Доктор и Душа 10 страница

жать все это, а раз потерянная, воля к жизни возвращалась редко. Когда изучаешь обширный материал, собранный в результате наблюдений и переживаний многих узников, становятся очевидными три фазы в развитии психических реакций заключенных на их лагерную жизнь: фаза, имеющая место непосредственно после заключения в лагерь; фаза адаптации; и фаза, следующая за освобождением. Симптомом, характеризующим первую фазу, является шок. При некоторых обстоятельствах шок может даже предшествовать формальному прибытию узника в лагерь. Я приведу пример обстоятельств моего собственного прибытия. Полторы тысячи человек везли поездом несколько дней и ночей; в каждом купе находилось по восемнадцать человек. Всем приходилось лежать на своем багаже — немногих остатках личных вещей. Вагоны были настолько переполнены, что только верхние части окон пропускали немного света. Все ожидали, что поезд движется в направлении какой-нибудь фабрики, на которой нас будут использовать в качестве рабочей силы. Мы не знали, находимся ли мы еще на территории Силезии или уже в Польше. Пронзительный свисток локомотива звучит жутко, подобно крику о помощи, крику сострадания к этой массе несчастных, обреченных на погибель людей. Потом поезд свернул на запасной путь, очевидно, приближаясь к большой станции. Внезапно в толпе встревоженных людей раздается крик: «Смотрите — Освенцим!» Должно быть, у каждого в этот момент замерло сердце. Освенцим — за этим названием стояло все самое ужасное: газовые камеры, крематорий, жестокие избиения. Медленно, словно нехотя, поезд движется так, как будто хочет как можно дольше оттянуть момент осознания злосчастными пассажирами ужасного факта: Освенцим! С наступающим рассветом начали выступать очертания огромного лагеря: бесконечные, в несколько рядов ограждения из колючей проволоки, "• 163

сторожевые вышки, прожекторы и длинные колонны закутанных в лохмотья человеческих фигур, бредущих по прямым и пустынным дорогам неизвестно куда и зачем. Тут и там раздавались отдельные свистки и выкрики команд. Мы не знали, что они значили. В моем воображении возникли образы виселиц с висящими на них людьми. Мне сделалось страшно, но в этом был и положительный момент, потому что шаг за шагом мы постепенно привыкали к безмерным ужасам. Наконец мы прибыли на станцию. Раздавались крики команды. Отныне эти грубые, пронзительные крики нам придется слышать постоянно во всех лагерях. Они звучали почти подобно последнему крику жертвы, и все же как-то по-другому: сипящие и хриплые, словно вырывающиеся из горла человека, который кричит так непрерывно, человека, которого все время убивают. Двери вагона рывком распахиваются, и в него врывается группа заключенных. Они одеты в полосатую одежду, наголо остриженные, но выглядят вполне сытыми. Они говорят на всех возможных европейских языках и не без определенной дозы юмора, который в этой ситуации звучит гротес-кно. Подобно утопающему, хватающемуся за соломинку, мой природный оптимизм (который часто руководил моими чувствами даже в самых отчаянных ситуациях) ухватился за мысль: эти заключенные выглядят совсем неплохо, они явно в хорошем настроении и даже смеются. Как знать? Возможно, и мне будет не так уж плохо. Психиатрии известно определенное состояние так называмой иллюзии «помилования». Приговоренный к смерти непосредственно перед казнью начинает верить, что он будет помилован в последний момент. Так же и мы цеплялись за обрывки надежды и верили до последнего момента, что все не будет так уж плохо. Уже один вид румяных щек и круглых физиономий этих заключенных действовал ободряюще. Тогда мы еще не знали, что существует специальная «элита», группа заключенных, 164

