КНИГА IV 2 страница

Из этого обычая проистекало еще одно преимущество,— то, что граждане деревни имели время между двумя ступенями выборов справиться о достоин­ствах неокончательно избранного кандидата, так чтобы подавать свои голоса со знанием дела. Но якобы для ускорения дела, в конце концов добились отмены этого обычая,— и те и другие выборы стали проводиться в тот же день.

Комиции по трибам были собственно Советом римского народа. Они со­зывались только Трибунами; здесь избирались Трибуны и здесь же проходили проводимые ими плебисциты. Сенат не только не имел здесь никакого влия­ния, он даже не имел права здесь присутствовать; и, принужденные повино­ваться законам, в голосовании которых они не могли принять участия, сена­торы в этом отношении были менее свободны, чем самые последние из граж­дан. Эта несправедливость понималась совершенно неправильно, а ее одной было достаточно, чтобы сделать недействительными декреты такого целого, куда имели доступ не все его члены. Если бы даже все патриции и присут­ствовали на этих Комициях по праву, которое они на это имели в качестве граждан, то, обратившись тогда в простых частных лиц, они почти не влияли бы на исход такого рода голосования, которое осуществляется путем поголов­ного подсчета голосов, и где самый ничтожный пролетарий имеет столько же значения, как и Первый Сенатор.

Таким образом мы видим, что эти различные распределения не только создавали порядок при подсчете голосов столь многочисленного народа, но, кроме того, они никак не сводились к формам, безразличным сами по себе,— каждая давала свои результаты, соответствующие тем целям, которые и за­ставили предпочесть эту форму всем другим.

Даже если не входить насчет этого в дальнейшие подробности, из преды­дущих разъяснений вытекает, что Комиции по трибам были наиболее благо­приятны для народного Правления, а Комиции по центуриям — для аристо­кратии. Что до Комиций по куриям, где одна только римская чернь состав­ляла большинство, то, поскольку они годились лишь для того, чтобы создавать благоприятные условия для тирании и дурных замыслов, они должны были потерять всякую славу, потому что даже мятежники воздерживались от та­кого средства, которое слишком явно раскрывало их планы. Несомненно, что все величие римского народа воплощалось в Комициях по центуриям, кото­рые одни только были полными, тогда как в Комициях по куриям не хватало сельских триб, а в Комициях по трибам — Сената и патрициев.

Что до способа подсчета голосов, то у первых римлян он был столь же прост, как и их нравы, хотя и не до такой степени, как в Спарте. Каждый подавал свой голос вслух, писец но очереди их записывал; большинство голо­сов в каждой трибе определяло результат голосования трибы; большинство голосов среди триб определяло результат голосования народа; и так же в ку­риях и в центуриях. Этот обычай был хорош, пока честность царила между гражданами и когда каждый стыдился подавать публично голос за несправед­ливое мнение или за недостойного кандидата. Но, когда народ развратился и когда голоса стали покупать, уже потребовалась тайная подача голосов, чтобы недоверием сдерживать покупщиков и чтобы оставить плутам возмож­ность не быть изменниками.

Я знаю, что Цицерон порицает эту перемену и видит в ней одну из при­чин падения Республики. Но хотя я и понимаю, какой вес должно иметь в данном случае авторитетное мнение Цицерона, я не могу с ним согласить­ся: я думаю, напротив, что гибель Государства ускорили тем, что не совер­шали достаточно часто изменений подобного рода. Как пища людей здоро­вых не годится для больных, так же не следует желать управлять испорчен­ным народом посредством тех же законов, которые подходят для народа здорового. Ничто не доказывает этого правила лучше, чем долговечность Ве­нецианской Республики, некоторое подобие которой существует еще и сейчас единственно потому, что ее законы годятся лишь для недобрых людей.

Гражданам, таким образом, стали раздавать таблички, с помощью которых каждый мог голосовать так, чтобы неизвестно было, каково его мнение. Уста­новили также новые формальности при собирании табличек, подсчете голо­сов, сравнении чисел и так далее, что не помешало часто подозревать добро­совестность чиновников, на коих были возложены эти обязанности. Наконец, чтобы предотвратить частные сделки и куплю-продажу голосов, издавали особые эдикты, самая многочисленность которых свидетельствует о их беспо­лезности.

