Действие второе 2 страница

Карр остается на сцене с книгой, Ленин начинает свою речь с начала.

Ленин. Литература должна стать партийной… Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного‑единого, великого социал‑демократического механизма… Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами – все это должно стать партийным, подотчетным… Мы хотим создать, и мы создадим свободную печать не в полицейском только смысле, но также в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; мало того: также и в смысле свободы от буржуазно‑анархического индивидуализма.

Входит Надя, держа в руках издание этой работы Ленина.

Надя. Ильич написал эту статью во время революции тысяча девятьсот пятого года.

Ленин (продолжает). Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов… Во‑вторых, господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Партийная литература будет свободной литературой, потому что не корысть и карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды.

Свет на Ленине гаснет.

Карр. И дальше все в том же духе, но вот есть там одна фраза насчет полной, абсолютной чепухи – постойте… (Он листает книгу)

Надя. Ильич не так уж много писал об искусстве или литературе, но любил их. Охотно ходил Ильич в разные кафе и театры, иногда даже в мюзик‑холл, где особенно ему нравились клоуны. А когда мы смотрели в Лондоне в седьмом году La Dame aux Camelias, он даже прослезился.

Карр (сентиментально). Ах, La Dame aux Camelias…

Надя. Ильич восхищался Толстым, особенно ему нравилась «Война и мир». Но тем не менее в своей статье к восьмидесятилетию Толстого он написал…

Ленин (входит и становится рядом с Надей). …С одной стороны, гениальный художник; с другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Толстой отразил скрытую ненависть и надежду на лучшее будущее, но, в то же время, наивные мечтания и политическую незрелость, которая была одной из главных причин поражения революции девятьсот пятого года.

Карр (найдя нужную страницу). Вот она!

Надя. Тем не менее он уважал Толстого за его приверженность к традиционным ценностям в искусстве. Новое искусство казалось ему чуждым и непонятным. Клара Цеткин вспоминает, как Ильич однажды взорвался по этому поводу.

Ленин и Карр. Полная, абсолютная чепуха!

Ленин. Мы – хорошие революционеры, но это вовсе не значит, что мы обязаны восхищаться современным искусством. Что касается меня, то можете считать меня варваром.

Ленин и Карр. Экспрессионизм, футуризм, кубизм… Я их не понимаю, и они не доставляют мне никакого удовольствия.

Карр. Именно это я и пытался объяснить. За исключением политических взглядов, Ленин был совершенно нормален.

Ленин. Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот семнадцатого года, письмо Горькому: «Дорогой Алексей Максимович… Я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, Капри и после) Вашу фразу: «Мы, художники, невменяемые люди».

Карр и Ленин (одновременно). Вот именно!

Ленин. Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян. Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян! «Художники невменяемые люди».

Карр. Другими словами, все то же самое освобождение от труда, выхлопотанное маменькой!

Ленин. «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на их хныканье. Ей‑ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин. P.S. Ибо Вы совсем не пишете!»

Надя. Однажды в девятнадцатом году нас позвали в Кремль на концерт, где артистка Гзовская декламировала Маяковского… Маяковский пользовался известностью еще до революции: намалевав на щеке синюю розу, он выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту. Ильич сидел в первом ряду, немного растерянный от неожиданности и недоумевающий.

Ленин. Записка комиссару народного образования АЗЛуначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание новой книги Маяковского в 5000 экз.? Это вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность!»

Карр (вместе с Лениным). Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность.

Ленин. «Маяковского высечь за футуризм».

Карр. Маяковский застрелился в тысяча девятьсот тридцатом году. Тцара разжирел к старости и умер в Париже в тысяча девятьсот шестьдесят третьем. В современном искусстве, как вы сами видите, главное – оказаться в нужное время на нужном месте.

Надя. Еще в Лондоне в тысяча девятьсот третьем году Ленин жалел, что не может очутиться в России и посмотреть «На дне». После революции мы все же увидели этот спектакль. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как‑то еще на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И наконец, последний раз мы ходили в театр уже в двадцать втором смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса. А когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия.

Издалека доносятся приглушенные звуки «Аппассионаты» Бетховена. Карр закрывает свою книгу и вздыхает.

Карр. Да, с удовольствием бы поболтал сейчас со стариной Лениным! Мы поужинали бы с ним в кафе за беседой о литературе и искусстве, прогулялись бы по Банхофштрассе, обсуждая Толстого и Дости – ну, того, другого. С Тцара и Джойсом так не получалось – у них что‑то свое было на уме, трудно было их порой понять. Но мы с Лениным… если бы я только знал! Но он сел на поезд, а потом было уже слишком поздно. Жаль! (Карр выходит на авансцену?)

Надя. Помню как‑то вечером в доме наших московских друзей мы слушали сонату Бетховена…

Ленин. Ничего не знаю лучше Appassionata, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди.

Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм, гм – должность адски трудная.

