К. МАРКС 2 страница. Мы хотим только сделать несколько благожелательных замечаний в назидание тем господам, которые полагают

Мы хотим только сделать несколько благожелательных замечаний в назидание тем господам, которые полагают, что прусскую монархию, состояние которой внушает серьезнейшую тревогу, можно было бы спасти при помощи сальтомортале к народу.

Из всех политических элементов самым опасным для короля является народ. Не тот народ, о котором говорит Фридрих‑Вильгельм и который со слезами благодарности на глазах принимает пинки и грошовые подачки, – этот народ безусловно не опасен, ибо он существует лишь в воображении короля. Настоящий же народ, пролетарии, мелкие крестьяне и городская беднота, – это, как выражается Гоббс, puer robustus, sed malitiosus, здоровенный и злонравный малый; он не позволит водить себя за нос ни тощим, ни жирным королям.

Этот народ прежде всего намерен вырвать у его величества конституцию с всеобщим избирательным правом, свободу союзов, свободу печати и другие неприятные вещи.

А добившись всего этого, он уж воспользуется этим, чтобы как можно скорее выразить свое отношение и к власти, и к величию, и к поэзии монархии!

Нынешний достойный носитель королевского сана должен будет почитать себя счастливым, если народ предоставит ему тогда место публичного декламатора при берлинском ремесленном обществе с цивильным листом в 250 талеров и кружкой пива в день.

Если господа консисторские советники, которые ныне вершат судьбами прусской монархии и газеты «Rheinischer Beobachter», сомневаются в этом, то пусть они когда‑нибудь обратятся к истории. История составляла королям, апеллирующим к своему народу, и не такие еще гороскопы.

Карл I английский тоже апеллировал к своему народу с жалобой на свои сословия. Он призывал свой народ к оружию против парламента. Но народ объявил себя противником короля, выбросил из парламента тех его членов, которые не представляли интересы народа, и в конце концов заставил парламент, ставший таким образом настоящим народным представительством, обезглавить короля. Таков был исход апелляции Карла I к своему народу. Это произошло 30 января 1649 г.; в 1849 г. будет двухсотлетний юбилей этого события.

Людовик XVI французский тоже апеллировал к своему народу. Три года подряд он неустанно апеллировал к одной части народа против другой и занимался поисками своего народа, истинного народа, преданного ему народа, которого он не мог нигде найти. Он нашел его, наконец, в кобленцском лагере, в обозах прусской и австрийской армий. Но его народу во Франции это показалось уж чрезмерным. 10 августа 1792 г. народ запер апеллянта в Тампль и созвал Национальный конвент, который во всех отношениях был представительством народа.

Этот Конвент объявил себя компетентным рассмотреть апелляцию бывшего короля и, после некоторого обсуждения, послал апеллянта на площадь Революции, где тот и был гильотинирован 21 января 1793 года.

Вот что получается, когда короли апеллируют к своим народам. А к чему приведет намерение консисторских советников основать демократические монархии, мы увидим немного погодя.

Написано К. Марксом 5 сентября 1847 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

Напечатано в «Deutsche‑Brusseler‑Zeitung» № 73, 12 сентября 1847 г.

Ф. ЭНГЕЛЬС НЕМЕЦКИЙ СОЦИАЛИЗМ В СТИХАХ И ПРОЗЕ [81]

КАРЛ БЕК. «ПЕСНИ О БЕДНЯКЕ»^{56}, ИЛИ ПОЭЗИЯ «ИСТИННОГО СОЦИАЛИЗМА»

«Песни о бедняке» начинаются песней, посвященной богатому дому.

Дому Ротшильдов

Чтобы избежать недоразумений, поэт, обращаясь к богу, пишет: «ГОСПОДИН», а обращаясь к дому Ротшильдов: господин.

Уже во вступлении у него проявляется свойственная ему мелкобуржуазная иллюзия, будто злато «владычествует по прихоти» Ротшильда, иллюзия, которая влечет за собой целый ряд фантастических представлений о могуществе дома Ротшильдов.

