принимать мгновенные решения, — решения, определяющие жизнь или смерть. Узник предпочитал предоставить судьбе делать выбор вместо себя. Эта тенденция проявлялась особенно ярко, когда необходимо было принимать решение за или против попытки побега. В такие минуты — а решение всегда должно приниматься в считанные минуты — узник испытывал адские муки. Должен ли он попытаться совершить побег? Следует ли пойти на риск? Я также испытал подобные муки. Когда линия фронта стала приближаться, у меня появилась возможность побега. Мой коллега, который мог посещать бараки за пределами лагеря при выполнении своих обязанностей врача, хотел совершить побег и взять меня с собой. Под предлогом необходимости консультации в случае одного из пациентов, болезнь которого требовала совета специалиста, мы выбрались из лагеря. За пределами лагеря нас должны были снабдить одеждой и документами. В последний момент случились некоторые технические сложности, и нам пришлось вернуться в лагерь. Мы использовали эту возможность, чтобы запастись едой — немного гнилой картошки и присмотреть рюкзак. Мы пробрались в покинутый барак женского лагеря, который был свободен, так как женщин отправили в другой лагерь. Помещение было оставлено в полном беспорядке; было очевидно, что покидали его в большой спешке. Там на полу валялись обрывки одежды, соломы, гниющая пища и осколки разбитой посуды. Некоторые миски были еще в хорошем состоянии и могли бы пригодиться нам, но мы благоразумно решили ничего не брать. Вначале я постоял у входа, пока мой друг пробрался в барак и отыскал себе подходящий рюкзак, который он засунул под пальто. Там он приметил и еще один, который можно было бы взять мне. Поэтому мы поменялись местами, и я тоже побывал в бараке, 207

отыскав и захватив себе рюкзак. Среди оставленных там вещей я вдруг обнаружил труп женщины. Я вернулся в свой барак, чтобы собрать свои пожитки: миску для супа, пару рваных рукавиц, «унаследованных» от умершего от тифа больного, и несколько обрывков бумаги, покрытых стенографическими знаками (на которых, как я упоминал ранее, я начал восстанавливать рукопись, утраченную в Освенциме). Я сделал последний быстрый обход моих больных, которые лежали в тесноте на гнилых досках по обеим сторонам барака. Я подошел к моему единственному земляку, который уже почти умирал, и спасти его жизнь вопреки его состоянию было для меня делом чести. Я не хотел выдавать свое намерение совершить побег, но мой товарищ, казалось, догадался, что здесь что-то неладно (может быть, я казался немного нервозным). Он спросил меня усталым голосом: «Ты тоже хочешь уйти?» Я отвечал отрицательно на вопрос больного, но мне было трудно избегать его печального взгляда. По окончании обхода я снова подошел к нему. Снова я встретился с его взглядом, в котором чувствовалась безнадежность и как бы обвинение. Неприятное чувство, возникшее у меня, когда я сказал своему другу, что я согласен бежать вместе с ним, вдруг стало сильнее. Внезапно я решил взять на этот раз судьбу в свои собственные руки. Я вышел из барака и сказал своему другу, что я не могу идти с ним. В тот самый момент, когда я сказал ему, что я окончательно принял решение остаться со своими больными, неприятное чувство оставило меня. Я не знал, что принесут последующие дни, но я переживал такое состояние внутреннего покоя, какого я никогда не испытывал прежде. Я вернулся в барак, присел на нары возле моего земляка и постарался его подбодрить; потом я поговорил с другими больными, постаравшись успокоить их и утешить. Наступил последний день нашего пребывания в лагере. По мере приближения линии фронта массовые транспорты переправили почти всех заключен-208

ных в другие лагеря. Лагерное начальство, Капо и повара сбежал и. В этот день был дан приказе полной эвакуации лагеря после захода солнца. Немногие оставшиеся узники (больные, несколько докторов и несколько «санитаров») должны были быть также отправлены. Ночью лагерь должны были поджечь. В полночь грузовики, которые должны были забрать больных, не появились. Вместо этого ворота лагеря внезапно были закрыты и возможность побега уже исключалась. Оставшихся узников, казалось, ждала неизбежная участь сгореть вместе с лагерем. За считанные секунды я и мой друг решили попытаться совершить побег. Мы были единственными, у кого еще было достаточно сил для совершения побега. Помимо всех других больных в нескольких бараках помещались тяжелые больные с лихорадкой и делирием. Мы моментально придумали план. Вместе с первым трупом мы вытащим рюкзак моего друга и спрячем его в трубе старой прачечной. Со вторым трупом мы вытащим мой рюкзак, а после третьего захода мы намеревались совершить наш побег. Первые два выхода прошли соответственно плану. Затем, когда мы вернулись, я стал ждать, пока мой друг пытался раздобыть кусок хлеба, чтобы нам было что поесть в последующие несколько дней, которые нам придется находиться в лесу. Я ждал. Проходили минуты. Он все нс возвращался, и меня охватывало все усиливающееся беспокойство. После трех лет заключения я рисовал себе картины освобождения, предвкушая небывалую радость, восторг и воображая, как чудесно будет идти навстречу линии фронта. В тот самый момент, когда мой друг вернулся, ворота лагеря распахнулись настежь. Великолепная серебристая машина с большим красным крестом медленно въехала на плац. Прибыла делегация от Международного Красного Креста в Женеве, и лагерь с его узниками был принят под его защиту. Делегация расположилась в находящейся по-соседству фермерской усадьбе, чтобы быть все время