предназначенная для того, чтобы встречать прибывающие составы с людьми, забирать их багаж и сохранившиеся драгоценности. Освенцим, видимо, был необычным местом в Европе в последние годы войны. Там, должно быть, собирались уникальные богатства, золото и серебро, платина и алмазы, не только на складах, но и в руках СС. Во^х нас, полторы тысячи человек, загнали в сарай, рассчитанный самое большее, вероятно, человек на двести. Мы были замерзшие и голодные, и не было достаточно места для каждого, чтобы сидеть на голом полу, не говоря уже о том, чтобы лежать. Один кусок хлеба весом в пять унций был нашей единственной за четыре дня пищей. Наибольшие выгоды, конечно, можно было получить в обмен на водку. Я теперь уже не помню точно, сколько тысяч марок стоило такое количество шнапса, которое требовалось для «веселого ужина», но я знаю, что долго находившиеся в лагере узники нуждались в шнапсе. При таких условиях, кто мог бы обвинить их за стремление одурманить себя алкоголем? Была другая группа узников, которые получали спиртное в почти неограниченных количествах от СС: это были люди, занятые в газовых камерах и крематории и которые знали очень хорошо, что когда-нибудь их заменят другими людьми и что они оставят свою вынужденную роль экзекуторов и сами станут жертвами.

Почти каждый узник нашего транспорта жил иллюзией, что приговор будет отменен, что все будет еще хорошо. Мы не понимали смысла происходящего. Нам велели оставить багаж в поезде и построиться в две колонны — женщины с одной стороны, мужчины — с другой. Затем мы должны были проходить мимо офицера СС. Как ни удивительно, но я нашел в себе смелость спрятать мой ранец под пальто. Моя колонна человек за человеком проходит мимо офицера. Я сознавал опасность того, что офицер может обнаружить мою сумку. Как минимум он ударом собьет меня с ног; я знал это по предыдущему 165

опыту. Инстинктивно я выпрямился, подходя к офицеру, чтобы он не заметил мою спрятанную вещь. И вот я уже перед ним. Это был высокий и стройный человек, молодцеватый и элегантный, в безупречной униформе. Какой контраст с нами, оборванными, грязными, измученными. Он стоит в непринужденной позе, правый локоть опирается на левую руку. Правая рука слегка приподнята, и указательный палец делает едва заметные движения, то направо, то налево. Мы не имеем ни малейшего представления о зловещем значении этого движения, указывающего то направо, то налево, но гораздо чаще налево. Подошла моя очередь. Кто-то шепнул мне, что быть посланным направо означает работу, путь налево — для больных и неспособных к работе, которые будут отправлены в специальный лагерь. Я вверил себя судьбе так, как мне придется вверяться ей еще много раз в будущем. Мой ранец тянул меня вниз и немного влево, но я изо всех сил старался идти прямо. Эсэсовец смотрит на меня и, видимо, колеблется. Потом кладет обе руки мне на плечи. Я стараюсь выглядеть бодро, и он медленно разворачивает мои плечи вправо. Так я оказываюсь на правой стороне. Значение этой игры указательным пальцем нам объяснили вечером. Это была первая селекция, первый вердикт относительно нашего существования-несуществования. Для огромного большинства из нашего транспорта, около 90 процентов, он означал смерть. Их приговор был приведен в исполнение в ближайшие несколько часов. Те, что были посланы налево, отправились со станции прямо к крематорию.

На двери этого строения, как мне говорил кто-то из тех, что работали там, было написано слово «баня» на нескольких европейских языках. При входе каждый заключенный получал кусок мыла и затем... но, к счастью, нет необходимости описывать последующее. Много уже было написано об этом ужасе. 166