В последние времена Республики часто приходилось прибегать к чрезвы­чайным средствам, чтобы восполнить неудовлетворительность законов. То предвещали чудеса; но это средство, которое могло воздействовать на народ, не действовало на тех, которые им управляли; то спешно созывали собрание прежде, чем кандидаты могли успеть заключить свои сделки; то все собрание посвящали речам, когда видели, что народ обманут и готов принять дурное решение. Но, в конце концов, честолюбие успешно обходило все препятствия; и вот что представляется почти невероятным — среди стольких злоупотреб­лений, этот огромный народ, следуя своим старинным правилам, не переста­вал выбирать магистратов, проводить законы, разбирать тяжбы, отправлять дела частные и общественные почти с такою же легкостью, с какою это мог бы делать сам Сенат.

Глава V О ТРИБУНАТЕ

Когда невозможно установить точное соотношение между составными ча­стями Государства или когда причины, устранить которые нельзя, беспрестан­но нарушают эти соотношения, тогда устанавливают особую магистратуру, никак не входящую в общий организм, и она возвращает каждый член в его подлинное отношение и образует связь или средний член пропорции, либо между государем и народом, либо между государем и сувереном, либо же между обеими сторонами одновременно, если это необходимо.

Этот организм, который я назову Трибунатом, есть блюститель законов и законодательной власти. Он служит иногда для того, чтобы защищать суве­рен от Правительства, как это делали в Риме народные Трибуны; иногда — чтобы поддерживать Правительство против народа, как это делает теперь в Венеции Совет Десяти; иногда же — чтобы поддерживать между ними рав­новесие, как это делали Эфоры в Спарте.

Трибунат вовсе не есть составная часть Гражданской общины и не дол­жен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти. Но именно поэтому его власть еще больше, ибо, не будучи в состоянии ниче­го сделать, он может всему помешать. Он более священен и более почитаем как защитник законов, чем государь, их исполняющий, и чем суверен, их дающий. Это очень ясно видно в Риме, когда гордые патриции, всегда прези­равшие весь народ, принуждены были склоняться перед простым чиновником народа, который не имел ни покровительства, ни юрисдикции.

Трибунат, разумно умеряемый,— это наиболее прочная опора доброго го­сударственного устройства; но если он получает хоть немногим более силы, чем следует, он опрокидывает все. Что до слабости, то она не в его природе, и если только представляет он из себя кое-что, он никогда не может значить менее, чем нужно.

Он вырождается в тиранию, когда узурпирует исполнительную власть, которую он должен лишь умерять, и когда хочет издавать законы, которые должен лишь блюсти. Огромная власть Эфоров не представляла опасности, пока Спарта сохраняла свои нравы, но она ускорила их начавшееся разло­жение. Кровь Агиса, убитого этими тиранами, была отмщена его преем­ником; преступление и покарание Эфоров равным образом ускорили гибель Республики, и после Клеомена Спарта уже была ничем. Рим нашел свою погибель на том же пути; и чрезвычайная власть трибунов, шаг за шагом узурпируемая, послужила, в конце концов, с помощью законов, созданных для сохранения свободы, охранною грамотою императорам, которые ее унич­тожили. Что же до Совета Десяти в Венеции, то — это кровавое судилище, одинаково ужасное и для патрициев и для народа; и оно, вместо того, чтобы защищать своим высоким авторитетом законы, служит, после полного вырож­дения оных, лишь для того, чтобы наносить в потемках удары, которые не смеют даже замечать.

Трибунат ослабляется, как и Правительство, при увеличении числа его членов. Когда Трибуны римского народа, сначала в числе двух, затем пяти, хотели удвоить это число, то Сенат им не противился, твердо уверенный, что сможет сдерживать одних с помощью других: это и н преминуло случиться.

Лучшее средство предупредить узурпацию столь опасного корпуса, сред­ство, о котором не помышляло до сих пор ни одно Правительство, было бы — не делать этот корпус постоянным, но определять промежутки, в течение ко­торых он прекращал бы свое существование. Эти промежутки, которые не должны быть настолько велики, чтобы дать время злоупотреблениям утвер­диться, могут устанавливаться Законом, так чтобы их легко можно было в случае необходимости сокращать посредством чрезвычайных указов.

