Три недели спустя. К западу от Уральских гор. Город Вольск 1 страница

Москва

16 февраля

Хотя Лев работал здесь вот уже пять лет, он до сих пор чувствовал себя неуютно на Лубянке, в штаб-квартире МГБ. Здесь редко велись нейтральные разговоры. Реагировали на все обычно сдержанно. В этом не было ничего удивительного, учитывая род их занятий, но, по его глубокому убеждению, было нечто гнетущее в самом здании, словно страх был заложен в него еще во время строительства. Он сознавал, что его теория не имеет ничего общего с действительностью: насколько ему было известно, у архитектора не было подобных намерений. Здание было построено еще до революции[1], первоначально в нем располагалась страховая контора, и лишь значительно позже его заняла секретная служба[2]большевиков. Тем не менее ему с трудом верилось, что они случайно выбрали для себя именно это здание, чьи пропорции одним свои видом внушали почтение и страх: не высокое и не низкое, не широкое и не узкое, оно было каким-то неуклюже усредненным. Фасад производил впечатление настороженной бдительности: бесконечные ряды больших окон, карабкающихся к самой крыше, к часам, которые взирали на город, словно огромный стеклянный глаз. Казалось, вокруг здания была проведена невидимая черта, и прохожие старательно держались подальше от его воображаемого периметра, словно боясь, что, если они переступят его, злая сила затянет их внутрь. Пересекали черту только осужденные и штатные сотрудники. Оказавшись за этими стенами, люди лишались всякой возможности доказать свою невиновность. Это был конвейер по установлению вины. Пожалуй, Лубянка строилась без всякого умысла, но с годами здесь поселился страх и бывшее здание страховой конторы стало воплощением гнетущего ужаса.

На входе Лев предъявил свое удостоверение, которое означало, что он не только может войти в здание, но и выйти из него. Мужчин и женщин, которые проходили через эти двери без удостоверений, очень часто больше никто и никогда не видел. Система могла запросто отправить их отсюда или в ГУЛАГ, или в соседнее здание в Варсонофьевском переулке, также принадлежащее госбезопасности, в котором были наклонные полы, обшитые деревянными панелями стены для поглощения пуль и шланги, чтобы смывать следы крови. Лев не знал, как часто в нем происходят расстрелы, но слышал, что иногда там казнили по несколько сотен человек в день. При таких масштабах расправ вопросы практического порядка — например, как легко и быстро избавиться от человеческих останков, — приобретали особенное значение.

Войдя в главный коридор, Лев на мгновение задумался над тем, какие чувства испытывает человек, которого ведут в подвал, когда он не имеет права на апелляцию и ему не к кому обратиться за помощью. При желании судебно-правовую систему можно было просто обойти. Лев слыхал истории о пленниках, которых забывали в камерах на несколько недель, и о врачах, единственная задача которых заключалась лишь в том, чтобы изучать разновидности болевых ощущений. Он приучил себя думать, что эти вещи существуют не ради их самих и не ради удовольствия. Для них имелась веская причина — светлое будущее. Они были придуманы для того, чтобы устрашать. Террор необходим. Террор защитил революцию. Без него Ленин не смог бы победить и удержать власть. Без него Сталин был бы свергнут. Иначе почему оперативники МГБ намеренно распространяли жутковатые слухи о здании своей штаб-квартиры, которые шепотом гуляли по метро или трамваям, причем распространяли со стратегической целью, подобно тому как в оборот запускается новый вирус? Страх в обществе взращивали и культивировали вполне осознанно. Страх был частью его работы. А чтобы страх поддерживался на должном уровне, его следовало подпитывать определенным количеством жертв.

Разумеется, Лубянка была не единственным зданием, которого следовало бояться. Была еще Бутырская тюрьма с ее высокими башнями, грязными и запущенными крыльями и переполненными камерами, где заключенные играли на спички в ожидании отправки в трудовые лагеря. Или, например, Лефортово, где содержали находящихся под следствием преступников, причем доносящиеся оттуда крики были слышны на соседних улицах. Но Лев понимал, что Лубянка занимает особое место в сознании людей, место, которое ассоциируется с допросами и казнями тех, кого обвиняли в антисоветской агитации, контрреволюционной деятельности и шпионаже. Почему именно эта категория заключенных вселяла в сердца людей такой ужас? Потому что можно было сколько угодно тешить себя мыслью, что вы никогда не совершите кражу, изнасилование или убийство, но при этом никто не был застрахован от обвинения в антисоветской агитации, контрреволюционной деятельности и шпионаже. Ведь никто, включая самого Льва, не знал в точности, в чем эти преступления заключаются. В Уголовном Кодексе, насчитывающем сто сорок статей, Лев руководствовался всего одной — точнее, частью ее, — в которой давалось определение политического заключенного как лица, вовлеченного в деятельность, направленную на свержение, подрыв и ослабление Советского государства.

