Действие второе 1 страница

Занавес

Библиотека. Кроме книжных шкафов и т. п. в библиотеке должна присутствовать конторка, за которой находится С ее ил и; хорошо, если конторка будет похожа на закрытую со всех сторон кафедру.

Сесили. Итак, продолжим.

Война застала Ленина и Крупскую в Галиции, которая тогда принадлежала Австро‑Венгрии. После непродолжительного пребывания в лагере для интернированных их выпустили в Швейцарию, где они поселились в Берне. В шестнадцатом году Ленин перебирается в Цюрих, поскольку там была лучшая библиотека…

На сцене включается свет, и мы видим библиотеку.

…намереваясь провести в этом городе не более двух недель. Но Цюрих понравился и ему и Наде, и они решили поселиться в нем на более длительный срок. Сняли комнату по адресу Шпигельгассе, четырнадцать, в доме сапожника по фамилии Каммерер. Во время войны Цюрих притягивал, словно магнит, беженцев, изгнанников, шпионов, анархистов, художников и радикалов со всей Европы. Здесь можно было видеть Джеймса Джойса, воздвигавшего у всего мира на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – книги, ставшей известной человечеству под названием «Улисс». Здесь, в погребке «У молочника» по адресу Шпигельгассе, один, каждый вечер собирались в своем «Кабаре Вольтер» дадаисты под предводительством темноволосого, похожего на мальчишку и никому тогда еще не известного румынского поэта…

Мы видим Джойса, проходящего между шкафами; затем Карра, который идет за ним следом; на этот раз он одет в куртку, кремовые фланелевые брюки, соломенную шляпу; в глазу монокль, а в руках огромные ножницы, которыми он демонстративно щелкает в воздухе. Джойс и Карр скрываются из вида.

Сесили. Каждое утро в девять часов, сразу после открытия, Ленин появлялся в библиотеке.

Появляется Ленин; он говорит по‑русски: «Здравствуйте!»

Ленин занимался в библиотеке, пока она не закрывалась на обеденный перерыв, а после обеда возвращался и продолжал работать до шести, кроме четверга, который был выходным. Он работал над книгой «Империализм, как высшая стадия капитализма».

Мы видим, как Ленин работает, заваленный книгами и записями.

Двадцать второго января семнадцатого года, выступая перед эмигрантской молодежью в Цюрихском народном доме, Ленин сказал: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Мы все тогда думали так. Но не прошло и месяца, как один польский товарищ по фамилии Вронский ворвался к Ульяновым домой с новостью: в России произошла революция…

Надя входит точно так же, как в прологе. Она и Ленин повторяют весь русский диалог из пролога, но на этот раз Сесили педантично переводит их реплики для публики, не пропуская даже отдельных «да» и «нет». Ленин и Надя уходят; по пути Надя говорит Сесили по‑русски «до свидания».

Как писала Надежда Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине»: «С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию». Но в окруженной со всех сторон воюющими державами Швейцарии такое было легче сказать, чем сделать. Россия воевала с Германией, да и союзники не слишком привечали Ленина, поскольку его отношение к войне представляло для них потенциальную опасность…

Появляется Карр, одетый в веселенькую курточку и соломенную шляпу, Карр пришел в библиотеку в качестве «шпиона» – мы видим это по его поведению, которое меняется только тогда, когда Сесили обращается к нему.

Не было никаких сомнений в том, что англичане и французы сделают все возможное для того, чтобы Ленин не покинул Швейцарию. И что они все время следят за ним. Ах!

Карр вручает Сесили визитную карточку, которую он получил от Беннетта в первом действии.

Сесили. Тристан Тцара. Дада, Дада, Дада… Младший брат Джека!

Карр. А вы – Сесили?

Сесили. Тс‑с!

Карр. Да, это вы!

Сесили. А вы, судя по визитной карточке, брат Джека, декадентствующий нигилист.

Карр. Но я вовсе не декадентствующий нигилист. Пожалуйста, не думайте, что я декадентствующий нигилист.

Сесили. Если это не так, то вы самым непозволительным образом вводили нас в заблуждение. Надеюсь, вы не ведете двойной жизни, прикидываясь декадентствующим нигилистом – в частности, выставляя плоды своих теоретических изысканий в галерее на Банхофштрассе. Это было бы лицемерием.

