Заговор в Амбуазе

II

I

СИРЕНА

III

II

I

Свадебные торжества не прекратили дипломатических интриг, но только на время прервали их. Миру улыбались солнечные лучи, а между тем уже собирались бури, и те, кто могли прозреть далекое будущее, вместо того чтобы завидовать красавице‑супруге дофина, молились за нее.

Генрих II, не довольствуясь тем, что женитьбой своего сына на Марии Стюарт укреплял связь Франции с Шотландией, хотел еще унаследовать престол в этом королевстве в том случае, если Мария умрет бездетной. Таким образом он думал предупредить вступление на престол леди Гамильтон и приковать к Франции страну, которая не хотела сплотиться с Англией. 4 апреля 1558 года за две недели перед тем, как Мария Стюарт приняла условия, поставленные ей депутатами от имени шотландского парламента, она подписала в Фонтенбло два тайных акта, весьма важных и опасных. Первый из них просто‑напросто дарил Шотландию Франции; второй же был подписан на случай неисполнения первого и содержал в себе передачу французским королям наследных прав Марии Стюарт на английский и ирландский престолы. Она подписала тайный протест против торжественных обещаний, данных в присутствии шотландских депутатов, и объявила их утратившими силу.

Шотландские депутаты не подозревали о подлоге. Они возвратились в Эдинбург, и парламент дал согласие на получение дофином шотландской короны, приобретаемой им через брак с Марией Стюарт; с того же дня все государственные акты Шотландии должны были подписываться как Марией Стюарт, так равно и дофином. Мать Марии Стюарт, Мария Лотарингская, получила протекторат над Шотландией при условии, что она снова введет там католичество, и это условие Гизов, равно как влияние Франции, заранее настраивало гордое шотландское дворянство против королевы.

В Париже могли добиться всего от Марии Стюарт – для этого достаточно было призвать на помощь религию. Учение католической церкви глубоко запало в нежную душу Марии, бредившей миром чудес и идеалов, внушаемых ей бесчисленными легендами и сказаниями о святых отцах и мучениках. Во Франции постарались снабдить эту девушку всем тем, что могло сделать ее восстановительницей католической церкви в Шотландии.

Мария была разносторонне образована, у нее были такой ребячески наивный образ мыслей, такая кипучая жизнерадостность, такое остроумие, коловшее, но не причинявшее боли, что она быстро освоилась с пестрой придворной жизнью и очаровывала всех и каждого, кто был с ней. Вот эта легкомысленная доброта, с которой Мария рассматривала мир сквозь розовое стекло поэтической мечтательности, и привычка придавать всему романтический вид и были причиной всех несчастий этой красивейшей из женщин, носивших когда‑либо корону.

Для того, чтобы царствовать в Шотландии, нужны были холодный и ясный кругозор, знание духа реформации, твердых основ торговли и твердый кулак. Марии же были знакомы лишь монастырь, Платон, оды Ронсара и блестящий рыцарский мир.

Дофин Франциск и Мария находились под постоянным наблюдением Гизов и Екатерины Медичи. Они жили точно в специально созданном для них раю, до которого допускался лишь аромат и блеск придворного мира, но от внешней гнили этого мира они оставались совершенно в стороне. Эта детская идиллия была как раз опаснее всего для их будущего, но в ней заключался строго обдуманный план как Екатерины Медичи, так и Гизов.

Но на этом еще не заканчивались их честолюбивые планы. Смерть короля Карла возвела на испанский престол Филиппа, супруга Марии Английской, и Филипп покинул свою стареющую жену, всю отдавшуюся любовным утехам и пьянству и наконец умершую из‑за привязанности к спиртным напиткам. Едва эта весть достигла Франции, как там задумали подстрекнуть Марию Стюарт, согласно своим наследственным правам, провозгласить себя английской королевой и соединить таким образом у себя на голове чертополох Шотландии, английский дрок и французские лилии, опираясь при этом на то, что Елизавета, дочь обезглавленной Анны Болейн, была незаконной дочерью Генриха VIII, а она, Мария Стюарт, как его племянница, являлась законной наследницей английской короны.

Какова же была та монархиня, возбудить неприязнь которой к Марии Стюарт нисколько не задумались при французском дворе? Будучи женщиной с надменным умом, властным характером, чрезвычайной гордостью, огромной энергией, коварством и своенравием, Елизавета долгое время была принуждена отрекаться от своих убеждений из страха перед сестрой, которая изгнала бы ее из Англии, если бы ее не защитил Филипп II Испанский, Находясь под постоянными подозрениями и надзором, Елизавета жила вдали от двора и привыкла к вечной фальши, соединяющейся с надменной и необузданно страстной натурой.

Вдовый король испанский Филипп II просил руки дочери Екатерины Елизаветы Валуа, что должно было укрепить могущество Гизов. Екатерина решила пожертвовать своим ребенком ради выгодного союза с Испанией! Какое дело ей было до того, что Елизавета уже ранее была помолвлена с испанским инфантом дон Карлосом, сыном Филиппа II! Раз дело касалось создания новой опоры католицизма, Екатерина не задавалась вопросом, не разобьет ли она сердце девочки.