В этом и заключалась самая суть: набор слов, достаточно гибкий и широкий, чтобы его можно было применить и к высшим руководителям партии, и к танцорам балета, и к музыкантам, и к вышедшим на пенсию сапожникам. Даже те, кто трудился в стенах Лубянки, те, кто поддерживал в рабочем состоянии эту машину страха, — даже они не могли быть уверены в том, что система, которую они помогали обслуживать и поддерживать, не поглотит их самих.

Несмотря на то что Лев был уже внутри здания, он не стал снимать верхнюю одежду, включая кожаные перчатки и длинную шерстяную шинель. Его бил озноб. Стоило ему остановиться, как пол под ногами начинал раскачиваться из стороны в сторону. На него накатывали короткие, продолжительностью в несколько секунд, приступы головокружения. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Во рту у него вот уже два дня не было ни крошки, однако мысль о еде вызывала у него дурноту. Но даже сейчас он упрямо отказывался признаваться себе в том, что болен: он просто немного простыл и устал, это пройдет. Чтобы преодолеть наркотическую ломку и упадок сил, ему нужно лишь хорошенько выспаться. Но сейчас он не мог позволить себе ни дня отдыха. Во всяком случае, не сегодня, когда должен был состояться первый допрос Анатолия Бродского.

Строго говоря, проведение допросов не входило в сферу его компетенции. У МГБ имелись свои специалисты, которые занимались только и исключительно допросами подозреваемых, переходя из одной камеры в другую и добиваясь признаний с профессиональным безразличием и личной гордостью. Подобно большинству сотрудников, ими двигали достаточно простые побудительные мотивы: премия за хорошо выполненную и перевыполненную работу, которую они получали, если подозреваемый покорно и быстро подписывал признательные показания, не отказываясь от них впоследствии. Лев мало что знал об их методах. Да и лично он не был знаком ни с кем из этих специалистов. Они образовывали нечто вроде закрытого клана, всегда работали в команде, зачастую обменивались подозреваемыми, комбинируя свои навыки, чтобы сломить сопротивление атакой с неожиданной стороны. Жестокие, умеющие хорошо выражать свои мысли, располагающие к себе: все эти качества они умело использовали в своей деятельности. Вне работы эти мужчины и женщины ели вместе, гуляли вместе, обменивались опытом и сравнивали методы дознания. Хотя они практически ничем не отличались от остальных сотрудников, Лев почему-то легко выделял их в общей массе. Многие из их наиболее важных операций проводились в подвале, где они могли контролировать такие элементы окружающей среды, как, например, тепло и свет. И, напротив, будучи следователем, Лев большую часть времени проводил наверху или снаружи. Подвал представлял собой мир, в который он редко спускался, на существование которого вынужденно закрывал глаза и который предпочитал иметь у себя под ногами.