Карр (глядя на нее с изумлением). Гм! Конечно, я бывал весьма легкомысленным.

Сесили. Очень рада, что вы это признаете.

Карр. Если вы уж заговорили об этом, должен признаться, что шалил я достаточно.

Сесили. Не думаю, что вам следует этим хвастаться, хотя, вероятно, это вам доставляло удовольствие. Вы, наверное, причинили немало огорчений вашему брату.

Карр. Что ж, мой брат тоже причинил немало огорчений мне, да и всем дадаистам. Его мать тоже не особенно от него в восторге. Мой брат Джек – простофиля, и, если вы позволите, я объясню вам почему. Он сказал мне, что вы – хорошенькая, в то время как вы на первый взгляд – самая прелестная девушка в мире. Вы выдаете книги на дом?

Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот‑вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?

Карр. Любые.

Сесили. Неужели ваши интересы так безграничны?

Карр. Речь идет скорее о расширении кругозора. Я получил чрезмерно методичное образование, в результате чего я знаю кое‑что про аардварка, слегка владею абаком и разбираюсь в абстракционизме. Аардварк, кстати, – это разновидность африканской свиньи, которая встречается по большей части…

Сесили. Я тоже прекрасно знаю, что такое аардварк, мистер Тцара. Признаюсь честно, вы мне чем‑то очень симпатичны.

Карр. В области политики дальше анархизма я не продвинулся.

Сесили. Понятно. Что же касается вашего старшего брата…

Карр. Большевик А вы, я полагаю…

Сесили. Циммервальдистка!

Карр. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом. Я уверен, у меня от этого разыграется аппетит. Знаете, как у меня разыгрывается аппетит, когда мне приходится отрекаться от своих убеждений за стаканом рейнвейна.

Сесили. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Ленин просит, чтобы во время перерыва я навела справки.

Карр. Ленин? Это ваша подруга? Гувернантка с опытом ищет новое место?

Сесили. Ничего подобного. Я имею в виду Владимира Ильича Ленина, который с моей скромной помощью пишет свой труд «Империализм, как высшая стадия капитализма».

Карр. Ах да – Ленин. Но, разумеется, сейчас, когда в Петербурге революция, он наверняка отчаянно рвется в Россию?

Сесили. Разумеется. Когда история революции будет написана, Швейцарии в ней вряд ли будет отведено много места. Как, впрочем, и в любой другой истории. Но все дороги для него закрыты. Придется пробираться переодетым и с фальшивыми документами. Ах, боюсь, я уже сказала слишком много! Владимир абсолютно уверен, что агенты следят за ним и втираются в доверие к его знакомым. Англичане наиболее настойчивы, хотя при этом крайне бестолковы. Только вчера посол получил секретное распоряжение не сводить глаз с морских портов.

Карр (растерянно). С морских портов?

Сесили. В то же самое время консул в Цюрихе получил целую пачку шифрованных телеграмм, содержание которых предполагает напряженную и драматичную деятельность: «Задай им жару!», «Пусть попляшут!» и «Выкинь коленце!», а также телеграмму лично от посла, в которой написано: «Сегодня вечером мысленно с вами, Хорэс!»

Карр: Подозреваю, что могу пролить свет на эту загадку. Последние недели консул участвовал в репетициях спектакля, премьера которого состоялась вчера вечером в театре «Цур Кауфляйтен» на Пеликанштрассе. Я оказался в числе приглашенных.

Сесили. Теперь мне ясно, почему он практически полностью передал дела в руки своего дворецкого, который, по счастью, симпатизирует радикалам.

Карр. Боже мой!

Сесили. Вы удивлены?

Карр. Да нет, у меня тоже есть дворецкий.

Сесили. Боюсь, что я не одобряю наличие прислуги!

Карр. Вы совершенно правы: обычно у нее нет совести.

Сесили. В социалистическом будущем ее не будет ни у кого!

Карр. И я того же мнения. И кому же дворецкий передает корреспонденцию консула?