Прибыл герцог Инфантадо, чтобы принять невесту. Красавица Елизавета имела грустный вид. Ей много рассказывали о строгости и суровости короля Филиппа II, о его человеконенавистничестве и ледяной холодности и о пылком темпераменте его сына. Шли блестящие приготовления к торжественному празднованию помолвки, но казалось, что печальное предчувствие охватило всех, кто собирался на устроенный по случаю этого торжества турнир, где рыцарям предстояло преломить копье в честь дам своего сердца. Для зрителей были возведены особые трибуны, и еще никогда обитые пурпуром скамьи не служили для более гордого и прекрасного цветника дам, чем в тот день, когда в качестве рыцарей выступили на борьбу могучие партии Гизов и Монморанси.

Король появился в цветах Дианы Пуатье. Черный с серебром шарф означал, что Генрих и в оковах любви носит цвета повелительницы своего сердца. Гневный румянец залил лицо Екатерины, когда сиявшая бриллиантами фаворитка с торжествующей улыбкой послала воздушный поцелуй королю. Монарха окружили Монморанси, приверженцы Дианы, рыцари, считавшие своим священным долгом сражаться в честь своей дамы со всяким, кто осмелится задеть ее. Цвета старого Клавдия Гиза были ярко‑красными, на короле Намюрском были желтые и черные, Франциск Ошаль был в светло‑голубом, Дэдлей и Сэррей появились в цветах Марии Стюарт. Проезжая в сопровождении Филли мимо Екатерины Медичи, Дэдлей довольно высокомерно поклонился ей; королева бросила в ответ сердитый и насмешливый взгляд. Боскозель Кастеляр был не только в цветах Марии Стюарт, но имел на щите шотландский чертополох. За иностранцами следовал рыцарь в черном вооружении с опущенным забралом. На нем не было никаких боевых отличий. Все время первых состязаний, заключавшихся в пронизывании цветочных венков, он держался в стороне.

Король и его товарищи устояли против всех нападений, одному лишь Кастеляру удалось добыть венок в честь Марии Стюарт, и губы Екатерины уже сложились в саркастическую улыбку, когда на вызовы глашатая вдруг откликнулся черный рыцарь.

Рыцарь сообщил через своего герольда, что готов сразиться со всеми, кроме короля. Началось сражение на тупых копьях и так как победа здесь зависела от ловкости и силы рыцаря, то она могла считаться важнее и выше, чем победа в состязании с венками. Страсти уже разгорелись, и после того как рыцарь выбил из седла целый ряд противников одного за другим, сам король вызвал его на бой.

Черный рыцарь настаивал на своем отказе биться с королем и, когда король нетерпеливо потребовал объяснить ему причину, рыцарь поднял забрало и показал свое лицо.

– Монгомери! – пробормотал король. В этот миг его взор упал на Диану, и он увидел на ее лице насмешливую улыбку: ведь, если бы он не победил Габриэля, последний вышел бы с первым призом из состязаний. – Я приказываю вам сразиться со мной! – крикнул он. – Или вас, как труса, с позором выгонят с арены.

– Ваше величество, – хладнокровно возразил Монгомери, – я робею не перед человеком, а перед королевской короной.

– Ха‑ха‑ха, – рассмеялся король, – это – только отговорка, я сумею защитить корону, вы боитесь меня!

– Вы слышите, король приказывает! – мрачно крикнул Монгомери и опустил забрало.

– Не деритесь с ним! – шепнул королю герцог Феррера. Диана послала Генриху своего пажа с той же просьбой – странное беспокойство короля озаботило и ее, – но это уже было слишком поздно.

Оба противника опустили копья и с такой силой налетели друг на друга, что копьища обоих разбились в щепы. Густое облако пыли скрыло их от глаз зрителей, и вдруг из него раздался страшный крик.

Осколок копья Монгомери пробил железную чешую на шлеме короля и через глаз проник в мозжечок Генриха.

– Король умирает! – раздался крик ужаса.

Судьи подскакали к Генриху, ни никто из них не посмел коснуться короля, тогда он собственноручно вырвал осколок. Кровь брызнула фонтаном из открытой раны.

– Не обвиняйте Монгомери, – простонал король, – он не виноват… я сам принудил его к бою.

Монгомери оставил арену, не выразив ни слова сожаления, не высказав сочувствия. Слепая судьба отомстила его рукой за смерть Клары. Он был неповинен в смерти короля.

– Арестуйте графа с его друзьями, лордами Дэдлеем и Сэрреем, и пажом, – приказала Екатерина, после того как короля унесли.

Кровью Генриха была смочена фата Елизаветы. Принцессу отвезли в Гваделаяру, где ее принял Филипп II.