После недолгого ожидания Льва пригласили внутрь. Нетвердой походкой он вошел в кабинет майора Кузьмина. В этой комнате не было ничего случайного: подбор и расстановка вещей и предметов были тщательно продуманы. На стенах висели черно-белые фотографии в рамочках, включая и ту, на которой Сталин пожимал руку майору Кузьмину, — она была сделана во время празднования семидесятой годовщины вождя. Помимо снимков здесь была коллекция плакатов разных эпох. Лев предполагал, что столь широкий временной диапазон должен был внушать посетителям мысль о том, что майор Кузьмин всегда занимал этот кабинет, начиная с чисток первой половины 30-х годов, чего на самом деле не было и быть не могло: Кузьмин тогда подвизался в военной разведке. В глаза бросался плакат с изображением толстого белого кролика: «ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ КРОЛИЧЬЕГО МЯСА!» На другом три мускулистые красные фигуры своими красными молотами крушили головы каких-то мрачных небритых личностей: «ПОЗОР ЛЕНТЯЯМ!» Со следующего улыбались три женщины, идущие на фабрику: «ДОВЕРЬТЕ НАМ СВОИ СБЕРЕЖЕНИЯ!» Слово «НАМ» на плакате относилось, конечно же, не к женщинам, а к Государственному сберегательному банку. Был здесь и плакат с пузатым буржуем, который тащил под мышками два портфеля, раздувшихся от денег: «КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЕ КЛОУНЫ!» Еще на нескольких плакатах схематично были изображены доки, судоверфи, улыбающиеся рабочие, сердитые рабочие и армады паровозов, названные в честь Ленина: «ДАЕШЬ СТРОЙКУ ВЕКА!» Все эти плакаты регулярно менялись — Кузьмин неустанно демонстрировал богатство своей недешевой коллекции. Книжные полки в его кабинете были сплошь заставлены надлежащей литературой, тогда как томик «Краткого курса истории ВКП (б)» под редакцией И. В. Сталина редко покидал его стол. Даже в корзине для бумаг валялись тщательно отобранные обрывки. Все, начиная от последнего служащего и заканчивая самым высоким начальством, понимали, что, если действительно нужно избавиться от чего-то важного, следует тайком вынести это из здания и незаметно уничтожить по пути домой.

Кузьмин стоял у окна, выходящего на Лубянскую площадь. Невысокий и приземистый, он был одет, по своему обыкновению, в военную форму на размер меньше, чем требовалось. Очки с толстыми стеклами то и дело соскальзывали ему на кончик носа. Короче говоря, он был смешным и нелепым коротышкой, и даже аура власти над жизнью и смертью не могла придать ему должного величия. Хотя Кузьмин, насколько было известно Льву, больше не принимал личного участия в допросах, в свое время он считался выдающимся специалистом, привыкшим полагаться на свои пухленькие маленькие ручки. Глядя на него сейчас, в это было трудно поверить.

Лев сел. Кузьмин остался стоять у окна. Он предпочитал задавать вопросы, глядя наружу. Подобная манера объяснялась тем, что он полагал — и неоднократно говорил об этом Льву, — что к внешнему проявлению чувств следует относиться с крайним скептицизмом, если только человек, их демонстрирующий, не подозревает о том, что за ним наблюдают. Он наловчился делать вид, что смотрит в окно, тогда как на самом деле изучал реакцию собеседника по отражению в стекле. Впрочем, практической пользы из своей уловки он извлечь не мог, поскольку все, включая Льва, прекрасно знали об этой его привычке. Да и в любом случае очень немногие могли расслабиться в стенах Лубянки настолько, чтобы допустить ошибку.

— Мои поздравления, Лев. Я знал, что ты обязательно возьмешь его. Ты получил необходимый опыт и ценный урок.

Лев кивнул.

— Ты болен?

Лев помолчал, прежде чем ответить. Очевидно, он выглядел намного хуже, чем предполагал.

— Ерунда. Немного простыл, наверное, но это пройдет.

— Полагаю, ты злишься на меня из-за того, что я оторвал тебя от дела Бродского, чтобы ты лично уладил конфликт с Федором Андреевым. Я прав? Ты считаешь, что случай с Федором не стоил выеденного яйца и я должен был позволить тебе продолжить операцию по наблюдению за Бродским.

Он улыбался, словно рассказывая смешной анекдот. Лев напрягся, чувствуя какой-то подвох.

— Нет, майор, я ничуть не раздосадован. Мне следовало арестовать Бродского сразу же. Это была моя вина.

— Да, но ты не сделал этого. Итак, учитывая обстоятельства, был ли я неправ, оторвав тебя от дела шпиона и отправив утешать скорбящего отца? Я повторяю свой вопрос.

— Я думал лишь о том, что совершил ошибку, не арестовав Бродского сразу же.

— Не увиливай от ответа. Вот что я имею в виду: случай с Федором — не просто досадное недоразумение. Это — прямое проявление разложения в рядах МГБ. Один из твоих людей настолько поддался чувству утраты, что невольно сделал себя самого и свою семью врагами государства. И, хотя я доволен тем, что ты схватил Бродского, твоя работа с Федором все-таки представляется мне более важной.

— Понимаю.

— А теперь поговорим о Василии Никитине.