Поэт не угрожает уничтожением действительного могущества Ротшильда, уничтожением общественных отношений, на которых оно покоится; он желает лишь более гуманного применения этого могущества. Он хнычет по поводу того, что банкиры являются не социалистическими филантропами, мечтателями, благодетелями человечества, а просто банкирами. Бек воспевает трусливое мещанское убожество, «бедняка», pauvre honteux^{57}, существо с ничтожными, благочестивыми и противоречивыми желаниями, «маленького человека» во всех его видах, но не гордого, грозного и революционного пролетария. Угрозы и упреки, которыми Бек осыпает дом Ротшильдов, вопреки всем добрым намерениям автора, производят на читателя более комическое впечатление, чем проповедь капуцина. Они покоятся на ребяческой иллюзии о могуществе Ротшильдов, на полном непонимании связи этого могущества с существующими отношениями, на глубоком заблуждении относительно средств, которые Ротшильды должны применять, чтобы стать силой и оставаться силой. Малодушие и глупость, бабская сентиментальность, жалкое прозаически‑трезвенное мелкобуржуазное филистерство – таковы те музы, которые вдохновляют эту лиру, и они напрасно силятся казаться страшными. Они становятся лишь смешными. Их искусственно низкий бас постоянно срывается на комический фальцет; в их драматическом изображении титаническая борьба Энцелада[82]превращается в шутовское кувырканье клоуна.

«По прихоти твоей владычествует злато

О, будь твои деянья столь прекрасны,

Столь сердце велико, как власть твоя!»

(стр. 4).

Жаль, что власть принадлежит Ротшильду, а нашему поэту – сердце. «Если б их слить воедино, это было бы слишком для мира» (г‑н Людвиг Баварский)[83].

Первый, кто противопоставляется Ротшильду, это, конечно, сам певец, и именно немецкий певец, обитающий в «высоких и святых мансардах».

«Пост о праве, истине, свободе,

Об этом БОГЕ в триедином роде,

Рождающая песни лира бардов.

И человека пенье побуждает

Идти за гением» (стр. 5).

Этот «БОГ», заимствованный из эпиграфа «Leipziger Allgemeine Zeitung»[84], не производит на еврея Ротшильда никакого впечатления уже благодаря своей троичности; напротив, на немецкое юношество он оказывает поистине магическое действие.

«И властно зовет исцеленная юность

И животворного пламени семя

Всходит сотнями славных имен в наше

время» (стр. 6).

Ротшильд судит о немецких поэтах иначе:

«И песню нашу, посланницу неба,

Зовешь ты жаждою славы и хлеба».

Напрасно юность властно зовет и поднимаются сотни славных имен, слава которых в том и состоит, что они ограничиваются простым воспламенением; напрасно «трубы зовут к борьбе отважно», а «сердце так громко стучит среди ночи». –

«Глупое сердце! Оно, как заклятье,

Чует божественное зачатье» (стр. 7).

О это глупое сердце, эта дева Мария! – Напрасно

«О юность, этот мрачный Саул» (см. Карл Бек. «Саул», Лейпциг, Энгельман, 1840),

«На бога ропщет, на себя».

Вопреки всему этому Ротшильд придерживается вооруженного мира, который, по мнению Бека, от него лишь одного и зависит.

Газетное сообщение, что святая Папская область послала Ротшильду орден Спасителя, служит нашему поэту поводом для доказательства, что Ротшильд не спаситель; с таким же успехом это могло бы служить поводом для не менее интересного доказательства, что Христос, хотя он и был спасителем, не был кавалером ордена Спасителя.

«Ты ли спаситель?» (стр. 11).

И он доказывает Ротшильду, что тот не боролся в страшную ночь, как Христос, что он никогда не приносил в жертву гордого, земного могущества

«Ради той кроткой и благостной цели,

Что ДУХ великий тебе предназначил»

(стр. 11).

Следует упрекнуть великий ДУХ в том, что он не проявляет большой силы духа в выборе своих миссионеров и обращается с призывом к совершению благостных дел не по надлежащему адресу. Все величие его заключается лишь в размере букв.

Недостаточная способность Ротшильда к роли спасителя подробно доказывается ему на трех примерах: на его поведении по отношению к июльской революции, к полякам и к евреям.

«Вот Франции доблестный сын восстал» (стр. 12),

словом, вспыхнула июльская революция.