Дон Карлос с восторгом и болью смотрел на нее. Эго была красавица‑невеста, отобранная у него его же собственным отцом. С этого дня он впал в меланхолию. Дикая страсть и дикая ненависть терзали его грудь. А Елизавета с юным любопытством смотрела на своего господина и повелителя, которому предстояло стать всем для нее, и это так бросалось в глаза, что Филипп в конце концов спросил, что она рассматривает, не его ли седые волосы. Цветущая жертва была отправлена в Эскуриал на увядание. Жгли еретиков, чтобы придать больше пышности свадебным торжествам. Тридцать женщин прислуживали Елизавете за столом. Ее превратили в золотую куклу с умирающим сердцем.

Дон Карлос намеревался бежать, но король удержал его; бездеятельность, на которую он был осужден, и преступная любовь, которую он не мог побороть, свели его с ума.

Филипп отобрал у него оружие и приказал обходиться с ним как с арестованным. Тщетно со слезами молила за него Елизавета; Филипп холодно отвечал, что ради благосостояния церкви и государства он жертвует своей собственной плотью и кровью. Дон Карлос сделал попытку удавиться, но неудачно. Он подвергал себя холодному сквозному ветру, наполнял свою постель льдом, разливал по комнате воду и целыми часами голый с босыми ногами бродил по холодным каменным плитам. Но и все это не действовало. Дон Карлос хотел уморить себя голодом и в продолжение одиннадцати дней не принимал пищи. Когда же ему стали силой вводить пищу, он объедался, желая умереть. И наконец смерть пришла и освободила его от земных страданий.

Никто, кроме Елизаветы Валуа, его мачехи, не оплакивал его. Через три месяца и она умерла, убитая ледяной холодностью Филиппа, замогильным дыханием Эскуриала и запахом тления жертв инквизиции.

Мария Стюарт оплакивала короля, которого любила как родного отца, и так как до сих пор она была так же покорна, как и дофин, то Екатерина Медичи решила бесцеремонно захватить в свои руки всю власть. Диана Валентинуа была удалена, и королева приказала начать процесс против арестованного графа Монгомери, но вдруг встретила сопротивление, которого не ожидала. Герцоги Гизы, до сих пор искавшие поддержки у Екатерины против Монморанси, теперь, увидев, что Монморанси близки к падению, решили оставить партию Екатерины, поняв, что если королева захватит в свои руки бразды правления, уже никогда не выпустит их. Когда Вальтер Брай сообщил герцогу, что арестовали его друзей, Гиз сказал об этом королеве Марии Стюарт.

Та, помня об услугах, оказанных ей Дэдлеем и Сэрреем, равно как и обещания, которые она дала Монгомери, добилась того, что Франциск II (так звали ее супруга по вступлении на престал) отдал приказ освободить арестованных.

Это был первый королевский приказ, отданный Франциском, и он противоречил повелению Екатерины. Королева‑мать (так звали Екатерину) не хотела верить своим ушам, что мальчик Франциск, ее сын, осмелился на такую дерзость. Она с гневным видом и без доклада направилась в покои короля. Как раз в это время герцог Гиз сообщал королевской чете, что королева‑мать отобрала у офицера лейб‑гвардии приказ об освобождении арестованных Дэдлея и Сэррея.

Мария Стюарт сидела на диване возле своего супруга и ласково гладила его руку; герцог откинулся в кресле. Этот момент был решающим для политики Франциска II, для всего его царствования.

– Королева Екатерина намерена захватить в свои руки правление, – сказал герцог, – она начинает с мелочей, но если уступить ей, то мало‑помалу заберет в свои руки всю власть.

– Ведь ты не допустишь этого, Франциск? – ласково шепнула Мария. – Дядя Гиз прав – твоя мать считает нас детьми.

В этот момент и вошла королева Екатерина.

– А, здесь, кажется, происходит государственное совещание? Я помешала? – с иронической улыбкой спросила она.

– Нет, мама, – ответил Франциск, – но я спрашиваю дядю Гиза о том, как следует поступить умному королю в том случае, если кто‑нибудь оскорбит его корону, но занимает слишком высокое положение для того, чтобы король мог привлечь его к ответственности.

– Какой же совет дал тебе герцог Гиз? – спросила Екатерина.

– Я посоветовал его величеству предоставить вам наказание государственного изменника.

– О ком идет речь? – спросила Екатерина, сильно пораженная ответом герцога Гиза.

– О том, кто мешает исполнению королевского приказания.

– А‑а‑а! Теперь я понимаю! – воскликнула Екатерина, краснея от гнева. – Герцог называет государственной изменой то, что я удерживаю короля от непростительной глупости?

– Ваше величество, – воскликнула Мария Стюарт, – вы говорите с королем! Если он хочет делать глупости, то он имеет право на это. Во всяком случае лучше допустить глупость, чем несправедливость.

– Вы слишком молоды для того, чтобы уже выражать свои мнения, – строго заметила Екатерина.

– Милый Франциск, скажи ей, что мы уже покончили с обсуждением этого, – шепнула Мария Стюарт.

– Да, конечно – пробормотал Франциск, ободренный и взглядом Гиза, – мы уже покончили с этим, так как я отдал приказ освободить арестованных.