Было бы странно ожидать, чтобы о его поступке не доложили начальству. Василий, не колеблясь, постарался бы воспользоваться этим против него. Лев не мог рассчитывать ни на безусловную поддержку Кузьмина, ни угадать, какой именно аспект случившегося обеспокоил его более всего.

— Ты направил на него пистолет? А потом еще и ударил? Он говорит, что ты потерял контроль над собой. Говорит, что ты принимаешь наркотики. И что твое поведение стало неадекватным из-за них. Требует отстранить тебя от должности. Он очень расстроен и взбешен, как ты понимаешь.

Лев все прекрасно понимал: об убийстве мирных граждан пока заикаться не стоило.

— Я был старшим офицером, и я отдал приказ. Василий отказался выполнить его. Как я мог поддерживать дисциплину, как любой из нас может поддерживать дисциплину, если его приказы не выполняются? Рухнет вся система. Возможно, дало о себе знать мое армейское прошлое. На войне неподчинение приказу и нарушение субординации карались смертью.

Кузьмин кивнул. Лев нашел правильные слова — он сослался на незыблемые принципы армейского подчинения.

— Ты прав, конечно. Василий чересчур вспыльчив. Он и сам признает это. Он не подчинился приказу. Это правда. Но сотрудничество членов семьи с преступником привело его в ярость. Я не оправдываю его поступок, ты понимаешь. Для подобных нарушений у нас имеется система. Их следовало доставить сюда. И Василий получил взыскание и строгий выговор. Что касается наркотиков…

— Я не спал двадцать четыре часа. И мне их прописал наш врач.

— Это меня совершенно не касается. Я приказал тебе сделать все, что можно, и, полагаю, это значит, что и принимать ты мог все, что тебе заблагорассудится. Но я хочу предостеречь тебя. Ударив своего коллегу-офицера, ты обратил на себя внимание. Люди быстро забудут о том, что твои действия были оправданными. Как только Василий опустил пистолет, ты должен был остановиться на этом. Если ты хотел наказать его сильнее, то обязан был доложить мне о том, что он не подчинился твоему приказу. А ты взял правосудие в собственные руки. Это неприемлемо. Подобного не должно повториться. Никогда.

— Виноват. Приношу свои извинения.

Кузьмин отошел от окна. Остановившись рядом со Львом, он положил ему руку на плечо.

— Не будем больше об этом. Считай вопрос закрытым. У меня есть для тебя новое задание: нужно допросить Бродского. Я хочу, чтобы ты лично занялся этим. Можешь привлечь себе в помощь того, кого посчитаешь нужным, — специалиста по допросам, — но я хочу, чтобы ты присутствовал при том, как он сломается. Нужно, чтобы ты увидел этого человека таким, какой он есть на самом деле, особенно если учесть, что его невинная внешность ввела тебя в заблуждение.

Приказ был очень необычным. От Кузьмина не укрылось удивление Льва.

— Тебе это пойдет на пользу. Судить о человеке нужно по тому, что он готов сделать своими руками, а не по тому, что он готов заставить других сделать вместо себя. У тебя есть возражения?

— Нет.

Лев встал и одернул китель.

— Я приступаю немедленно.

— И последнее: я хочу, чтобы вы с Василием вместе поработали над этим делом.

* * *

Камеры делились на три вида. Во-первых, камеры для предварительного заключения: квадратные комнаты с покрытым соломой полом, в которой троим взрослым мужчинам едва хватало места, чтобы лечь. В таких камерах содержали не менее пяти человек, и в них царила такая теснота, что никто не мог даже почесаться без того, чтобы не побеспокоить остальных. Поскольку уборной в камерах не было, следовало выделить место и для ведра, которым заключенные вынуждены были пользоваться на глазах друг у друга. Как только оно наполнялось доверху, один из арестантов должен был отнести его в ближайший туалет, причем его предупреждали о том, что если он прольет хоть каплю, то его накажут. Лев слышал, как караульные потешались над арестованными, которые с невероятно комичным напряжением следили за колеблющимся уровнем фекалий и мочи. Варварство, разумеется, но варварство не беспричинное, а варварство ради светлого будущего.

Светлое будущее ради общего блага.

Их нужно было повторять все время, эти слова, чтобы они врезались в память и каждую мысль, обвивая мозг, подобно праздничному серпантину.