Мы, которые спаслись, меньшая часть нашего транспорта, узнали истину вечером. Я спросил у заключенных, которые уже находились некоторое время в лагере, куда могли отправить моего коллегу и друга П. «Его отправили на левую сторону?» — «Да», — отвечаю я. «Тогда ты сможешь увидеть его там», — говорят мне. «Где?» Рука указывает на виднеющуюся в нескольких сотнях метров трубу, из которой в серое небо Польши вырывается столб пламени, растворяющийся в зловещем облаке дыма. «Там твой друг, улетает в небо», — таков был ответ. Но я все еще не понимал, пока, наконец, мне не объяснили все простыми словами. Но я продолжаю по порядку. С психологической точки зрения, перед нами был долгий-долгий путь от утреннего рассвета на станции до нашего первого ночного отдыха в лагере. В сопровождении эсэсовцев нас погнали от станции вдоль заряженной электрическим током колючей проволоки, через лагерь, к очистительной станции: для тех, что прошли первую селекцию, это была реальная баня. Вновь наша иллюзия помилования нашла подтверждение. Эсэсовцы казались почти очаровательными, и вскоре мы узнали причину этого. Они были любезными к нам до тех пор, пока они видели часы у нас на руках и могли приятными речами убедить нас расстаться с ними. Разве мы уже не расстались со всеми нашими вещами, и почему бы не отдать часы этому относительно приветливому человеку? Может быть, когда-нибудь он окажет нам услугу. Мы ожидали в сарае, из которого открывался вход в дезинфекционную камеру. Появился эсэсовец и расстелил одеяла, в которые мы должны были бросать все, что еще у нас осталось, часы, драгоценности. Среди нас еще были наивные узники, которые спрашивали, можно ли им оставить свадебное кольцо, медаль или украшение. Они не могли осознать факт, что отбирается все. Я делаю попытку довериться одному из старых заключенных. Осторожно приблизившись к нему, я 167

показываю на сверток бумаги во внутреннем кармане моего пальто и говорю: «Послушай, здесь у меня рукопись научной книги. Я знаю, что ты скажешь. Я знаю — уцелеть, спасти свою жизнь это все, о чем можно молить судьбу. Но я ничего не могу с этим поделать. Я должен сохранить эту рукопись любой ценой: она содержит труд моей жизни. Ты понимаешь?» Да, он начинает понимать. На его лице появляется ухмылка, сначала сочувственная, потом как бы веселая, ироническая, насмешливая, оскорбительная и, наконец, он рычит в ответ на мой вопрос одно слово — слово, которое с тех пор приходилось постоянно слышать как одно из наиболее часто употребляемых лагерными заключенными: «Дерьмо!» В этот момент я прозрел и сделал то, что означало кульминацию первой фазы моей психологической реакции: я перечеркнул всю мою прежнюю жизнь. Внезапно волнение поднялось среди моих спутников, стоявших с бледными, испуганными лицами. Снова мы услышали резкие выкрики команды. Нас стали ударами загонять в предбанник. Там мы собрались вокруг эсэсовца. Дождавшись, когда мы собрались все, он сказал: «Я даю вам две минуты и засекаю время. За эти две минуты вы должны полностью раздеться и бросить все на пол, там, где стоите. Вы не берете с собой ничего, кроме обуви, пояса или подтяжек. Я начинаю отсчет!» В немыслимой спешке люди начали срывать с себя одежду. По мере уменьшения времени они становились все нервознее и неловко путались в белье, поясах и шнурках от обуви. Потом мы услышали свистящий звук: кожаный ремень, бьющий по голым телам. Затем нас перегнали в другое помещение, где все были обриты, причем брили не только головы, и ни единого волоска не оставалось на всем теле. Потом двинулись в душевую, где мы опять встали в очередь. Мы едва узнавали друг друга; но большим облегчением было то, что в душевой действительно была вода. 16Х