Карр покидает кабинет. Ленин покидает библиотеку. Музыка продолжает звучать.

Надя. Однажды, когда Ленин сидел в тюрьме в Питере, он написал мне и попросил, чтобы я приходила и в определенный час стояла на одной из плит мостовой на Шпалерной. Когда заключенных выводили на прогулку, то из окна коридора эта плита была видна. Несколько дней подряд я приходила и стояла. Но Ильичу так и не удалось меня увидеть. Что‑то помешало, не помню уж что.

«Аппассионата» звучит в темноте все громче и громче; в это время библиотека сменяется комнатой. На сцене – Гвендолен; она сидит. Стол накрыт для чаепития. «Аппассионата» дурацким образом переходит в мелодию куплетов «Мистер Галлахер и мистер Шин». Входит Беннетт, за которым следует Сесили. Следует подчеркнуть то, что последующий диалог воспроизводит метр и рифму куплетов. Каждая строфа состоит из десяти стихов, первый из которых – не связанный рифмой зачин.

Беннетт. Мисс Каррутерс…

Сесили. Сесили Каррутерс…

Гвендолен. Так вы, милочка, значит, Сесили?

По заверениям брата,

В семьях аристократов

Многих девочек так окрестили.

Сесили. Ах, мисс Карр, вы меня согласились принять!

Это – честь для меня, ах, не надо вставать!

Я любезностью вам отвечаю…

Гвендолен (Беннетту). И еще одну чашечку чаю… Сесили. Я не знаю, с чего и начать…

Гвендолен. Мисс Каррутерс, Сесили Каррутерс!

Зовите меня просто Гвен,

И будьте как дома,

Словно я вам знакома

С детских лет, а условности – тлен.

Сесили (изображая светскую даму).

О Гвендолен, о Гвендолен!

Вы взяли мое сердце в плен…

Во имя дружбы и любви

Зовите просто Сесили

Меня…

Гвендолен. Я, конечно, согласна!

Сесили. Ну и прекрасно, Гвендолен.

О Гвендолен, о Гвендолен!

Нам уже доводилось быть,

Быть вместе в одном странном месте,

Где я вяну среди мрачных стен.

Гвендолен. Ах, милочка, как я могла позабыть!

О Сесили, о Сесили!

Надеюсь, вы меня простили?

Ну, так все ли в порядке

В вашем Цюрихском банке?

Сесили. В библиотеке, Гвендолен…

Гвендолен. В библиотеке, Сесили!

Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен!

Хоть неловко мне вам говорить,

Но абонементную плату

За «Одиссею» Гомера и подшивку «Айриш таймс»

За июнь девятьсот четвертого года

Вы должны уж давно заплатить.

Гвендолен. О Сесили, о Сесили!

Мой приятель, он пишет «Улисса», и

Мы ужасно огорчены

Тем, что книги просрочены…

Сесили. С октября, Гвендолен!

Гвендолен. С октября, Сесили…

Входит Беннетт с чайной чашкой. Следуют звуки наливаемого чая, отхлебываемого чая, не говоря уж о позвякивании ложечек и т. д., но воздержимся от детального описания этих звуков.

О Сесили, о Сесили…

Кстати, как там ваш друг из России?

Тот, что возле шкафов «Экономика»

Все сидел между буквами А и К…

Сесили. Ах, я плакать хочу от бессилия!

О Гвендолен, о Гвендолен,

Большевистской он партии член

И уехал сегодня обратно в Россию,

Но в России он к осени станет всесильным.

Гвендолен (неискренне). Ну конечно, Сесили!

Сесили. Клянусь, Гвендолен!

Беннетт выходит.

О Гвендолен, о Гвендолен,

Вы бы знали, как он был рад,

Когда все, кроме мистера Тцара,

Большевики уселись на старый

Паровоз, что повез их в родной Петроград!

Гвендолен. О Сесили, моя Сесили,

Вы мне только что сердце разбили…

Большевик! Неужели он тоже?…

Большевик! Совсем не похоже.

Сесили. Без сомнения, Гвен.

Гвендолен. Вы меня поразили.

О Сесили, моя Сесили,

Не прощу я его и вовек

И встречаться не стану

Больше с этим Тристаном!

Сесили. Как с Тристаном? Его имя – Джек.

О Гвендолен, о Гвендолен,

Два брата Тцара в этом поколении…

Гвендолен. Я не знала о брате Тристана.

Сесили. Что поделать, семейная тайна…

Гвендолен. Удивительно, Сесили.

Сесили. Поразительно, Гвендолен.

О Гвендолен, о Гвендолен,

Я открою вам первой секрет:

Тристан разделяет убеждения брата

Во всем, что касается пролетариата,

И он сам признался мне в этом…

Гвендолен (встает, потом снова садится).

О Сесили, о Сесили!

Мой Тристан пишет лишь о любви,

И в его артистической шляпе

Места нет ни одной грязной лапе

Пролетария.

Сесили. Гвен!