Кроме камер предварительного заключения существовали карцеры различных форм и размеров. В некоторых по щиколотку стояла ледяная вода, а стены покрывали плесень и слизь. Пятидневного пребывания в таком карцере оказывалось достаточно для того, чтобы погубить здоровье арестанта, в легких которого навсегда поселялась хворь. Имелись в наличии и узкие пеналы, похожие на деревянные гробы, в которых во множестве водились вши и клопы и поедом ели обнаженного заключенного до тех пор, пока он не подписывал признательные показания. Существовали камеры с пробковой прокладкой, в которых пленников поджаривали: по системе вентиляции подавался горячий воздух, и кровь вскипала, выделяясь через поры тела. Были камеры с крючьями, цепями и оголенными электрическими проводами. Для разных людей применялись разные виды наказаний. Единственным препятствием, да и то довольно слабым, служило лишь воображение. Но все эти ужасы казались маленькими и ничтожными по сравнению со светлым будущим.

Светлое будущее. Светлое будущее. Светлое будущее.

Оправдание подобных методов было простым и убедительным, хотя и требовало постоянного повторения: эти люди были врагами. Разве во время войны Лев не прибегал к столь же радикальным мерам? Да, и даже хуже. Разве война не принесла им свободу? И разве здесь было не то же самое, не такая же война, пусть и против другого врага, но который все равно оставался врагом? Была ли она необходимой? Да, была. Выживание политического строя оправдывало любые средства. Обещание «золотого века», где не будет места для подобной жестокости, где всего будет вдоволь и где бедность превратится в воспоминание, оправдывало любые средства. Эти методы не были приятными, ими нельзя было восторгаться, и он не мог понять офицеров, которые получали удовольствие от своей работы. Но Лев не был дураком. В этой отлаженной цепочке самооправдания имелось и слабое звено — несогласие, даже отрицание происходящего, которое пока затаилось в самом дальнем уголке его души, подобно ростку, для которого еще не настало время тянуться к солнцу.

Наконец последними были камеры для допросов. Лев подошел к одной из таких каменных клеток, где держали предателя, и уперся в тяжелую стальную дверь со смотровым глазком. Он постучал, думая о том, что ждет его внутри. Дверь ему открыл юноша, которому на вид едва исполнилось семнадцать. Сама камера была маленькой, прямоугольной формы, с голым бетонным полом и стенами, но освещенная столь ярко, что Лев даже зажмурился. Пять мощных лампочек свисали с потолка. У задней стены стоял диван, казавшийся совершенно неуместным в этой спартанской обстановке. На нем сидел Анатолий Бродский. Запястья и лодыжки у него были связаны веревкой. Молоденький тюремщик с гордостью пояснил:

— Он все время закрывает глаза, все время пытается заснуть. Но я не даю ему сделать этого и бью его по щекам. У него не было ни секунды отдыха, клянусь! А этот диван — самое лучшее, что я придумал. Ему хочется откинуться на спинку и забыться. Он такой мягкий и удобный. Я сам сидел на нем. Но я не даю ему заснуть. Это как отодвигать еду от того, кто умирает с голоду, чтобы он не мог дотянуться до нее.

Лев кивнул, отметив про себя, что молоденький тюремщик явно разочарован тем, что не удостоился за свою изобретательность более горячей благодарности. Офицерик занял место в самом центре комнаты, вооружившись черной дубинкой. Напряженный и искренний, с пылающими щеками, он казался живым воплощением оловянного солдатика.

Бродский сидел на самом краешке дивана, подавшись вперед и полузакрыв глаза. Больше стульев в камере не было, и Лев опустился на диван рядом с ним, сознавая всю абсурдность ситуации. Диван и впрямь оказался очень мягким, и Лев с удовольствием откинулся на спинку, сознавая, какой изощренной пытке подвергается подозреваемый. Но у него совершенно не было времени — Василий мог появиться здесь в любую минуту, а Лев надеялся, что ему удастся склонить Анатолия к сотрудничеству до того, как это случится.

Анатолий поднял голову, и глаза его на мгновение расширились. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы его заторможенный из-за недосыпания мозг опознал сидящего рядом мужчину. Это был тот самый человек, который схватил его. Тот самый человек, который спас ему жизнь. Пытаясь стряхнуть сонную одурь, он проговорил заплетающимся языком:

— Дети? Дети Михаила? Где они сейчас?

— Их поместили в детский дом. Они в безопасности.