– А я протестую! – воскликнула Екатерина. – Я не потерплю, чтобы убийца моего мужа остался безнаказанным, если сын не мстит за смерть отца под влиянием хорошенькой рожицы, интересующейся юным рыцарем.

– Интересующейся, да не так сильно, как некоторые стареющие дамы, которые тщетно стараются возбудить его интерес к себе – парировала Мария Стюарт.

Во взоре, которым Екатерина ответила на эту шпильку, блеснула смертельная ненависть, но Мария Стюарт рассмеялась, так как Франциск сказал матери:

– Вы хотите мстить не за отца, а за себя. Ведь отец приказал не преследовать Монгомери.

– Он приказал так под влиянием последней минуты. Так как я отдала приказ арестовать Монгомери и его друзей, то для меня будет оскорблением, если они не предстанут перед судом, и мне придется освободить от моих советов и дружбы правительство, которое начинает с того, что выставляет меня в смешном свете.

– В таком случае мы обойдемся без этих советов, – шепнула Мария Стюарт.

– Да, мы обойдемся без них, – повторил ее слова Франциск.

– Тогда мне нечего говорить и остается лишь просить Бога о том, чтобы вам не пришлось раскаяться в своих словах, – грозно крикнула Екатерина и оставила королевские покои с бешенной яростью в сердце и с проклятием на устах.

Арестованные были освобождены, и Мария Стюарт радостно принимала выражение их благодарности. А посрамленная королева‑мать написала герцогу Бурбону‑Кондэ, что она поддержит восстание, целью которого будет падение Гизов, и этим самым возбудила борьбу, закончившуюся кровавой Варфоломеевской ночью.

Глава восемнадцатая

К многочисленным средствам, которыми пользовалась Екатерина, чтобы приобрести влияние, принадлежал также ее цветник дам, научившихся у нее всем тайнам кокетства и представляющих собой истинный союз, целью которого было увлекать пылких придворных кавалеров и взамен дарованных им чувственных наслаждений получать от них содействие интересам королевы‑матери или по крайней мере выманивать вверяемые им тайны. Утонченные оргии этого круга дам действительно привлекали в их союз множество властолюбцев‑мужчин.

У Дэдлея еще до его ареста начались нежные отношения с одной из дам этого цветника, но он, конечно, и не подозревал, что красавица герцогиня Фаншон Анжели (так звали ее) обладает такой корыстью в радостях любви. Красивые глаза герцогини совершенно очаровали Дэдлея, но она отлично умела сдерживать в рамках дерзкую смелость своего страстного обожателя, так что сладостная цель ему казалась то совсем близкой, то снова далекой, в зависимости от того, каким хотелось ей видеть его: печальным или веселым. Дэдлей думал, что Фаншон борется с стыдливой добродетелью, а она в это время покоилась в объятиях какого‑нибудь из многочисленных своих поклонников и смеялась над красавцем англичанином, занимающимся платоническим обожанием. Чем пламеннее становилась страсть Дэдлея, тем больше прелести находила герцогиня в том, чтобы заставлять его томиться.

Вот Екатерина и потребовала от Фаншон, чтобы Дэдлей разъяснил события той ночи, когда была убита Клара, но прелестной герцогине все никак не удавалось приподнять покров над этой тайной, так как Дэдлей, несмотря на ее просьбы и уловки, тотчас же обрывал разговор, как только он касался этой темы.

Арест Дэдлея также не помог Екатерине. Его еще не успели допросить, как был получен приказ об освобождении. Таким образом, оставалось лишь снова предоставить Фаншон добиться желаемых результатов.

Дэдлей, оставив Бастилию и едва успев пожать руки своим друзьям, немедленно отправился в особняк герцогини. Его не приняли, но он тут же получил записку, в которой герцогиня приглашала его в тот же вечер к десяти часам в один маленький домик Сен‑Жерменского предместья, где обещала встретить его. В той же записке были точно описаны и приметы домика. Дэдлей подумал, что, может быть, его заключение и страх за его жизнь тронули сердце Фаншон, и, упиваясь надеждой, уже видел себя в роскошном будуаре наедине с герцогиней.

Сэррей и Брай видели, что он счастлив, но, так как он сам ничего не говорил, то они не утруждали его расспросами. Только Филли, казалось, сильно беспокоилась, и это так бросалось в глаза, что Сэррей заподозрил опасность, которая была известна Филли, но о которой умалчивал его друг Дэдлей.

С того дня, как Сэррей угадал пол Филли, он избегал оставаться наедине с ней, и это было тем легче для него, что Филли стремилась к тому же. Поэтому Сэррей был крайне поражен, когда дверь его комнаты вдруг отворилась и на пороге показалась Филли, робкая и смущенная. Застенчивость придавала особую очаровательность Филли. Сэррей не видел фигуры, не видел цвета лица, он видел лишь глаза, и его охватывали неописуемое страстное чувство и жажда обнять это существо.

– Что тебе, Филли? – спросил Сэррей. – Ты сегодня весь день неспокойна и словно чего‑то боишься. Разве нам грозит опасность?