Сесили. Вашему брату Джеку. Ах боже мой, что это я! Вы ничуточки не похожи на вашего брата. В вас есть что‑то британское.

Карр. Смею заверить, я – такой же болгарин, как и он.

Сесили. Джек – румын.

Карр. Это одно и то же. Одни говорят так, другие этак

Сесили. Никогда не знала, но подозревала что‑то в этом роде.

Карр. Так или иначе, я уверен, что теперь, когда премьера «Эрнеста» состоялась, консул освободит своего дворецкого от дипломатической работы. Скажу по чести, консул имел сногсшибательный успех в ответственной роли…

Сесили. Эрнеста?

Карр. Нет, того, другого.

Сесили. Но что вы имеете в виду, когда говорите «Эрнест»?

Карр. «Как важно быть Эрнестом… то есть серьезным» Оскара Уайльда.

Сесили. Оскара Уайльда?

Карр. Так вы с ним знакомы?

Сесили. Нет, в художественной литературе я успела добраться только до буквы «Г». Я не знакома с Уайльдом, но наслышана о нем, и то, что я слышала, мне не по душе. По словам Владимира Ильича, подлинное искусство – это искусство жизни.

Карр. Ars longa, vita brevis, [15] Сесили!

Сесили. Не будем вдаваться в тонкости, которые имеют значение исключительно в упадочном языке образованных классов, мистер Тцара! Я хотела всего лишь обратить ваше внимание на тот факт, что Оскар Уайльд был буржуазным индивидуалистом и к тому же всегда был разодет в прах и пух.

Карр. В прах и пух?

Сесили. Ну, или в пух и прах, если вам угодно.

Карр. Если он и был иногда слишком хорошо одет, то искупал это тем, что был бесконечно далек от политики.

Сесили. Социальная критика – единственная обязанность искусства и оправдание его существования.

Карр. Ваши взгляды на обязанность и оправдание искусства весьма своеобразны, Сесили, но, к сожалению, то, что мы именуем искусством, по большей части этой функции как раз не выполняет, что не мешает ему утолять общую для нищих и королей потребность в прекрасном.

Сесили. Во времена, когда считали, что звезды решают, кому быть королем, а кому нищим, мистер Тцара, искусство, естественно, укрепляло в первом уверенность в своем праве, а второго утешало в его горе. Но сейчас мы живем в эпоху, когда стало известно, что общественное устройство определяется материальными факторами, и на нас лежит новая ответственность – ответственность за происходящие в обществе изменения.

Карр. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Искусство не способно изменить общество, это общество изменяет искусство!

С этого момента спор начинает становиться все более и более ожесточенным.

Сесили. Искусство или занимается социальной критикой, или его попросту не существует!

Карр. Вы знаете Гилберта и Салливена?

Сесили. Гилберта знаю. Салливена – нет.

Карр. Если бы вы знали «Иоланту» так, как я ее знаю…

Сесили. Сомневаюсь в этом.

Карр. «Терпение»!

Сесили. Да как вы смеете!

Карр. «Пираты»! «Пинафор»!

Сесили. Возьмите себя в руки!

Карр. «Руддигор»!

Сесили. Вы в Публичной библиотеке, мистер Тцара.

Карр. «Гондольеры», мадам, в конце‑то концов!

Очередной «прыжок во времени».

Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот‑вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?

Карр. Любые на ваш вкус. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом.

Сесили. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Придется вам исправляться самостоятельно. Вот статья Владимира Ильича, которую я для него перевожу. Вам, наверное, известно, мистер Тцара, что в правительствах Западной Европы в настоящее время насчитывается десять министров‑социалистов?

Карр. Должен признаться, род моих занятий не давал мне возможности сосредоточиться на проблемах европейской политики. Но десять министров – это звучит впечатляюще.

Сесили. Это звучит скандально. Они поддерживают империалистическую войну. Ревизионисты, такие, как Каутский и Макдональд, отвлекают внимание рабочих от подлинной борьбы, от борьбы классов.

Карр (удивленно). Вы имеете в виду Рамсея Макдональда, Сесили?

Сесили. Ну, разумеется, не Флору Макдональд, мистер Тцара!

Карр. Но это откровенный большевик!