Это средство, мне кажется, не представляет затруднений, потому что, как я сказал, трибунат, не составляя части государственного устройства, мо­жет быть устранен без ущерба для этого последнего; и оно мне кажется дей­ственным, потому что магистрат, вновь введенный, отправляется вовсе не от той власти, которую имел его предшественник, но от власти, которую дает ему Закон.

Глава VI О ДИКТАТУРЕ

Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели Государство, когда оно переживает кризис. Соблюдение порядка и форм тре­бует некоторого времени, в котором обстоятельства иногда отказывают. Мо­жет представиться множество случаев, которых Законодатель вовсе не пред­видел, и это весьма необходимая предусмотрительность: понять, что не все можно предусмотреть.

Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлений до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их дейст­вие. Даже Спарта давала покой своим законам.

Но лишь самые большие опасности могут уравновесить ту, которую вле­чет за собою изменение строя общественного; и никогда не следует приоста­навливать священную силу законов, если дело не идет о спасении отечества. В этих редких и очевидных случаях забота об общественной безопасности выражается особым актом, который возлагает эту обязанность на достойней­шего. Это поручение может быть дано двумя способами, в соответствии с ха­рактером опасности.

Если, чтобы ее устранить, достаточно увеличить действенность Правитель­ства, то Управление сосредоточивают в руках одного или двух из его членов, и, таким образом, изменяют не власть законов, а только форму их примене­ния. Если же опасность такова, что соблюдение законов становится препят­ствием к ее предупреждению, то назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти суверена. В подобном случае то, в чем заключается общая воля, не вызывает сомнений, и очевидно, что первое желание народа состоит в том, чтобы Государство не погибло. Следовательно, прекращение действия законодательной власти отнюдь ее не уничтожает. Магистрат, который застав­ляет эту власть умолкнуть, не может заставить ее говорить; он господствует над нею, не будучи в состоянии быть ее представителем. Он может творить все, исключая законы.

Первое средство применялось римским Сенатом, когда он формулою по­священия возлагал на Консулов обязанность принимать меры для спасения Республики. Второе — когда один из двух Консулов назначал Диктаторах: обычай этот был принят Римом по примеру Альбы.

В первые времена Республики к диктатуре прибегали весьма часто, пото­му, что Государство не было еще настолько устойчивым, чтобы оно могло поддерживать себя одною лишь силою своего внутреннего устройства.

Так как нравы тогда делали излишними множество предосторожностей, которые были бы необходимы в другое время, то не боялись ни того, что Диктатор злоупотребит своей властью, ни что он попытается удержать ее сверх установленного срока. Казалось, напротив, что столь огромная власть была бременем для того, кто ею был облечен, настолько он торопился от нее освободиться, как если бы это было делом слишком трудным и слишком опасным: заменять собою законы.

Поэтому не опасность дурного употребления, а опасность вырождения Этой высшей магистратуры заставляет меня осуждать неумеренное пользо­вание ею в первые времена Республики. Ибо если так щедро назначали на эту должность для проведения выборов, освящения храмов, выполнения ве­щей чисто формальных, то можно было уже опасаться, как бы она не стала менее грозной в случае подлинной необходимости, и как бы постепенно не привыкли видеть в диктатуре пустое звание, если его используют лишь при пустых церемониях.

К концу Республики римляне, став более осмотрительными, избегали диктатуры столь же неразумно, как прежде неразумно ею злоупотребляли. Отрадно было убедиться, что опасения их были мало основательны; что са­мая слабость столицы была залогом ее безопасности при всяких носягательствах магистратов, которые пребывали в самом ее лоне; что Диктатор мог в известных случаях защищать свободу общественную, никогда не имея воз­можности посягнуть на нее; и что надетые на Рим оковы, очевидно, были вы­кованы вовсе не в самом Риме, а в его армиях. То слабое сопротивление, ко­торое оказали Марий — Сулле и Помпей — Цезарю, ясно показало, чего можно было ожидать от внутренней власти, обращенной против внешней силы.