– Да, грозит, но не нам всем, а только сэру Дэдлею, милорд! – ответил паж. – Ради Бога, не давайте ему сегодня выходить одному. Ему назначили свиданье.

– Что же, ты в союзе с дьяволом или шпионишь за нами? – недовольно спросил Сэррей. – Разве ты не знаешь, что Дэдлей никогда не простит тебе, если увидит, что ты стараешься проникнуть в его тайны?

– Пусть он возненавидит меня, милорд, пусть побьет, если ему будет угодно. Я охотно вытерплю, лишь бы предостеречь его. Ведь дама, которую он любит, обманывает его.

– Откуда ты знаешь, что она обманывает его? Да и что опасного в этом?

– Милорд, сэр будет больно уязвлен, когда узнает, что дама, которую он любит, насмехается над ним в объятиях других. Неужели ваш друг так мало значит для вас, что вы не хотите помешать ему выставить себя на посмешище?

– Филли, – возразил Сэррей, – если бы мой слуга рассуждал таким образом, я приказал бы ему молчать. Чего ты боишься? Забота о том, что Дэдлея обманут, не может заставить тебя так трепетать за него. Тебе известно нечто большее?

– Милорд, – прошептала Филли, – эта дама – наперсница королевы Екатерины.

– Что же, разве это портит ее красоту?

– Она замужем. Ее муж может убить сэра Дэдлея…

– Филли, – перебил пажа Сэррей, – и у Дэдлея есть шпага. Будь ты юношей, ты поняла бы, что слишком неловко под предлогом дружбы быть опекуном мужчины.

– Тогда я последую за ним! – сказала Филли.

– Если ревность заставляет тебя делать это, значит у тебя недостало силы воли скрыть в себе ревность…

– Довольно! – вскрикнула Филли и закрыла лицо руками. – О, не говорите о том, о чем я не смею и думать.

– Милая Филли, – улыбнулся Сэррей, – если бы он знал тебя, как знаю я… Сказать ему?..

– Ради Бога… милорд… я лучше брошусь в воду… И вы насмехаетесь над моей жалкой участью…

– Я вовсе не смеюсь, – перебил ее Сэррей и как бы случайно положил руку на шею девушки‑пажа.

Он впервые дотронулся таким образом до нее, но Филли не обратила внимания на это. Боль и стыд одолели ее, она не заметила и того, что его рука тихо соскользнула с шеи и слегка надавила на горб. И Сэррей с радостью почувствовал, что горб фальшивый. Он отдернул руку, словно прикоснулся к раскаленному железу, и едва смог побороть в себе жгучее желание. С трогательной любовью и участием он смотрел на Филли.

Она любила! Как должна была страдать она, когда Дэдлей говорил о красивых женщинах и в то же время не удостаивал ее и взглядом!… А может быть, она была прекраснее, чем те, и во всяком случае достойнее его любви. Теперь была вполне понятна ее самоотверженность: ревность снабдила ее глазами аргуса, когда Екатерина заманивала его, любовь спасла его и их всех, так как без вмешательства Филли они попали бы к Екатерине в подвалы Лувра.

Сэррей не долго колебался. Он решил избавить ее от любви к Дэдлею, даже если бы это разбило ее сердце.

– Филли, – сказал он, – ты любишь Дэдлея. Не отрекайся от этого и не смотри так на меня! Я очень далек от того, чтобы смеяться над тобой и предпочел бы утешить тебя. Но ты не знаешь Дэдлея, его обманчивая внешность ослепила тебя. Я вовсе не хочу унижать его в твоих глазах, но хочу показать его таким, каков он есть. Держу пари, что женщина, перед которой он сегодня преклонялся, завтра, после того, как его тщеславие восторжествует, будет для него уже безразлична. Дэдлей верен в дружбе, но ветренен в любви. Вырви его из сердца. Я сам попрошу Дэдлея взять тебя сегодня с собой.

Филли схватила руку Сэррея и, прежде чем он успел помешать ей, поцеловала ее.

– Я знаю, что вы не желаете мне зла и, откровенно говоря, была бы счастлива последовать вашему совету, – со слезами проговорила она, – но как можно приказать сердцу иначе мыслить и чувствовать, чем оно мыслит и чувствует? Не думайте, что то, что мучает меня – ревность… Чем я могу быть для него?.. Я не могу быть ни железным панцирем, оберегающим его грудь, ни верным псом защищающим его! Но мне приятно видеть его, бодрствовать над ним, доставлять ему радость и создавать уют в жизни… Я… да я сама отвела бы его в будуар герцогини, хотя бы он затем, улыбаясь, сказал мне: «Филли, тебе я благодарен за этот счастливый час». Но сегодня у меня дурное предчувствие, оно не обманывает меня. Предостерегите его, помешайте ему! Заклинаю вас, помогите и, если он рассердится на вас, взвалите вину на меня!…

Сэррей был растроган ее признанием.

– Хорошо, – решил он, – мы тайно последуем за Дэдлеем. Но пусть любовное безумие не заставит тебя сделать более того, что заслуживает Роберт. Ты знаешь адрес?