Сесили. Он сотрудничает с капиталистической системой и оттягивает ее разрушение. Карл Маркс доказал, что капитализм копает себе могилу.

Карр. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Маркс заблуждался. Заблуждался добросовестно, но от этого заблуждение не перестает быть заблуждением. К несчастью, Маркс изучал капиталистическую систему в самый неудачный период ее развития. Промышленная революция уже загнала обездоленных в трущобы городов и принудила их к рабскому труду на фабриках, но еще не успела приобщить их к благам индустриального общества. Маркс пришел к выводу, что богатство капиталистов образуется из украденной у пролетариев прибавочной стоимости. Именно так, по его мнению, устроен капитализм. Это ложное умозаключение было выведено им из другой, также ложной, посылки, утверждающей, что человеческое поведение обусловлено принадлежностью человека к определенному классу. Но и тут он ошибся: пропасть между классами стала сужаться, вместо того чтобы стать окончательно непреодолимой. Критический момент так и не наступил. Он растворился в воздухе. Процесс повернул вспять как раз тогда, когда после восемнадцати лет каторжного труда «Капитал» наконец вышел из печати: лишнее доказательство того, как слеп порою бывает творец. До чего прелестно вы сейчас выглядите, Сесили, – вы похожи на пунцовую розу!

Сесили. Потому что меня сейчас вытошнит прямо на вашу педерастическую соломенную шляпку – вы, жалкий зануда! – вы, лицемерный хвастливый хлыщ! – вы, буржуазный образованный обманщик! – вы, художник чертов! Маркс предупреждал, чтобы мы остерегались либералов, филантропов, сторонников постепенных реформ – они не добьются перемен. Их добьются только те, кто отважится пойти на лобовое столкновение с буржуазией, ибо таковы законы истории! Когда Ленину был двадцать один год, в России свирепствовал голод. Интеллигенция организовала помощь голодающим – бесплатные кухни, раздачу семенного зерна и тому подобное. Возглавил эту кампанию Лев Толстой. Ленин не принял в ней участия. Он понимал, что голод может стать движущей силой революции. Так он думал в Самаре в восемьсот девяностом – девяносто первом годах, в возрасте двадцати одного года. Совсем еще юноша, а уже понимал такие вещи, так что не говорите мне о вашей высшей морали, вы, надутый, начитавшийся Канта зануда. Вы говорите со мной о классовой борьбе, а на самом деле только и мечтаете о том, как бы увидеть меня в одних панталонах…

Карр. Неправда!

Но это правда. По мере того как Сесили продолжает свой монолог, мы постепенно получаем возможность взглянуть на нее глазами Карра. Разноцветные лучи прожекторов начинают играть на ее теле, а общий свет гаснет, за исключением луча прожектора, который направлен на Карра. Откуда‑то из тысяча девятьсот семьдесят четвертого года доносятся слабые звуки биг‑бэнда, играющего тему из «Звезды стриптиза». Карр в трансе. Музыка звучит все громче. К этому времени Сесили может, скажем, взобраться на свою конторку, которая, вероятно, празднично освещена на манер сцены кабаре.

Сесили. Единственное верное учение – это учение Маркса и Ленина, противопоставленное ревизионизму, оппортунистическому либеральному экономизму, социал‑шовинистическому буржуазному индивидуализму, квазидадаистическому патернализму, псевдоуайльдовскому афоризму, субджойсианскому догматизму и катехизису, кубизму, экспрессионизму и ревматизму!..

Карр. Заберите… заберите все к чертям собачьим!

Обычное освещение.

Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот‑вот закрывается на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?

Карр. Книги? Какие книги? Что вы имеете в виду, Сесили? Я прочитал статью мистера Ленина, и в ней сказано все. Надеюсь, Сесили, я не оскорблю вас, если скажу честно и прямо, что в моих глазах вы зримое воплощение предельного совершенства.

Сесили. Внешнего или внутреннего?

Карр. И того и другого.

Сесили. О Тристан!

Карр. А вы, вы любите меня? Вы согласны поверить мне все ваши тайны?

Сесили. Какой вы глупый! Конечно. Я ведь жду вас уже несколько месяцев.