«Ты был ли готов? Звенело ли злато,

Как трель жаворонка – певуньи крылатой

Навстречу весне, что весь мир возрождает

И наших желаний горячих рой,

Познавших в груди безмятежный покой,

Обновленным к жизни от сна пробуждает?» (стр. 12).

Возродившая мир весна была весной буржуа, для которого, само собой разумеется, звон злата – золота Ротшильда, как и всякого другого, – был торжествующим и сладким пением жаворонка. Правда, желания, которые во время Реставрации безмятежно покоились не только в груди людей, но и в вентах карбонариев[85], в это время обновленными пробудились к жизни, и бедняк Бека оказался не у дел. Впрочем, как только Ротшильд убедился в том, что новое правительство имеет солидную базу, его жаворонки беззаботно запели, разумеется, за обычные проценты.

То, что Бек целиком находится во власти мелкобуржуазных иллюзий, обнаруживается в апофеозе Лаффита, противопоставляемого им Ротшильду:

«Подле рождающих зависть хором

Бюргера домик, подобный святыне» (стр. 13),

т. е. дом Лаффита. Восторженный мелкий буржуа гордится бюргерской скромностью своего дома в противоположность рождающим зависть хоромам Ротшильда. Его идеал, тот Лаффит, который рисуется в его воображении, конечно, также должен жить в скромной бюргерской обстановке; отель Лаффита уменьшается до размеров дома немецкого бюргера. Сам Лаффит изображается в нем в виде добродетельного домохозяина, мужа чистого сердцем; он сравнивается с Муцием Сцеволой[86], он будто бы пожертвовал своим состоянием, чтобы двинуть вперед человека и свой век (не имеет ли Бек в виду парижский «Siecle»[87]?)^{58}. Бек называет его мечтательным мальчиком, под конец – нищим. Трогательно изображены его похороны:

«В процессии за гробом шла

Чуть слышным шагом Марсельеза» (стр. 14).

Рядом с Марсельезой следовала карета королевской семьи, а непосредственно за ней г‑н Созе, г‑н Дюшатель и все толстобрюхие и алчные хищники палаты депутатов.

Насколько же должны были стихнуть шаги Марсельезы, когда после июльской революции Лаффит, с триумфом вводя своего «кума»^{59}, герцога Орлеанского, в ратушу, произнес ошеломляющую фразу: отныне господствовать будут банкиры!

Что касается поляков, то поэт ограничивается лишь упреком Ротшильду, что тот не оказался достаточно щедрым по отношению к эмигрантам. Здесь нападение на Ротшильда превращается в анекдот в подлинно провинциальном стиле и вообще утрачивает всякую видимость нападения на власть денег, представляемую Ротшильдом. Буржуа, как известно, повсюду, где они господствуют, приняли поляков весьма любезно и даже с энтузиазмом.

Вот пример этого бреда: появляется поляк, просит подаяния и молит; Ротшильд дает ему серебряную монету, поляк,

«Монету взяв, дрожит от счастья,

Благословив тебя, твой род и племя», –

положение, от которого польский комитет в Париже до сих пор в общем избавлял поляков.

Вся эта сцена с поляком служит для нашего поэта лишь поводом самому стать в позу:

«Но счастья нищего жалкий кусок

С презреньем бросаю я в твой кошелек

От имени людей, влачащих бремя!» (стр. 16).

Чтобы попасть подобным образом в кошелек, нужна большая ловкость и опыт в метании в цель. Наконец, Бек обеспечивает себя и на случай обвинения в оскорблении действием, так как он действует не от своего имени, а от имени людей.

Ротшильд уже на стр. 9 упрекается в том, что он принял грамоту о присвоении прав гражданства от разжиревшей столицы Австрии,

«Где твой затравленный единоверец

Платит за воздух, за солнца свет».

Бек полагает даже, что Ротшильд вместе с этой венской грамотой о правах гражданства приобрел счастье свободного человека.

Теперь, на стр. 19, он обращается к нему с вопросом:

«Освободил ли ты свой собственный народ,

Что вечно жаждет и страдает?»

Итак, Ротшильд должен был бы стать спасителем евреев. Но как он должен был сделать это? Евреи избрали его королем, так как он обладал наиболее тугой золотой мошной. Он должен был бы научить их презирать золото, «отречься от него во имя блага мира» (стр. 21).