– Я знаю его, но дама назначила ему свидание не в том доме, где она живет.

– Филли, – послышался со двора голос Дэдлея, – Филли! Куда запропастился этот окаянный мальчишка? Опять каска не блестит.

Филли вздрогнула при этом крике и поспешно выбежала. И Сэррею стало ее искренне жаль.

Как похожа эта девушка на ту, которую он когда‑то любил! В последнее время она избегала его, а он – ее. По настоянию Марии, Георга Сэйтона унесли на носилках из гостиницы еще в тот день, когда окончились свадебные торжества дофина, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Быть может, Мария скрыла от него имя его противника или гордый шотландец стыдился поблагодарить англичанина, которого обещал убить.

Насколько благодарнее, великодушнее была бедная Филли! Но кто она? Почему старуха Гуг поручила ребенка именно Вальтеру? А что если Вальтер догадается о ее поле? Или, быть может, Вальтер – отец Филли?

Над этим Сэррей раньше не задумывался, ему было все равно, благородного ли происхождения Филли или простое дитя природы. Сэррею хотелось, чтобы отец Филли был знатного происхождения и она нашла бы надежного покровителя в тот день, когда Вальтер узнает правду и оттолкнет ее. Он, Сэррей, не мог бы усыновить ее. А Дэдлей не замедлил бы сделать ее своей любовницей. Вальтер был единственный человек, который мог бы быть покровителем Филли.

Между тем Дэдлей отправился на свое свидание с Фаншон. Домик стоял в саду, скрытый деревьями. Днем ставни были закрыты. Лишь к вечеру помещение проветривалось и отапливалось. Прихожие были застланы коврами, комнаты освещены, портьеры плотно закрыты. Старая женщина суетилась, приводя в порядок маленький, укромный храм Венеры. В камине весело трещал огонь, благоухание распространялось в воздухе. На стенах, обитых великолепными обоями, висели соблазнительные картины, на которых были изображены купающиеся нимфы, влюбленные пастушки. В серебряных канделябрах горели благовонные свечи; на столе перед диваном в хрустальных графинах искрилось вино, всевозможные сладости манили полакомиться в этом уютном уголке. В соседней комнате с зеркальными стенами стояла кровать с шелковыми подушками и тяжелыми камчевыми занавесами, красный фонарь освещал комнату таинственным магическим светом. Третья комната представляла собой помещение для купания, устроенное с роскошью и комфортом, какие только может создать фантазия. Из этой комнаты был выход в сад, обнесенный высокой изгородью и представлявший собой сплошную беседку из цветов и благоухающих кустарников, в которую никто не мог заглянуть, кроме луны.

Вторая половина домика и верхний этаж были устроены так же пышно. Во втором этаже был танцевальный зал с мягкими креслами по стенам. На этот раз зал не был освещен.

Подъехала карета, послышались торопливые шаги у входа, а затем по лестнице. За ней подъехала вторая, третья. Вскоре комнаты верхнего этажа наполнились посетителями, но то были не влюбленные парочки, уединяющиеся по комнатам, то было общество, состоящее из двух дам и двенадцати мужчин.

Дамы шептались между собой.

– Я полагаюсь, Фаншон, на твою ловкость, – сказала Екатерина Медичи, – в случае нужды ты позвонишь, но я надеюсь, что тебе удастся выведать то, что нам нужно знать, и тогда я прощу ему и представлю этого дурака в твое полное распоряжение, пока ты не насытишься им и сама не попросишь, чтобы я взыскала с него старый долг.

– Этого никогда не будет, если я одержу победу, – улыбнулась Фаншон, – победить же я могу лишь в том случае, если он действительно любит меня.

Екатерина пожала плечами и отошла к кавалерам, которые были все вооружены и держали в руках маски, снятые при входе в комнату.

Фаншон спустилась в будуар нижнего этажа и приказала старухе проводить к ней господина, который придет позже, а его спутников не впускать в дом.

Дэдлей не заставил себя долго ждать. Он прибыл в предместье еще ранее условленного времени, и не успели пробить часы, как постучался в маленькие ворота. Старуха открыла ему и тотчас же заперла за ним двери.

– Тише, – сказала она, – там, наверху, все спят.

Дэдлей не обратил внимания на ее слова, сгорая от нетерпения, он с бьющимся сердцем отворил дверь, ведущую в будуар.

Фаншон, сбросив плащ, возлежала на диване. На ней было светло‑голубое шелковое платье с четырехугольным вырезом, дававшим возможность видеть сквозь белый газ красоту ее груди. Белокурые локоны обвивали ее чудную голову, темные глаза выражали кокетливое желание. На руках были золотые браслеты, а на пальцах сверкали бриллианты. Она качала маленькой ножкой в розовом шелковом чулке и белой атласной туфле. Вся эта картина представляла собой сочетание соблазнительной красоты и пламенного вожделения.