Эта ошибка заставила их совершить крупные промахи: так, например, когда не назначили диктатора в деле Катилины. Ибо, поскольку вопрос шел лишь о самом городе, и самое большее о какой-нибудь итальянской про­винции, то с тою неограниченной властью, которую законы давали Диктато­ру, он мог бы легко рассеять заговор; а заговор этот был подавлен лишь бла­годаря счастливому стечению случайностей, на что никогда не должно было полагаться человеческое благоразумие.

Вместо этого, Сенат ограничился передачей всей своей власти Консулам. Так и случилось, что Цицерон, чтобы действовать успешно, был вынужден превысить свою власть в существенном пункте; и если первые взрывы лико­вания заставили одобрить его поведение, то впоследствии с полным основа­нием у него потребовали отчета за кровь граждан, пролитую вопреки зако­нам: этого упрека нельзя было бы сделать Диктатору. Но красноречие Консула пленило всех; и сам он, хотя и римлянин, любил больше собствен­ную славу, чем отечество, и не столько искал наиболее законного и наиболее верного способа спасти Государство, сколько средства приписать себе все заслуги в этом деле. Поэтому его справедливо осыпали почестями как осво­бодителя Рима и столь же справедливо наказали как нарушителя законов. Как бы блестяще ни было его возвращение из ссылки, это была уже, несом­ненно, милость.

Впрочем, каким бы способом ни было дано это важное поручение, важно ограничить его продолжительность весьма кратким сроком, который ни в коем случае не может быть продлен. Во время кризисов, которые и заставля­ют учреждать диктатуру, Государство вскоре бывает уничтожено или спасе­но, и, раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тира­нической или бесполезной. В Риме Диктаторы, оставаясь таковыми лишь на шесть месяцев, отказывались большей частью от этой должности еще до исте­чения срока. Если бы срок был больше, они, быть может, попытались бы еще его продлить, как поступили Децемвиры с годичным сроком. У Диктатора было лишь время, чтобы распорядиться в отношении того крайнего случая, который сделал необходимым его избрание; у него не было времени помыш­лять о других планах.

Глава VII О ЦЕНЗУРЕ

Подобно тому, как провозглашение общей воли совершается посредством Закона, так и объявление суждения всего общества производится посредством цензуры. Общественное мнение есть своего рода Закон, служителем которо­го выступает Цензор; он лишь применяет этот закон, по примеру государя, к частным случаям.

Цензорский трибунал, таким образом, вовсе не является судьею народно­го мнения,— он лишь объявитель его; и как только он от него отходит, его решения уже безосновательны и не имеют действия.

Бесполезно проводить различие между нравами какого-либо народа и тем, что он почитает, ибо все это восходит к одному и тому же принципу и неиз­бежно смешивается. У всех народов мира не сама природа, а их взгляды оп­ределяют, что им любо. Исправьте взгляды людей, и нравы их сами собою сделаются чище. Любят всегда то, что прекрасно, или то, что находят тако­вым; но в этом-то суждении и ошибаются; следовательно, именно это сужде­ние и следует выправлять. Кто судит о нравах, судит о чести, а кто судит о чести, тот выводит свой закон из общего мнения.

Взгляды народа порождаются его государственным устройством. Хотя Закон и не устанавливает нравы, но именно законодательство вызывает их к жизни: когда законодательство слабеет, нравы вырождаются. Но тогда приговор Цензоров уже не может сделать того, чего не сделала сила законов.

Отсюда следует, что цензура может быть полезна для сохранения нравов, но никогда — для их восстановления. Учреждайте Цензоров, пока законы в силе; как только они потеряли силу — все безнадежно; ничто, основанное на законе, больше не имеет силы, когда ее не имеют больше сами законы.

Цензура оберегает нравы, препятствуя порче мнений, сохраняет их пра­вильность, мудро прилагая их к обстоятельствам, иногда даже уточняет их, когда они еще неопределенны. Обычай иметь секундантов на дуэлях, дове­денный до умопомрачения во Французском королевстве, был здесь уничтожен единственно следующими словами одного из королевских эдиктов: Что до тех, которые имеют трусость звать секундантов... Этот приговор, предупреж­дая приговор общества, сразу же определил его. Но когда те же эдикты захо­тели объявить, что и драться на дуэли — это трусость,— что весьма верно, но противоречит общему мнению,— то общество подняло на смех это реше­ние, о котором у него уже составилось свое суждение.