Карр (удивленно). Уже несколько месяцев?

Сесили. С тех пор как Джек признался мне, что у него есть младший брат, декадентствующий нигилист, моей девичьей мечтою стало познакомиться с вами, взяться за ваше исправление и полюбить вас.

Карр. О Сесили! (Карр пытается обнять Сесили, в результате чего стаскивает ее за конторку, где исчезает и сам. Впрочем, он тут же появляется оттуда.) Но, моя дорогая Сесили, неужели вы хотите сказать, что не полюбили бы меня, если бы… (и скрывается обратно)

Входит Надя, в строгом платье, с саквояжем и книгой.

Надя. С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию… Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы.

Входит Ленин, одетый во все черное, как лютеранский священник, но в белом пасторском воротничке. Они с Надей переглядываются друг с другом с выражением отчаяния на лицах. Ульяновы ужасно похожи на уайльдовскую пару – мисс Призм и каноника Чезюбла.

Но об этом можно было думать только в ночном полубреду.

Надя снимает капор, Ленин снимает шляпу и отстегивает воротничок.

Надо достать паспорт какого‑нибудь иностранца из нейтральной страны.

Ленин (диктует Наде, которая записывает в блокнот). Письмо Якову Ганецкому в Стокгольм от девятнадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года. «Ждать больше нельзя, тщетны все надежды на легальный приезд. Необходимо во что бы то ни стало немедленно выбраться в Россию, и единственный план – следующий: найдите двух шведов, похожих на меня и Зиновьева. Но мы не знаем шведского языка, поэтому шведы должны быть глухонемыми. Посылаю вам на всякий случай наши фотографии».

При этих словах Карр выглядывает из‑за конторки Сесили. На нем нет пиджака.

Карр. Двое шведских… глухонемых???

Невидимая рука утаскивает его за конторку.

Надя. План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен.

Ленин извлекает из картонной коробки светлый парик и напяливает его на голову. Надя продолжает строчить в своем блокноте.

Письмо В.А. Карпинскому в Женеву, от того же девятнадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года.

Ленин (диктует). Дорогой Вячеслав Алексеевич! Я всячески обдумываю способ поездки. Абсолютный секрет – следующее.

Чтобы подчеркнуть важность своих слов, Ленин ударяет кулаком по конторке Сесили, случайно нажимая на звонок. Сесили выскакивает на мгновение, но тут же, не замеченная Лениным, прячется обратно.

Ленин. Возьмите на мое имя бумаги на проезд во Францию и Англию. Я поеду по ним через Англию (и Голландию) в Россию. Я могу одеть[16]парик. Фотография будет снята с меня уже в парике, и в Берн в консульство я явлюсь с Вашими бумагами уже в парике.

Снова появляется Карр, на этот раз полностью одетый, и начинает подслушивать то, что говорит Ленин.

(Ленин продолжает) Вы тогда должны скрыться из Женевы минимум на несколько недель до телеграммы от меня из Скандинавии… Ваш Ленин. P.S. Пишу Вам, ибо уверен, что между нами все останется в секрете абсолютном.

Входит Тцара. Он не замечает Карра, a Карр не замечает его. Тцара подходит к конторке Сесили и нажимает на кнопку звонка. Сесили выскакивает из‑за конторки.

Сесили. Джек!

Тцара (поворачиваясь на голос). Сесили!

Сесили. У меня есть для вас сюрприз. Кто бы, вы думали, у нас здесь? Ваш брат!

Тцара. Что за чушь! У меня нет никакого брата! (Поворачивается в другую сторону и замечает Карра) О, боже!

Ленин и Надя замечают происходящее и начинают смотреть тоже.

Карр. Дорогой брат, я пришел, чтобы сказать тебе, что я очень сожалею обо всех причиненных тебе в прошлом огорчениях и что я намерен в будущем жить совсем по‑другому.

Сесили. Джек, неужели вы оттолкнете руку вашего брата?

Тцара. Ничто не заставит меня пожать ему руку. Он сам знает почему.

Сесили. Джек, если вы не пожмете руку вашему брату, я никогда не прощу вас.