Во время ожидания душа наша нагота производила новое впечатление: мы действительно не имели больше ничего, кроме наших голых тел, даже не было волос; буквально все, что у нас оставалось, это было наше голое существование. Что еще оставалось у нас, что бы связывало нас с нашей прежней жизнью? У меня оставались очки и ремень; последний мне пришлось позднее обменять на кусок хлеба. Дополнительное волнение пришлось испытать тем, у кого был бандажный пояс. Вечером староста барака приветствовал нас речью, в которой дал честное слово, что он повесит лично «на этой балке» каждого, кто зашил деньги или драгоценности в свой бандажный пояс. Он с гордостью объяснил, что, как старосте, лагерные законы позволяют ему это сделать. Не просто обстояло дело и с обувью. Хотя мы рассчитывали сохранить ее, тем, у кого были приличные ботинки, пришлось расстаться с ними в обмен на такие, которые совершенно не подходили. Особые хлопоты достались тем, кто последовав, казалось бы, доброму совету старших заключенных, укоротили свои сапоги, отрезав голенища и натерев мылом срезанные края, чтобы замаскировать саботаж. Эсэсовец, казалось, только этого и ждал. Все заподозренные в этом должны были пройти в маленькую смежную комнату. Вскоре мы опять услышали удары ремня и крики избиваемых людей, причем в этот раз довольно долго. Таким образом, иллюзии, остававшиеся еще у некоторых из нас, разрушались одна за другой, и затем совершенно неожиданно большинство из нас было охвачено чувством мрачного юмора. Мы знали, что нам нечего терять, кроме наших столь до смешного обнаженных жизней. Когда полилась вода, мы все начали веселиться, смеясь сами над собой и друг над другом. В конце концов, лилась настоящая вода! Помимо этого странного рода юмора другое чувство овладело нами —любопытство. Мне случалось испытывать этот род любопытства прежде, как интенсивную реакцию на некоторые обстоятельства. 169

Когда моя жизнь однажды была в опасности во время горного восхождения, я испытал только одно чувство в критический момент — чувство любопытства, любопытства относительно того, останусь ли я жив или разобьюсь насмерть. Холодное любопытство преобладало даже в Ос-венциме, каким-то образом отделяя разум от окружения, которое воспринималось с определенного рода объективностью. На этот раз приходилось культивировать это состояние психики как средство защиты. Нам было любопытно, что случится в следующий момент; и что будет следствием, например, нашего пребывания на улице поздней осенью почти голыми и еще мокрыми после душа. В последующие несколько дней наше любопытство переросло в удивление, удивление тому, что никто не простудился. Много подобных сюрпризов еще ожидало вновь прибывших в лагерь. Люди медицинской профессии поняли прежде всего следующее: «Учебники говорят неправду!» Где-то, например, говорится, что человек не может жить без сна такое-то количество часов. Совершенно неверно! Я был прежде убежден, что существуют определенные вещи, на которые я неспособен: я не могу спать без того-то и того-то, или я не могу жить при таких-то условиях. Первую ночь в Освенциме мы спали на нарах по девять человек, прямо на досках. На девять человек было выделано по два одеяла. Мы могли лежать, разумеется, лишь на боку, тесно прижатые друг к другу, что имело и положительную сторону по причине сильного холода. Хотя брать обувь с собой на нары было запрещено, некоторые узники тайком использовали ее в качестве подушки, несмотря на то что она была покрыта коркой грязи. Иначе пришлось бы держать голову на сгибе почти вывихнутой руки. Потом приходил сон и приносил забвение и облегчение от страданий на несколько часов. Я хотел бы упомянуть несколько удивительных вещей, показывающих, как много мы могли выдер-170