Детский дом — это что, такая шутка, часть его наказания? Нет, этот человек явно не был расположен шутить. Он искренне верил в правоту своего дела.

— Вы когда-нибудь бывали в детском доме?

— Нет.

— У девочек было бы больше шансов выжить, если бы вы предоставили их самим себе.

— Теперь о них позаботится государство.

К удивлению Льва, заключенный наклонился к нему и связанными руками потрогал его лоб. Молоденький тюремщик рванулся вперед, уже занося дубинку над головой и готовясь ударить Бродского по коленям. Но Лев знаком велел ему вернуться на свое место, и тот нехотя отступил.

— У вас жар. Вам следует побыть дома. У таких, как вы, есть дом? Где вы спите, едите и делаете все остальное, как обыкновенные нормальные люди?

Этот человек не уставал удивлять Льва. Даже сейчас он оставался врачом. Даже сейчас он проявлял непочтительность и неуважение. Он был храбр и прямолинеен, и Лев не мог не восхищаться им.

Он чуть отодвинулся и вытер влажный лоб рукавом кителя.

— Вы можете избавить себя от неисчислимых страданий, если поговорите со мной. Нет такого человека, который после того, как мы его допрашивали, не пожалел бы о том, что не признался во всем сразу. Чего вы рассчитываете добиться своим молчанием?

— Ничего.

— Значит, вы скажете мне правду?

— Скажу.

— На кого вы работаете?

— На Анну Владиславовну. Ее кошка слепнет. На Дору Андрееву. Ее собака отказывается принимать пищу. На Аркадия Маслова. Его пес сломал переднюю лапу. На Матиаша Ракоши. У него коллекция редких птиц.

— Если вы невиновны, то почему сбежали?

— Я сбежал, потому что вы следили за мной. Другой причины нет.

— Но это же не имеет никакого смысла.

— Согласен с вами, но это правда. Как только за вами начинают следить, арест становится неизбежным. А если вас арестуют, значит, вы виновны. Невиновные люди сюда не попадают.

— С кем из сотрудников американского посольства вы работаете, какие сведения вы им передавали?

Наконец-то Анатолий понял все. Несколько недель назад кто-то из младших клерков посольства США привел к нему на обследование свою собаку. У бедного пса воспалился порез. Для лечения нужны были антибиотики, но, поскольку их у него не было, он просто осторожно промыл и простерилизовал рану, а потом время от времени осматривал собаку. Вскоре после этого он заметил какого-то человека, следящего за его домом. В ту ночь он не спал, мучительно раздумывая над тем, в чем же провинился. На следующее утро, по пути на работу, он обнаружил за собой слежку. Следили за ним и на обратном пути домой. Так продолжалось три дня. После четвертой бессонной ночи он решил бежать. И вот теперь ему объяснили подробности совершенного им преступления. Он вылечил собаку иностранца.

— У меня нет сомнений в том, что в конце концов я скажу все, что вы хотите услышать, но сейчас говорю вам: я, Анатолий Бродский, — всего лишь ветеринарный врач. Вскоре в вашем архиве появится запись о том, что я шпион. У вас будут моя подпись и мое признание. Вы заставите меня назвать какие-нибудь имена. Будут еще аресты, новые подписи и новые признания. Но то, что я скажу вам потом, будет ложью, потому что я — всего лишь ветеринарный врач.

— Вы — не первый виновный человек, который утверждает, что он чист перед законом.

— Вы и впрямь верите в то, что я шпион?

— Уже одного этого разговора достаточно, чтобы я обвинил вас в подрывной деятельности. Вы уже ясно дали понять, что ненавидите эту страну.

— Вы ошибаетесь. Это вы ненавидите эту страну. Вы ненавидите народ этой страны. Иначе почему вы арестовали столь многих людей?

Лев начал терять терпение.

— Вы отдаете себе отчет в том, что будет с вами, если вы откажетесь отвечать на мои вопросы?

— Любой ребенок знает о том, что происходит здесь.

— Но вы по-прежнему отказываетесь сделать признание?

— Я не стану облегчать вам жизнь. Если вы хотите, чтобы я признался в том, что я шпион, вам придется подвергнуть меня пыткам.

— Я надеялся, что этого можно будет избежать.

— Вы думаете, что сумеете сохранить честь и самоуважение, работая здесь? Доставайте свои ножи. Доставайте свой чемоданчик с инструментами. Когда на ваших руках окажется моя кровь, тогда послушаем, сумеете ли вы рассуждать здраво.