Тцара. Не очень‑то и нужно. Какое мне дело до вашего прощения? Дело в том, что он больше мне не…

В этот момент Ленин снимает парик, и Тцара узнает его.

Ах, это вы, товарищ! Вы знакомы с моим братом Тристаном?

Карр сердечно обменивается рукопожатием с удивленными Лениным и Надей, а затем протягивает руку Тцара.

Карр. Очень рад вас видеть, товарищ! И вас, жена товарища! И тебя, брат!

Тцара (пожимая руку Карру). Делаю это в первый и последний раз!

Сесили. Как приятно видеть примирение родственных сердец! Оставим их наедине друг с другом.

Надя. План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен.

Ленин и Надя собирают свои вещи и уходят, Сесили следует за ними.

Карр. Она просто прелесть, эта Сесили! Я положительно в нее влюблен. И это ставит меня перед моральной дилеммой. Чтобы решить ее, я должен попробовать вот эту сдобную лепешку. Не хочешь взять вон тот сладкий пирог?

Декорации библиотеки сменяются декорациями кабинета Карра, обмен репликами продолжается.

Тцара. Но я не люблю пироги. Кроме того, я поклялся, что никогда больше не подам тебе руки.

Карр. А я и не собираюсь жать тебе руку, когда ем сдобные лепешки. Этими двумя делами нельзя заниматься одновременно. (Обращаясь к Беннетту, который входит с блюдом сдобных лепешек?) Кстати, Беннетт, нам не пишут ничего такого, что касалось бы вас и мистера Тцара?

Беннетт. Ставки на Ленина слегка упали, но вы по‑прежнему можете ставить сто к одному против него, сэр.

Карр. Сто к одному?

Тцара. Поставьте десятку за меня, прошу вас, Беннетт. На то, что к Рождеству Ленин будет командовать парадом.

Карр. И за меня, Беннетт, тоже десятку. На то, что Ленина отправят на свалку истории.

Беннетт. Хорошо, сэр.

Беннетт выходит. Карр и Тцара берут с подноса по сдобной лепешке.

Тцара. Я шокирован, Генри. Неужели ты позволишь так называемому долгу встать на пути у твоей любви к Сесили Каррутерс?

Карр. Я не могу принять решение, пока не покончу с лепешками! (Он берет с подноса еще одну лепешку?)

Входит Надя, одетая в дорожный костюм. В руках у нее чемодан и пара свертков. Где пролегает граница между кабинетом и библиотекой, в этот момент не вполне ясно.

Надя. В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались пути и способы возвращения в Россию. Мартов выдвинул проект – добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских пленных.

Входит Ленин, одетый также по‑дорожному и с багажом в руках.

Ленин. Двадцать первое марта, письмо Карпинскому в Женеву. «План Мартова хорош: только мы (и Вы) не можем делать этого прямо».

Надя. В итоге переговоры взял на себя председатель Циммервальдского комитета товарищ Гримм. Двадцать пятое марта. Телеграмма Ставки Германского верховного командования Министерству иностранных дел в Берлине: «Не имеем возражений касательно транзита русских революционеров, если таковой будет произведен под конвоем в специальном поезде».

Карр (поедая сдобную лепешку). Постарайтесь меня понять: я обожаю Сесили, но американцы вот‑вот вступят в войну. Будет крайне глупо, если в этот момент какие‑нибудь большевики заставят Россию выйти из игры. Это могло бы полностью изменить весь ход событий. Поймите, я всегда выступаю за правое дело. Вы же помните подлую маленькую Польшу – нет, не Польшу, ту, другую…

Ленин. Телеграмма большевикам, отъезжающим из Скандинавии в Санкт‑Петербург: «Notre tactique: méfiance absolue, aucun soutien nouveau gouvernement, Kerensky surtout soupçonnons, armement proletariat seule garantie, élection immédiate douma de Petrograd aucun rapprochement autres partis». [17]

Карр. В любом случае, в соответствии с марксистской теорией, диалектика истории привела бы к тому же результату с ним или без него. Если бы Ленина не существовало, его необходимо было бы выдумать.

Ленин. Телеграмма Ганецкому в Стокгольм: «Завтра уезжает двадцать человек».