жать: мы не могли чистить зубы, и однако, несмотря на это и тяжелый авитаминоз, наши десны были более здоровыми, чем когда-либо раньше. Нам приходилось носить одну рубаху по полгода, до тех пор пока она не утрачивала вид рубахи. По многу дней мы не могли умыться из-за замерзших водопроводных труб, а болячки и ссадины на руках, которые были грязными от работы в земле, не гноились (по крайней мере, если руки не были обморожены). Или, например, люди, отличавшиеся неглубоким сном, сон которых нарушался даже самым легким шумом в соседней комнате, теперь, лежа крепко прижатыми к товарищу, громко храпящему прямо в ухо, спали, не просыпаясь, всю ночь. Если бы теперь кто-нибудь спросил нас относительно истинности утверждения Достоевского, которое определяет человека как существо, способное привыкнуть ко всему, мы бы ответили: «Да, человек может привыкнуть ко всему, но не спрашивайте нас, как». Но наши психологические исследования еще не продвинули нас так далеко; и мы, узники, не достигли этого пункта. Мы находились еще в первой фазе наших психологических реакций. Мысль о самоубийстве появлялась почти у каждого из нас, хотя бы на короткое время. Она порождалась безнадежностью ситуации, ежедневно и ежечасно подстерегающей угрозой смерти и близостью смерти многих других. Из личных убеждений, о которых я скажу позже, я дал себе твердое обещание в мой первый вечер в лагере, что я «не брошусь на проволоку». Это было лагерное выражение, обозначавшее самый частый метод самоубийства в лагере — прикосновение к колючей проволоке, находящейся под током высокого напряжения. Такое решение не представляло особой трудности. В совершении самоубийства было мало смысла, так как для рядового узника жизненные ожидания, объективное вычисление всех возможных шансов представлялись крайне неутешительными. Он не мог с какой-либо надеждой рассчитывать оказаться в числе тех немногих.

кому удастся выжить, пройдя через все селекции. Узник Освенцима во время фазы шока вообще не боялся смерти. Даже газовые камеры через несколько дней переставали вызывать ужас — в конце концов, они избавляли его от необходимости совершения самоубийства. Друзья, которых я встречал позже, говорили мне, что я не был одним из тех, у кого на стадии шока возникло депрессивное состояние. Я только улыбался, и вполне искренне, когда произошел следующий эпизод утром после нашей первой ночи в лагере. Вопреки строгому запрету покидать наши «блоки», мой коллега, который оказался в Освенциме несколькими неделями раньше, пробрался в наш барак. Он хотел успокоить и ободрить нас и кое-что нам рассказать. Он стал таким худым, что сначала мы не узнали его. С выражением доброго юмора и веселой бесшабашности он дал нам несколько поспешных советов: «Не бойтесь! Не пугайтесь селекций! Доктор М. (старший врач СС) относится сочувственно к врачам». (Это было неправдой; добрые слова моего друга не соответствовали действительности. Один заключенный, врач блока бараков, пожилой человек, рассказывал мне, как он умолял доктора М. спасти его сына от газовой камеры. Доктор М. холодно отказал). «Но об одном я вас умоляю, — продолжал он,— брейтесь каждый день, если это вообще возможно, даже если для этого придется пользоваться куском стекла..., даже если ради этого нужно будет отдать последний кусок хлеба. Вы будете выглядеть моложе, а от бритья ваши щеки будут выглядеть красноватыми. Если хотите остаться в живых, есть только один способ: выглядеть годными для работы. Если вы даже только хромаете, потому что, скажем, у вас на пятке мозоль, и эсэсовец заметит это, он отошлет вас в сторону, и на следующий день вы наверняка будете отправлены в газовую камеру. Вы знаете, кого здесь называют словом „мусульманин"? — Человека, который выглядит несчастным, жалким, боль-172

ным и истощенным и который не может больше справляться с тяжелой физической работой. Раньше или позже, обычно вскоре, каждый „мусульманин" отправляется в газовую камеру. Потому помните; бриться, стоять прямо и ходить энергично; тогда вам можно не бояться газовой камеры. Все вы, стоящие здесь, даже если вы были здесь всего лишь двадцать четыре часа, можете не бояться газовой камеры, кроме, может быть, вас». И он указал на меня со словами: «Надеюсь, вы согласитесь, что я говорю искренне». Другим он повторил: «Из всех вас только ему одному следует бояться следующей селекции. Поэтому не беспокойтесь!» А я улыбался. Я не думаю, что любой на моем месте в этот день улыбался бы. Лессинг как-то сказал: «Существуют вещи, которые могут заставить вас потерять разум, или же его нет, чтобы потерять». Ненормальная реакция на ненормальную ситуацию является нормальным поведением. Даже мы, психиатры, готовы к тому, что реакции человека на ненормальную ситуацию, как, например, помещение его в психиатрическую больницу, будут ненормальными пропорционально степени его нормальности. Реакция человека на помещение его в концентрационный лагерь также представляет собой ненормальное состояние психики и, как будет показано дальше, типичную реакцию на данные обстоятельства. Эти реакции, как я их описал, начали изменяться через несколько дней. Заключенный переходил от первой фазы ко второй — фазе относительной апатии, в которой он достигал некоторого рода эмоциональной смерти. Помимо уже описанных реакций недавно попавший в лагерь заключенный испытывал страдания от чрезвычайно болезненных эмоций, которые он старался заглушить. Прежде всего то была безграничная тоска по дому и семье. Это чувство могло стать настолько острым, что заключенный чувствовал себя совершенно психически истощенным. Потом появлялось отвращение; отвращение ко всему безобра-173