— Все, что мне нужно, — это список имен.

— Нет более упрямой вещи, чем факты. Вот почему вы их так ненавидите. Они оскорбляют вас. Вот почему я могу запросто разочаровать вас тем, что скажу: я, Анатолий Бродский, — простой ветеринарный врач. Моя невиновность оскорбляет вас, потому что вы хотите, чтобы я оказался виновен. Вы хотите, чтобы я был виновен, потому что арестовали меня.

Раздался стук в дверь. Лев встал и пробормотал:

— Вам следовало принять мое предложение.

— Возможно, когда-нибудь вы поймете, почему я не сделал этого.

Молоденький надсмотрщик отпер дверь. В камеру вошел Василий. На голове его, в том месте, куда пришелся удар, была стерильная повязка. Лев заподозрил, что с точки зрения медицины практической пользы в ней не было и единственная причина заключалась в том, что она давала Василию возможность завязать разговор и рассказать об инциденте как можно большему количеству людей. Василия сопровождал человечек средних лет в помятом костюме и с редеющими волосами. Увидев Льва и Анатолия вместе, Василий, похоже, встревожился.

— Он признался?

— Нет.

На лице Василия отразилось явное облегчение. Он знаком приказал тюремщику поставить арестованного на ноги, в то время как человечек средних лет в коричневом костюме шагнул вперед и, улыбаясь, протянул Льву руку.

— Доктор Роман Хвостов. Я — психиатр.

— Лев Демидов.

— Весьма рад знакомству.

Они пожали друг другу руки. Хвостов кивнул на арестованного.

— На его счет можете не беспокоиться.

Хвостов повел их в операционную, дверь в которую отпер сам, и жестом предложил им войти внутрь, словно они были детьми, которых он приглашал в комнату для игр. Операционная была маленькой и чистенькой. Посередине стояло кресло с красной кожаной обивкой, привинченное к полу, выложенному белой плиткой. Сбоку торчали несколько рычагов, с помощью которых кресло можно было разложить, превратив его чуть ли не в кровать, а потом вновь поднять спинку в вертикальное положение. На стенах висели застекленные шкафчики, на полках которых стояли бутылки, баночки и коробочки с пилюлями; на каждой из них красовалась белая табличка с черной маркировкой, сделанной аккуратным мелким почерком. Под одним из шкафчиков находился металлический поднос с набором самых разных хирургических инструментов. В воздухе чувствовался резкий запах дезинфицирующего средства. Бродский не сопротивлялся, когда его пристегивали ремнями к креслу. Его запястья, лодыжки и шею обхватили черные кожаные ремни. Лев привязывал ему ноги, пока Василий занимался руками. Когда они закончили, пленник уже не мог пошевелиться, даже если бы и хотел. Лев отступил на шаг. Хвостов тем временем тщательно мыл руки над раковиной.

— Одно время я работал в ГУЛАГе, неподалеку от города Молотов. В больнице было полно пациентов, прикидывающихся душевнобольными. Они готовы были на что угодно, только бы не работать. Метались по палате, как звери, выкрикивали непристойности, рвали на себе одежду, мастурбировали у всех на виду, испражнялись на пол — словом, делали все, чтобы убедить врачей в том, что они повредились рассудком. На первый взгляд все выглядело вполне правдоподобно. Но моя работа заключалась в том, чтобы отличить, кто из них симулянт, а кто действительно помешался. Для этой цели использовались многочисленные академические тесты, но заключенные быстренько понимали, что к чему, да еще и обменивались сведениями. В итоге все очень быстро сообразили, как нужно себя вести, чтобы обмануть систему. Например, пациент, объявивший себя Гитлером, лошадью или еще кем-нибудь, почти наверняка симулировал помешательство. Поэтому пациенты прекратили изображать Гитлера, придумывая намного более изощренные способы ввести меня в заблуждение. Так что в конце концов у меня оставался один-единственный способ узнать правду.

Он наполнил шприц желтой маслянистой жидкостью, положил его на металлический поднос и принялся осторожно срезать рукав рубашки заключенного, после чего перехватил ему предплечье резиновым жгутом, чтобы обнажить толстую синюю вену, которая моментально проступила на коже. Хвостов обратился к пленнику:

Дата добавления: 2015-06-04