Карр. И кроме того, я не понимаю вашего интереса. Все эти заигрывания с марксизмом – чистое сумасбродство. Вы – крайне милый буржуа, которому маменька выхлопотала освобождение от труда. Случись революция, вы не будете знать, что делать и куда бежать. Вы – ничто. Меньше чем ничто – художник. Эти парни сделают реальностью ваши мечты о многоцветном мочеиспускании: вы будете мочиться кровью.

Тцара. Художники и интеллектуалы станут совестью революции. С твоей стороны совершенно бессердечно съесть все лепешки и оставить мне сладкий пирог.

Надя. Девятого апреля в два тридцать пополудни путешественники выехали от ресторана вокзала Царингер. В путь отправились по‑русски – нагруженные подушками, одеялами и прочими пожитками. Ильич был в котелке, зимнем пальто и прочных башмаках на толстой подошве, которые сделал ему наш квартирный хозяин сапожник Каммерер. Телеграмма сестре в Санкт‑Петербург.

Ленин. «Приезжаем понедельник ночью одиннадцать. Сообщите «Правде».

Тцара (вставая). Ну что ж, поступайте как знаете. Мы, дадаисты, считаем, что история тоже появляется из шляпы.

Карр. Боюсь, что для дадаистов в коммунистическом обществе не найдется места.

Тцара. Именно поэтому мы за коммунизм. В буржуазном обществе нам слишком просторно. (Уходит?)

Надя. Поезд отбыл в три десять, как и было запланировано.

Надя и Ленин уходят. Отдаленный звук отправляющегося поезда.

Возможно, видно, как он отходит от платформы. Сесили, стоя на платформе, машет красным платком вслед уходящему поезду.

Карр (решительно). Окончательное решение созрело в моем мозгу: его надо остановить любой ценой. Русское правительство состоит из умеренных патриотов. Князь Львов – умеренный консерватор, Керенский – умеренный социалист, а Гучков – просто деловой человек. Все это создает многообещающие предпосылки для построения демократического общества западного типа и для победоносного завершения войны на Восточном фронте, вслед за чем последует бурное развитие торговли. Я должен немедленно телеграфировать послу в Берн. (Уходит.)

Все погружено в темноту; луч прожектора на Л е н и н е. Существует широко известная фотография Ленина, обращающегося с речью к народу в мае 1920 года, – «лысый, с бородкой, в костюме‑тройке», по описанию Карра; он стоит слегка наклонившись вперед, словно моряк в шторм, подбородок выпячен вперед, руки вцепились в край трибуны, которая ему по пояс, в правой руке зажата кепка… фотография знаменитая, и небезосновательно. Ленин, застывший в позе оратора, остается на сцене один.

Ленин (декламирует). Ну а если низшие сословия не будут подавать нам пример, то какая от них польза? У них, по‑видимому, нет никакого чувства моральной ответственности. Проиграть одну революцию можно из‑за невезения. Но проиграть две – это уже отдает беспечностью!

Входит старый Карр, на ходу сверяясь с потрепанной книгой.

Старый Карр (входя). Нет, нет, постойте! Извините, вы, наверное, заметили? «Ага! – подумали вы. – Он снова все перепутал, этот старый хрыч!» Правильно! – впрочем, с кем не бывает? Итак, начнем с самого начала: шестнадцатое апреля, Ленин в Санкт‑Петербурге, ваш покорный слуга держит все под контролем. Мне удалось чертовски близко подобраться к нему, по пути завести роман с одной молодой особой. На самом деле мне ничего не стоило покончить с большевизмом в самом зародыше, но! – но меня разрывали противоречия! С одной стороны – будущее цивилизации. С другой стороны – мои чувства к Сесили. К тому же не забывайте: он тогда еще не был Лениным! То есть я хочу сказать, кем он тогда был? Да никем! И вот я стою на распутье, судьбы миллионов людей зависят от моего малейшего движения, другой бы на моем месте сошел с ума – да, кстати, прошу прощения за эпизод со сдобными лепешками. И вот в такой ситуации… В какой ситуации? Ах да! (Карр открывает книгу и ищет в ней соответствующее место.) Ленин о литературе и искусстве.

Дата добавления: 2015-06-04