зию, которое его окружало, даже в его простых внешних формах. Большинство заключенных было одето в истрепанную униформу, придававшую человеку такой вид, по сравнению с которым пугало выглядело элегантным. Было принято вновь прибывавшего в лагерь включать в рабочую группу, в обязанности которой входила чистка уборных и устранение сточных вод. Если, как обычно бывало, во время транспортировки по ухабинам экскременты, выплескиваясь, попадали на его лицо, то за любое проявление отвращения или попытку стереть нечистоты узник получал удар от Капо. И таким образом ускорялось омертвление нормальных реакций. Сначала заключенный отворачивался, если видел наказание других людей; он не мог видеть, как другие заключенные часами маршируют взад-вперед по грязи, направляемые ударами охранников. Дни или недели спустя положение вещей изменялось. Рано утром, когда еще было темно, заключенный стоял перед воротами с его командой, готовый к выходу. Он слышал крик и видел, как его товарища сбивают с ног, поднимают и сбивают снова — и почему? У него был жар, но он не сообщил об этом в соответствующее время, и теперь его наказывают за попытку получить освобождение от работы. Но заключенный, перешедший во вторую фазу психологических реакций, теперь уже не отводит свой взгляд в сторону. С этого времени его чувства притуплены, и он все созерцает бесстрастно. Другой пример: заключенный ожидает своей очереди в лазарете, надеясь получить разрешение на пару дней легких работ на территории лагеря из-за травмы или, может быть, температуры. Он равнодушно наблюдает, как вносят двенадцатилетнего мальчика, которого заставляли часами стоять в снегу или работать с голыми ногами, потому что обуви для него в лагере не было. Ноги у него были отморожены, и доктор отрезал почерневшие от гангрены ноги одну за другой. Отвращение, ужас и жалость — эмо-174

ции, которые наш наблюдатель уже не мог больше реально чувствовать. Страдания, умирание и смерть через несколько недель становятся для него настолько привычными зрелищами, что уже не могут больше его взволновать. Я провел некоторое время в бараке для тифозных больных, у которых была очень высокая температура, часто бред, и многие из них были умирающими. После смерти одного из них я наблюдал без какого-либо эмоционального возбуждения последовавшую сцену, которая в дальнейшем повторялась вновь и вновь после каждой смерти. Один за другим заключенные подходили к еще теплому телу. Один хватал его недоеденные остатки картошки, другой забирал его ботинки, третий — пальто, и т. д. Все это я наблюдал с полным равнодушием. В конце концов я просил «санитара» убрать тело. Взявшись за это дело, он хватал труп за ноги и тащил его по неровному полу к двери. Две ступени, ведущие наверх, на улицу, всегда представляли проблему для нас, истощенных хроническим недоеданием. После нескольких недель пребывания в лагере мы могли подниматься по тем ступенькам, только хватаясь за дверные косяки и подтягивая себя вверх. Человек с трупом приближался к ступенькам. Утомленный, он вползал сам, потом тащил тело: сперва ноги, потом туловище и, наконец, жутко стучащую по ступеням голову. Мое место было в противоположном конце барака, возле единственного небольшого окошка, расположенного возле самого пола. В то время как я своими холодными руками сжимал миску с горячим супом, который я ел жадными глотками, мне случалось выглянуть в окно. Только что вытащенный труп глядел на меня остекленевшими глазами. Двумя часами раньше я разговаривал с этим человеком. Теперь я продолжал глотать свой суп. Если бы мое отсутствие эмоций не удивляло меня с точки зрения профессионального интереса, 175