Он должен был бы заставить их забыть об эгоизме, плутовстве и ростовщичестве, словом – ему следовало бы выступить в роли проповедника нравственности и покаяния, в рубище и с головой, посыпанной пеплом. Это отважное требование нашего поэта равносильно тому, как если бы он потребовал от Луи‑Филиппа, чтобы тот внушил буржуа – питомцу июльской революции – мысль об упразднении собственности. Если бы Ротшильд и Луи‑Филипп настолько утратили разум, они бы очень скоро лишились своей власти, но ни евреи не отказались бы от торгашества, ни буржуа не забыли бы о собственности.

На стр. 24 Ротшильду делается упрек, что он высасывает из буржуа все соки, как будто не следовало бы желать, чтобы у буржуа высасывали все соки.

На стр. 25 сказано, будто бы Ротшильд опутал государей. Но разве не нужно с ними так поступать?

Мы уже имели достаточно доказательств того, какое сказочное могущество Бек приписывает Ротшильду. Но далее все идет crescendo^{60}. После того как на стр. 26 он предается мечтаниям о том, чего бы только он (Бек) ни сделал, если бы был собственником солнца, – а именно, он не сделал бы и сотой доли того, что солнце делает и без него, – ему внезапно приходит в голову мысль, что Ротшильд является не единственным грешником, но что рядом с ним существуют и другие богачи. Но

«Наставником сделался ты поневоле.

Учились богатые в этой школе.

Ты должен ведь был их в жизнь ввести,

Их совестью стать в земном пути.

Они одичали – ты был хладнокровен,

Погрязли в разврате – ты в этом виновен» (стр. 27).

Итак, развитие торговли и промышленности, конкуренцию, концентрацию собственности, государственные долги и ажиотаж, короче говоря, – все развитие современного буржуазного общества г‑н Ротшильд мог бы предотвратить, если бы он был лишь немного совестливее. Надо действительно обладать toute la desolante naivete de la poesie allemande^{61}, чтобы отважиться напечатать такие детские сказки. Ротшильд превращается здесь в настоящего Аладина.

Не довольствуясь этим, Бек наделяет Ротшильда

«Головокружительно величественной ролью

.

Умерить все страданья мира».

Такую миссию не могли бы выполнить даже в самой небольшой степени все капиталисты мира, вместо взятые. Неужели поэт не замечает, что он становится тем смешнее, чем возвышеннее и сильнее он старается быть, что все его упреки Ротшильду превращаются в самую низкую лесть, что он прославляет могущество Ротшильда так, как этого не мог бы сделать самый угодливый панегирист. Ротшильд должен был себя поздравить, наблюдая, в виде какого гигантского пугала отражается его маленькая личность в мозгу немецкого поэта.

После того как наш поэт облек в стихотворную форму невежественные романтические фантазии немецкого мелкого буржуа о могуществе крупного капиталиста и упования на его добрую волю, после того как в сознании своей головокружительно величественной роли он головокружительно раздул фантазию об этом могуществе, он высказывает моральное возмущение мелкого буржуа по поводу контраста между идеалом и действительностью и при этом в таком пароксизме патетики, который способен вызвать гомерический хохот даже у пенсильванского квакера:

«Пылал мой лоб, я мысли гнал прочь,

Не в силах об этом думать всю ночь»

(21 декабря)

«Вставали волосы дыбом невольно,

Я словно хватался за сердце БОГА,

Как звонарь за канат на своей колокольне»

(стр. 28).

Этим он, наверное, окончательно свел в могилу старика. Он полагает, что «духи истории» доверили ему здесь мысли, которых он не должен был бы высказывать ни вслух, ни про себя. И вот, наконец, он приходит к отчаянному решению протанцо‑вать канкан в своем собственном гробу:

«Когда‑нибудь сладостно мой скелет

В истлевшем саване содрогнется,

Едва услышит в могиле мой» (скелета) «прах,

Что жертвы дымятся на алтарях» (стр. 29).

Я начинаю побаиваться мальчика Карла.

Песня о доме Ротшильдов собственно закончена. Теперь следуют, как это обычно принято у современных лириков, рифмованные размышления об этой песне и о роли, которую играет в ней поэт.