Я сказал в другом месте что так как мнение общественное не может подвергаться принуждению, то не требовалось ни малейшего намека на это в коллегии, учрежденной, чтобы его представлять. Нельзя вдоволь надивить­ся на то, с каким искусством этот движитель, полностью утраченный у людей новых времен, действовал у римлян, а еще лучше у лакедемонян.

Когда человек дурных нравов высказывал верное мнение в Совете Спар­ты, то ЭФ°РЫ> не принимая его в расчет, поручали какому-нибудь доброде­тельному гражданину высказать то же соображение. Какая честь для одного, какое предостережение для другого, хотя ни тот, ни другой не получили ни похвалы, ни порицания! Какие-то пьяницы с Самоса осквернили трибунал Эфоров: на другой день публичным эдиктом самосцам было разрешено быть негодяями. Настоящее наказание было бы менее сурово, чем подобная безна­казанность. Когда Спарта выносила приговор относительно того, что честно или бесчестно, то Греция не оспаривала ее приговоры.

Глава VIII О ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ

У людей сначала не было ни иных царей, кроме богов, ни иного Правле­ния, кроме теократического. Они рассуждали как Калигула, и рассуждали тогда правильно. Требуется длительное извращение чувств и мыслей, чтобы люди могли решиться принять за господина себе подобного и льстить себя надеждою, что от этого им будет хорошо.

Из одного того, что во главе каждого политического общества ставили бога, следовало, что было столько же богов, сколько народов. Два народа, друг другу чуждых и почти всегда враждебных, не могли долго признавать одного и того же господина; две армии, вступая в битву друг с другом, не могли бы повиноваться одному и тому же предводителю. Так из националь­ного размежевания возникало многобожие, и отсюда теологическая и гражданская нетерпимость, что, естественно, одно и то же, как это будет показано ниже.

Если греки воображали, что находят своих богов у варварских народов, так это потому, что они, точно так же, воображали себя природными сувере­нами этих народов. Но в наши дни весьма смехотворной выглядит такая ученость, которая доказывает тождественность богов различных народов; как будто Молох, Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как будто могло остаться что-либо общее у фантастических су­ществ, носивших различные имена!

Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого Государ­ства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от собст­венных законов. Политическая война была также религиозной; области каж­дого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, го­воря о боге Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян, на­родов проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних наро­дов, нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что при­надлежит Хамосу, вашему Богу,— говорил Иефай аммонитянам,— не положено вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые чаш Бог-победитель приобрел для себя. Это означало, как мне кажется, полное признание равенства между правами Хамоса и правами бога Из­раиля.

Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям сирийским, захотели упорствовать в непризнапии какого-либо иного бога, кроме своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против победителя и навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их исто­рии и которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства.

Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кро­ме как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за лю­дей; каждый просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам

его покинуть; и если они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали тогда этих богов подчиненными своим и принуж­денными воздавать им почести. Они оставляли побежденным их богов подоб­но тому, как оставляли им их законы. Венец Юпитеру Капитолийскому был часто единственною данью, которую они налагали.

Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побеж­денных народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим Право гражданства, то у народов этой обширной империи незаметно оказа­лась масса богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким обра­зом язычество стало в известном тогда мире единственною и единой рели­гией.

При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле цар­ство духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междо­усобные распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего ни­как не могла уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного момента, чтобы сделаться независимыми и повелите­лями. и ловко захватить власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение. Такова была причина гонений.

То, чего боялись язычпики, свершилось. Тогда все изменило свой облик; смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом зем­ном правителе, самым жестоким деспотизмом в этом мире.

Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и граждан­ские законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор отно­сительно разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и ни­когда нельзя было понять до конца, кому — светскому господину или священ­нику — положено повиноваться.

Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели сохранить или восстановить прежнюю систему — но не имели успеха. Дух христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась не­зависимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом Госу­дарства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал воеди­но всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала существовать при Халифах, его преемниках, Правление это было едино и тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, обра­зованным, воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варвара­ми: тогда снова началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в секте Али; и есть государства, как Персия, где оно дает себя чувствовать и поныне.