14В.Франк;1

вблизи от лагеря на случаи экстренной необходимости, Кто теперь думал о побеге? Из машины выгружали ящики с лекарствами, распределялись сигареты; нас фотографировали среди всеобщего веселья и ликования. Теперь уже не было надобности пускаться с риском для жизни навстречу линии фронта. В своем возбуждении мы забыли о третьем трупе и теперь вытащили его на улицу, положили в узкую траншею и закопали его вместе с двумя другими. Сопровождавший нас охранник — сравнительно безобидный человек — теперь сразу стал и вовсе любезным. Он увидел, как изменилось положение дел и начал стараться завоевывать наше расположение. Он присоединился к нашим кратким молитвам, которые мы прочли над покойниками, прежде чем забросать тела землей. После напряжения и возбуждения последних дней и часов — этих последних дней в нашем состязании со смертью — слова нашей молитвы, просившие о покое, были самыми пылкими из когда-либо произносимых человеческим голосом. Итак, последний наш день в лагере прошел в предвкушении свободы. Но мы радовались еще рано. Делегация Красного Креста уверила нас, что соглашение подписано и наш лагерь не будет эвакуирован. Но этой ночью приехали эсэсовцы на грузовиках с приказом очистить лагерь. Последние остающиеся узники должны были быть отправлены в центральный лагерь, откуда их предполагалось переправить в Швейцарию в сорок восемь часов для обмена с другими военнопленными. Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были такими дружелюбными, стараясь убедить нас без опасений погрузиться в грузовики, говоря нам, что мы должны быть благодарны за нашу удачу. Те, что были достаточно сильными, забирались сами, а серьезно больных и слабых с трудом поднимали в грузовики. Мы с моим другом — уже не пряча наших рюкзаков — стояли в последней группе, тринадцать человек из которой должны были быть отобраны для предпоследнего грузовика. Главный врач отсчитал 210

требуемые номера, но пропустил два наших номера. Тринадцать человек погрузились в машину, а мы остались. Удивленные, раздраженные и разочарованные, мы обвиняли главного доктора, а он оправдывался, ссылаясь на усталость и рассеянность. Он сказал, что думал, что мы все еще собирались бежать. В нетерпении мы сидели, все еще с рюкзаками за спиной и ждали с немногими оставшимися узниками прибытия последнего грузовика. Ждать пришлось долго. Наконец, мы легли на матрацы опустевшего помещения для охраны, истощенные возбуждением последних нескольких часов и дней, во время которых мы постоянно колебались между надеждой и отчаянием. Мы заснули в одежде и обуви, готовые к отъезду. Шум винтовочных выстрелов и канонады разбудил нас; огни трассирующих пуль и звуки пулемет -.ных очередей достигали бараков. Главный врач вбежал в помещение и приказал лечь на пол. Один узник, соскочив с нар, угодил мне в живот своими обутыми ногами. Это разбудило меня окончательно. Потом мы поняли, что случилось: линия фронта достигла нашего лагеря! Стрельба ослабевала, и наступало утро. Снаружи на столбе лагерных ворот полоскался на ветру белый флаг. Много месяцев спустя мы узнали, какую шутку судьба даже в эти последние часы сыграла с немногими нашими товарищами, которые уехали на грузовиках. Мы узнали, сколь неопределенны человеческие решения, особенно в вопросах жизни и смерти. Мне довелось увидеть фотоснимки, которые были сделаны в небольшом лагере неподалеку от нашего. Наших друзей, которые думали, что их повезли навстречу свободе, в ту ночь привезли в тот лагерь, заперли в бараках и сожгли заживо. Их частично обуглившиеся тела можно было опознать на фотографиях. Я еще раз подумал о Смерти в Тегеране. Апатия узников, помимо ее роли как защитного механизма, обусловливалась также и другими факто-14'

Дата добавления: 2015-05-29