я бы не вспомнил этот инцидент теперь, потому что тогда он не вызвал во мне никакого чувства. Апатия, притупление эмоции и чувство безразличия ко всему были симптомами, которые появлялись во время второй стадии психических реакции и которые в конечном счете делали заключенного нечувствительным к повседневным и ежечасным ударам. Таким образом узник вскоре окружал себя совершенно необходимой защитной скорлупой. Избиениям узники подвергались по малейшему поводу, иногда и совершенно без всякой причины. Например, хлеб разделялся на порции на нашем рабочем участке, и мы выстраивались в очередь за ним. Однажды стоящий за мной человек сдвинулся чуть в сторону, и это нарушение симметрии не понравилось эсэсовцу. Я не знал ни того, что случилось сзади меня, ни того, что происходило в сознании эсэсовца, но внезапно я получил два сильных удара по голове. Только тогда я увидел охранника рядом со мной с палкой в руке, которой он нанес мне удары. В такие моменты причиняет самую сильную боль не физическое страдание (и это верно в отношении взрослых так же, как и наказанных детей), ее вызывает духовное страдание, причиненное несправедливостью, бессмысленностью всего этого. Довольно странно, но иногда удар, который даже не оставляет следа, при определенных обстоятельствах вызывает страдание большее, нежели удар, оставляющий след. Однажды я стоял на железнодорожном полотне во время метели. Несмотря на непогоду, наша команда должна была продолжать работать. Я работал вполне усердно, засыпая полотно гравием, так как это был единственный способ согреться. На один только момент я остановился, чтобы перевести дыхание и очистить мою лопату. К несчастью, охранник обернулся как раз в этот момент и подумал, что я бездельничаю. Страдание, которое он мне причинил, было вызвано не оскорблениями и не ударами. Этот охранник считал ниже своего досто-176

инства говорить что-либо, даже произносить ругательства по адресу оборванной, изможденной фигуры, стоящей перед ним и, вероятно, лишь смутно напоминавшей фигуру человека. Вместо этого он, забавляясь, поднял с земли камень и бросил его в меня. Это, в моем представлении, напоминало способ привлечения внимания домашнего животного, с которым имеют столь мало общего, что даже не наказывают его. Наибольшее страдание, вызываемое избиением, обусловлено заключающимся в нем оскорблением. Однажды мы должны были таскать длинные, тяжелые балки по обледеневшей дороге. Вели один человек поскальзывался, это было опасным не только для него самого, но и для всех других, несущих ту же балку. У моего старого друга был врожденный вывих пятки. Несмотря на это он старался работать, так как физически неспособные почти наверняка отправлялись на смерть во время селекции. Он хромал с особенно тяжелой балкой и, казалось, вот-вот упадет и потянет за собой всех остальных. В тот момент я не нес балку, поэтому я, ни секунды не думая, подскочил, чтобы помочь ему. В то же мгновение я получил удар по спине, и с грубыми ругательствами мне было ведено вернуться на свое место. За несколько минут до этого тот же самый охранник презрительно говорил нам, что мы «свиньи», у которых отсутствует дух товарищества. В другой раз в лесу при температуре 2 градуса по Фаренгейту мы начали копать сильно промерзший верхний слой земли для прокладки водопроводных труб. Тогда я стал уже довольно слабым физически. Неподалеку прохаживался десятник с круглыми румяными щеками. Его лицо определенно напоминало поросячью морду. Я обратил внимание, что он носил красивые теплые перчатки в этот морозный день. Некоторое время он наблюдал за мной молча. Я чувствовал, что во мне нарастает беспокойство, потому что передо мной лежала горка земли, которая точно показывала, сколько земли я выкопал.