У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви; так же поступили и русские цари. Но, с помощью этого титула, они сделались не столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столь­ко право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодате­ли, они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию, оно — повелитель и законодатель в своей области. Существует, следователь­но, две власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах.

Из всех христианских авторов философ Гоббс — единственный, кто хоро­шо видел и зло, и средство его устранения, кто осмелился предложить со­единить обе главы орла и привести все к политическому единству, без которо­го ни Государство, ни Правление никогда не будут иметь хорошего устрой­ства. Но он должен был видеть, что властолюбивый дух христианства несовместим с его системой и что интересы священника будут всегда сильнее, чем интересы Государства. Не столько то, что есть ужасного и ложного в по­литических воззрениях Гоббса, как то, что в них есть справедливого и истин­ного, и сделало их ненавистными.

Я полагаю, что, рассматривая под этим углом зрения исторические фак­ты, легко можно было бы опровергнуть противоположные взгляды Бейля и Уорбертона, из которых один утверждает, что никакая религия не полезна для Политического организма, а другой уверяет, напротив, что христиан­ство — это самая твердая его опора. Можно было бы доказать первому, что не было создано ни одно Государство без того, чтобы религия не служила ему основою; а второму — что христианский закон в сущности более вреден, чем полезен, для прочного государственного устройства. Чтобы меня поняли до конца, я должен лишь придать немного более точности тем слишком неоп­ределенным религиозным идеям, которые имеют отношение к моей теме.

Религия по ее отношению к обществу, которое может пониматься в широ­ком значении, или в более узком, разделяется на два вида, именно: религию человека и религию гражданина. Первая — без храмов, без алтарей, без обря­дов, ограниченная чисто внутреннею верою во всевышнего Бога и вечными обя­занностями морали,— это чистая и простая религия Евангелия, истинный те­изм и то, что можно назвать естественным божественным правом. Другая, вве­денная в одной только стране, дает ей своих богов, своих собственных патронов и покровителей. У нее свои догматы, свои обряды, свой внешний культ, предпи­сываемый законами; исключая ту единственную нацию, которая ей верна, все остальное для нее есть нечто неверное, чуждое, варварское; она распространяет обязанности и права человека не далее своих алтарей. Таковы были все рели­гии первых народов, которые можно назвать божественным правом граждан­ским или положительным.

Существует еще третий род религии, более необычный и странный; эта религия, давая людям два законодательства, двух правителей, два отечества, налагает на них взаимоисключающие обязанности и мешает им быть одновре­менно набожными и гражданами. Такова религия Лам, такова религия япон­цев, таково римское христианство. Эту последнюю можно назвать религи­ей священнической. Отсюда происходит такой род смешанного и необщест­венного права, которому нет точного названия.

Если рассматривать эти три рода религии с точки зрения политической, то все они имеют свои недостатки. Третий род ее столь явно плох, что забав­ляться, доказывая это, значило бы попусту терять время. Все, что нарушает единство общества, никуда не годится; все установления, ставящие человека в противоречие с самим собою, не стоят ничего.

Вторая хороша тем, что соединяет в себе веру в божество и любовь к за­конам и тем, что, делая отечество предметом почитания для граждан, она учит их, что служить Государству — это значит служить Богу-покровителю. Это — род теократии, при которой вообще не должно иметь ни иного перво­священника, кроме государя, ни иных священнослужителей, кроме магистра­тов. Тогда умереть за свою страну — это значит принять мученичество; нарушить законы — стать нечестивцем; а подвергнуть виновного проклятию общества — это значит обречь его гневу богов: Sacer estod.

Но она плоха тем, что, будучи основана на заблуждении и лжи, она об­манывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит подлинную веру в Божество в пустой обрядности. Она еще более плоха тогда, когда, ста­новясь исключительной и тиранической, она делает народ кровожадным и не­терпимым; так что он живет лишь убийством и резнею и полагает, что дела­ет святое дело, убивая всякого, кто не признает его богов. Это, естественно ставит такой народ в состояние войны со всеми остальными, весьма вредное для собственной его безопасности.

Дата добавления: 2015-05-31