«Я знаю, что могучей дланью

Избить меня можешь до крови, до боли» (стр. 30),

т. е. отсчитать ему пятьдесят ударов. Австриец не может забыть о порке. Перед лицом этой опасности ему придает мужества возвышенное чувство:

«Но без колебанья, по БОЖЬЕЙ воле,

Что думал, то пел, по его желанью».

Немецкий поэт поет всегда по приказу. Конечно, ответственность несет господин, а не слуга, и поэтому и Ротшильд должен иметь дело с БОГОМ, а не с Беком, его слугой. Вообще для современных лириков стало правилом:

1) хвастаться опасностью, которой они будто бы подвергаются из‑за своих безобидных стихов;

2) получать побои и взывать после этого к богу.

Песнь «Дому Ротшильдов» заканчивается выражением высоких чувств по поводу той же песни, о которой автор, клевеща сам на себя, говорит:

«Горда и свободна, тебя покорит

И скажет, чему присягает с верой» (стр. 32),

т. е. собственному совершенству, как раз проявляющемуся в этих заключительных строках. Мы боимся, однако, как бы Ротшильд не привлек Бека к суду не за его песнь, а за эту ложную присягу.

О, если б вы простерли златую благодать!

Поэт призывает богатых оказывать помощь нуждающемуся,

Пока трудом его не сыты

Его жена и сын.

И все это для того,

Чтоб мог он добрым оставаться,

Как человек и гражданин,

т. е. summa summarum^{62} добрым мещанином^{63}. Бек вернулся, таким образом, к своему идеалу.

Слуга и служанка

Поэт воспевает две благочестивые души, которые, как это в высшей степени скучно описывается, лишь после многих лет скудного существования и нравственного образа жизни целомудренно взбираются, наконец, на супружеское ложе.

Целоваться? Они стыдились. Шалили беззвучно.

Ах, цветок любви распустился, но цветок с зимой неразлучный,

Танец на костылях, о боже, мотылек, огнем опаленный,

Не то ребенок цветущий, не то старик утомленный.

Вместо того чтобы закончить этой единственно хорошей строфой во всем стихотворении, автор и после этого все еще продолжает ликовать и трепетать от радости, и именно по поводу мелкой собственности, по поводу того, что «утварь своя вокруг своего очага появилась». Эта фраза произносится им не иронически, а сопровождается пролитыми всерьез слезами грусти. Но и это все еще не конец:

Лишь бог – господин их, что, звезды скликая в небе высоком,

На раба, разбившего цепи, взирает благостным оком.

Этим счастливо устраняются всякие следы остроумия. Малодушие и неуверенность Бека постоянно дают о себе знать, побуждая его до предела растягивать каждое стихотворение и мешая ему кончить до тех пор, пока он сентиментальностью не докажет всего своего филистерства. Он, повидимому, нарочно избрал гекзаметры Клейста, чтобы заставить читателя томиться той же скукой, на какую в силу своей трусливой морали обрекли себя оба влюбленных в течение долгого испытательного периода.

Еврей‑старьевщик

В описании еврея‑старьевщика встречается несколько наивных, премилых мест вроде:

Летит неделя, оставляя

Всего пять дней твоим трудам.

О, торопись! Без передышки

Трудись, трудись, чтоб ты был сыт!

Отец в субботу запрещает,

Сын в воскресенье не велит.

Ниже, однако, Бек целиком впадает в лпберально‑младогерманскую[88]болтовню о евреях. Поэзия здесь исчезает настолько, что кажется, будто слушаешь золотушную речь в золотушной саксонской сословной палате: ты не можешь стать ни ремесленником, ни «старшиной мелких торговцев», ни земледельцем, ни профессором, но медицинская карьера тебе открыта. Поэтически это выражено так:

Запрещены тебе ремесла,

Не можешь земледельцем быть.

Ты как учитель с молодежью

Не можешь с кафедры говорить.

.

В селе больных лечить ты должен.

Разве подобным же образом нельзя было бы изложить в стихах прусский свод законов или переложить на музыку стихи г‑на Людвига Баварского?

После того как еврей продекламировал своему сыну:

Трудиться должен, должен биться,

Чтоб деньги и добро добыть,

он его утешает:

Но честность все же сохранишь.

Дата добавления: 2015-06-04