Графиня улыбнулась Дэдлею, когда он бросился к ее ногам и заключил в свои пламенные объятия; ее глаза блеснули торжествующе, душа уже наслаждалась обещанной наградой: Екатерина обещала подарить ей любовь Дэдлея и дала слово отказаться от мести, в которой поклялась ему. Когда королева приказала арестовать его, Фаншон молила ее и плакала, но Екатерина глубоко уязвила ее сердце, иронически заметив:

– Мне кажется, Фаншон, ты воображаешь, что влюблена?

Действительно, разве может зародиться чувство чистой любви у женщины, которая участвовала в оргиях Екатерины? Ведь первым условием для членов этого союза было убить голос своего сердца для того, чтобы расточать свою благосклонность, как требовала того Екатерина. И сердце Фаншон вдруг воспылало чистой любовью, она боялась, чтобы чье‑нибудь завистливое, насмешливое слово не разъяснило Дэдлею, как дешево стоит любовь, которой он домогается!

Но Фаншон понимала, что королева обещала ей Дэдлея при том условии, если она выманит у него тайну и выдаст ее. И она решила приступить к делу.

– Роберт, – прошептала Фаншон, – я так дрожала за тебя. Екатерина непримирима. Чем ты так раздразнил ее против себя?

– Как ты хороша! – улыбнулся Дэдлей и поцеловал ее нежную ручку.

– Ответь мне, Роберт, Я не могу быть спокойна, пока не узнаю, что ты вне опасности. Расскажи, что произошло между тобой и королевой, быть может, я найду средство помочь тебе.

– Не заботься о том, что далеко. Как могу я говорить о других, когда вижу тебя? Я забываю все только перед одной опасностью – сойти с ума от счастья и блаженства.

– Ты думаешь только о себе и не замечаешь моего беспокойства, – упрекнула его Фаншон. – Ты легкомысленно шутишь, в то время как для тебя, быть может, готовятся яд и кинжал. Ты не можешь или не хочешь успокоить меня? Я целую тебя, вся дрожа от страха, а это мучительная пытка!

– Фаншон, ты преувеличиваешь. Королева сердита на меня за то, что я воспрепятствовал одной ее интриге, вот и все.

– Этого достаточно, чтобы навлечь на себя смертный приговор. В чем дело?

– Это – тайна!

– Как? Тайна! – воскликнула красавица. – Разве от женщины, вверяющей тебе свою честь, могут быть тайны?

– Милая Фаншон, эта тайна касается не меня, а других, – нетерпеливо возразил Дэдлей. – Неужели ты назначила мне свидание для того, чтобы говорить о Екатерине или удовлетворить свое любопытство? Драгоценное время летит.

– Ты прав, – улыбнулась Фаншон и бросилась в его объятия, – время уходит. Целуй меня, Роберт, и будем веселы и беззаботны.

Она обвила его своими мягкими руками и привлекла к пылающей груди. Но, как только почувствовала, что его досада прошла и он горит страстью, она внезапно откинулась и воскликнула:

– Нет, нет, я не хочу осушать кубок счастья до дна. Желать приятнее, чем быть удовлетворенной! Оставь меня, Роберт, и приходи завтра!

– Оставить тебя? Если бы мне грозила даже смерть за промедленный час, так и то я наслаждался бы этим часом.

– Как ты хорош. Твое желание безумно, лихорадочно, и одно мое слово могло бы дать тебе верх блаженства.

– О, скажи это слово!

– Нет, Роберт, я экономна в расходовании счастья. Пока ты стремишься к обладанию мной, пламя страсти горит все сильнее и сильнее, но, когда я буду побеждена, пламя утихнет и я стану нищей. Мне придется бояться, как бы тебя не похитили у меня, я буду вымаливать твою улыбку. Нет, Роберт, я не поступлю как тот глупец, что зарезал курицу, несшую ему золотые яйца!

– Ты хочешь свести меня с ума? Ты – воплощенный дьявол!

– Я только осторожна, как и ты. Если бы ты вполне доверял мне, если бы я видела, что ты действительно любишь меня, я сказала бы: «Будь моим, а я буду твоей!» Но я хочу доверия за мое доверие.

– Ах, вот что! – усмехнулся Дэдлей и выпустил ее из своих объятий. – Разве ты хочешь свою любовь продать за мое бесчестие? Я тогда бы утратил доверие к тебе.

– Ну что же, – кокетливо засмеялась Фаншон, – попробуй. Садись напротив меня и будем ужинать. Попробуем возненавидеть друг друга. Соблазнительная игра – перейти от любви к ненависти. Посмотрим, чья возьмет.

– Фаншон, ты надеешься победить? Но, клянусь Богом, эта игра опасна. Если я увижу, что любовь дается мне в награду за бесчестие, то возможно, что кровь во мне остынет и любовь заменится презрением.

– Презрением? За то, что я за свою честь потребовала твою, за то, что я потребовала бы наибольшей жертвы за наивысшее проявление любви? Это – эгоизм, а не любовь. Если ты так думаешь, то я должна считать, что ты домогаешься моей благосклонности лишь для минутного наслаждения, чтобы потом забыть меня. Нет, кому я отдаюсь, тот должен принадлежать мне душой и телом.