Потом он начал: «Ты, свинья, я наблюдал за тобой все время! Я научу тебя работать. Подожди, ты будешь копать землю своими зубами, ты подохнешь как скотина! За два дня я покончу с тобой! Ты никогда не работал как следует. Кем ты был, свинья? Бизнесменом?» Мне было бы все это безразлично, но я должен был принимать его угрозу убить меня всерьез, поэтому я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза. «Я был доктором — специалистом». «Что? Доктором? Держу пари, что ты забирал кучу денег у людей». — «Фактически я выполнял большую часть работы вообще бесплатно, в клинике для бедных», — ответил я. Но тут же я понял, что сказал лишнее. Он бросился на меня и сбил меня с ног, крича как сумасшедший. Я уже не могу припомнить, что он кричал. Я хочу показать этой явно тривиальной историей, что бывают моменты, когда возмущение может вспыхнуть даже у, по-видимости,бесчувственного узника, — возмущение, вызванное не жестокостью или болью, но связанным с ними оскорблением. В тот раз кровь бросилась мне в голову, потому что я должен был выслушивать, как моя жизнь оценивается человеком, который не имел никакого представления о ней, человеком (я должен признаться: следующее замечание, которое я высказал потом моим товарищам, принесло мне детское облегчение), «который выглядел настолько вульгарным и грубым, что санитарка в моей больнице не впустила бы его в приемный покой». К счастью, Капо в моей рабочей команде был мне обязан; он воспылал симпатией ко мне, потому что я выслушивал его любовные истории и матримониальные переживания, которые он поверял мне во время длительных переходов к месту работы. Я произвел на него большое впечатление моим диагнозом его характера и психотерапевтическими советами. Вследствие этого он испытывал чувство благодарности ко мне, и это уже имело большую ценность. В нескольких предыдущих случаях он резервировал место для меня рядом с собой в одном из первых 178

пяти рядов нашего рабочего отряда, который обычно состоял из двухсот восьмидесяти человек. Это покровительство было немаловажным. Мы должны были строиться рано утром, когда было еще темно. Каждый боялся опоздать и оказаться в задних рядах. Если требовались люди для выполнения неприятных и вызывающих отвращение работ, появлялся старший Капо и обычно забирал людей из задних рядов. Эти люди должны были идти выполнять другой, особенно страшный, вид работы под командой других охранников. Как-то раз старший Капо выбрал людей из первых пяти рядов — специально для того, чтобы поймать тех, кто старались быть ловкими. Все протесты и мольбы были пресечены несколькими ме'ткими пинками, и выбранных жертв криками и ударами погнали к месту сбора. Однако до тех пор пока Капо чувствовал потребность изливать свою душу, мне это не грозило. Я имел гарантированное почетное место рядом с ним. Но было также и другое преимущество. Подобно почти всем узникам лагеря, я страдал болезнью ног. Мои ноги так распухли, и кожа на них так сильно натянулась, что я едва мог сгибать колени. Мне приходилось носить ботинки незашнурованными, чтобы мои распухшие ноги могли поместиться в них. В носках они бы не поместились, даже если бы они у меня были. Таким образом, мои частично голые ноги были всегда мокрыми, а мои ботинки всегда полны снега. Поэтому, конечно, они всегда были обморожены. Каждый шаг становился настоящей пыткой. Слой льда нарастал на наших ботинках во время переходов через покрытые снегом поля. Вновь и вновь люди поскальзывались и идущие следом спотыкались и падали на них. Тогда колонна должна была останавливаться на момент, но не дольше. Кто-нибудь из охранников вступал в действие, заставляя людей быстро подниматься ударами прикладов. Чем ближе к началу колонны вы находитесь, тем реже приходится останавливаться и тем меньше приходится потом, чтобы наверстать потерянное время, 12* 179

Дата добавления: 2015-05-29