– Ты – очаровательная глупышка, Фаншон! Моя тайна не может иметь для тебя никакого значения.

– Я полагаю, что это – довольно неинтересная тайна, но так как ты упорен, то я настаиваю.

– Фаншон, твой каприз портит наш чудный вечер.

– По твоей вине! А я все же торжествую, – усмехнулась она. – Посмотрим, выдержишь ли ты.

– Я уйду на часок, может, у тебя изменится настроение.

– Ты что, трусишь? Не надеешься отстоять свою тайну? Не многого, значит, она стоит. Хорошо! Иди! Но клянусь, что не пожелаю больше видеть тебя, если ты теперь обратишься в бегство.

– А если я останусь?

– Тогда будем бороться, пока не победит кто‑либо из нас, – задорно сказала красавица.

– Согласен! Я одержу победу или отчаюсь в том, что ты когда‑либо любила меня!

– Глупец! Разве ты не знаешь, что женщина находит наслаждение в том, чтобы раззадорить мужчину? – Фаншон бросилась на шею Дэдлея и покрыла его поцелуями, затем оттолкнула его от себя, наполнила золотой кубок пурпурно‑красным вином, пригубила и передала Дэдлею. После этого она бросилась на оттоманку и, улыбаясь, следила за тем, как он пил огненную влагу и взором пожирал ее.

– Я пылаю, – шептала она, – я пылаю!

Дэдлей метнулся к этой сирене, но она ловко ускользнула из его рук и скрылась в спальню.

– Остынь, – сказала она, замыкая дверь на ключ, – освежись фруктами и вином, а я отдохну часок.

– Пощади! – молил он. – Я изнываю!

– В таком случае уступи и сознайся!

– Ты нарушила договор тем, что убежала от меня.

Она отодвинула задвижку и шепнула:

– Тут моя спальня, и в ней я хотела помечтать о счастье. Взгляни, какой магический свет! Посмотри, – потянула она его к себе за руку, – мой пылкий Адонис, на эту душистую купальню. Древние греки умели наслаждаться жизнью и научили нас этому. Из купальни они выходили на воздух в теплую ночь. Посмотри на эту беседку, – прошептала Фаншон, увлекая Дэдлея в сад, – здесь можно предаваться блаженству.

Дэдлей был ошеломлен, отуманен страстью. Его мозг пылал, пульс бился как в лихорадке. Он бросился к ее ногам и прошептал:

– Фаншон, ты победила. Возьми мою честь, мою жизнь… – Ты – дьявол‑искуситель!

– Ты откроешься мне? – улыбнулась красавица и привлекла его к себе на софу. – Ложись у моих ног, голову положи ко мне на колени и рассказывай, а я за каждое твое слово отплачу тебе поцелуем.

– И кинжалом Екатерины! – прошептал чей‑то едва слышный голос.

Влюбленные испуганно вздрогнули.

– Что это такое? – воскликнула Фаншон, вся побледнев, а Дэдлей схватил свой кинжал (шпагу он оставил в будуаре).

– Это говорит совесть Варвиков! – прошептал голос. – Фаншон Сен‑Анжели, ты хочешь обмануть, но ты сама обманута. Кинжал убийцы поджидает изменника. Не доверяйся итальянке, Фаншон! Ты – не более как любовница, которая должна выдать Дэдлея. Если ты любишь его, ты должна воспрепятствовать измене.

Никого не было видно, а все же голос раздавался где‑то поблизости. Однако возглас Фаншон донесся до второго этажа, и там тихо открылось окно.

Фаншон заметила это.

– Молчи! – прошептала она, хватая Дэдлея за руку, затем громко рассмеялась и сказала весело: – Вернемся в будуар, здесь слишком прохладно для пылкой любви.

Дэдлей чувствовал, как ее рука похолодела и сильно дрожала.

Когда они вошли в будуар, Фаншон упала на оттоманку. Она была бледна как мертвец, и ее глаза остановились, как у безумной.

– А что если Екатерина действительно обманула меня? – пробормотала она, вся дрожа и как бы отыскивая того, кто предупредил ее.

– Ах вот что? – заскрежетал зубами Дэдлей. – Ты – орудие в руках Екатерины? Я почти догадывался об этом. Но, черт возьми, ты слишком хороша, чтобы я оставил тебя. Пусть даже смерть грозит мне, но я хочу испить кубок наслаждения!

Он забаррикадировал дверь, обнажил шпагу и вместе с кинжалом положил ее на стол. Затем схватил и с силой привлек на диван Фаншон, находившуюся в полуобмороке, и прошептал:

– Целуй меня, раньше чем вздумаешь отправить к праотцам!

– Беги, Роберт! – произнесла красавица. – Клянусь Богом, что я хотела спасти тебя, потому что люблю тебя больше жизни!

– И даже больше золота Екатерины? Ты, белокурый дьявол с ангельской улыбкой, умрешь раньше, чем успеешь изменить. И пусть за дверью меня подстерегают все палачи Екатерины, ты все же должна любить меня!

Глава девятнадцатая

Дата добавления: 2015-06-04