Гвендолен. Сесили!

О Сесили, моя Сесили,

Вы стали жертвой заблуждения.

Тристан излил мне свои чувства:

Искусство ради искусства

Есть и будет его убеждение.

Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен,

С тех пор он стал другим совсем.

Он сказал мне без огорчения,

Что искусство – лишь способ решения

Социальных проблем.

Гвендолен (ледяным тоном). О Сесили, о Сесили!

Больно слышать мне ваши признания;

Ведь, читая «Улисса»,

В экстазе он бился

От идеи потока сознания.

Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен,

Я не верю в правдивость описанных сцен:

Только классовое сознание

У Тристана найдет понимание…

Гвендолен. Класса горничных?

Сесили. Как, Гвендолен?!

Гвендолен (вставая). Мисс Каррутерс!

Сесили (жестко). Что вам, мисс Карр?

Гвендолен. Не хочу вас больше держать.

Сесили. И надеюсь, что впредь

Вы не будете сметь

Книги вовремя не возвращать.

Мисс Карр. (Откланивается и направляется к двери?)

Гвендолен. Мисс Каррутерс,

Может, я и вышла чуть из

Себя, но ваш моветон…

Сесили. Да чего там, мисс Карр – Тристан]

Входит Карр. Пауза.

Гвендолен (с осуждением). Это мой брат.

Сесили. Ваш брат?

Гвендолен. Да. Мой брат, Генри Карр.

Сесили. Вы хотите сказать, что это не художник, не Тристан Тцара?

Гвендолен. Совсем даже нет. Мой брат – британский консул.

Карр замирает в стойке, как охотничий пес. Он держит под мышкой папку, которую передала ему Сесили в библиотеке. Беннетт открывает дверь.

Беннетт. Мистер Тцара…

Входит Тристан. Беннетт удаляется. У Тристана под мышкой его папка.

Гвендолен. Тристан! Мой Тристан!

Сесили. Товарищ Джек!

Гвендолен. Товарищ Джек?

Сесили. Да, джентльмен, который сейчас обнимает вас, – выдающийся вождь Циммервальдской левой фракции.

Гвендолен. Это ведь то же самое, что большевики?

Сесили. Они приняты в нашем доме.

Гвендолен. Мы обе жестоко обмануты. Бедная моя оскорбленная Сесили!

Сесили. Дорогая обиженная Гвендолен!

Девушки направляются к двери.

(Спохватившись?) Есть один вопрос, который я хотела бы задать мистеру Карру.

Гвендолен. Прекрасная идея! Мистер Тцара, я хотела бы задать вам один вопрос.

Сесили. Каково на самом деле ваше мнение по поводу эссе, которое я дала вам прочесть?

Гвендолен. Что вы честно думаете по поводу главы, которую я показала вам?

Карр (медленно и запинаясь). Очень… хорошо написано… Интересный стиль…

Тцара (медленно и запинаясь). Очень… хорошо написано… Богатый материал…

Сесили. Но никуда не годится как социальная критика???

Гвендолен. Но никуда не годится как искусство для искусства???

Карр (потеряв выдержку). Полная чушь! Он безумец!

Тцара. Ахинея! Невозможно читать!

Гвендолен и Сесили. Ах! Лицемеры!

Карр. Прости меня, это из‑за любви!

Гвендолен и Сесили. Из‑за любви?

Гвендолен. Он прав…

Сесили. Да, прав.

Синхронно они направляются к мужчинам, но затем так же синхронно изменяют свои намерения.

Гвендолен и Сесили. Но различие в нашем интеллектуальном развитии по‑прежнему встает между нами непреодолимым барьером!

Дверь закрывается за девушками.

Карр и Тцара усаживаются на стулья.

Карр. Кстати, до меня дошли слухи, что Беннетт показывал вам мою частную переписку.

Входит Беннетт с двумя бокалами и бутылкой шампанского на подносе. Начинает разливать шампанское по бокалам.

Тцара. Он симпатизирует радикалам.

Карр. Трудно найти большего радикала, чем слуга, на свободу которого распоряжаться хозяйским шампанским только что посягнули.

Тцара. Я того же мнения.

Карр. Надо положить этому конец.

Тцара. Уволить его?

Карр. Нет, покупать больше шампанского.

Тцара. Нам, румынам, предстоит еще учиться и учиться у вас, англичан.

Карр. Наверное, вы ужасно тоскуете по Софии?

Тцара. Вы имеете в виду Гвендолен?

Карр (недовольно нахмурившись, поправляется). Я имею в виду Бухарест.

Тцара. Ах да, да, наш балканский Париж…

Карр. Дурацкое место для Парижа, верно? (Делает глоток?) Это что, «Перрье‑Жуэ», «Брю», «89» в конце концов????!!!

Беннетт. Нет, сэр.

Карр (с таким видом, словно увидел надпись на стене). Все кончилось?…

Беннетт (безжалостно). Боюсь, что так, сэр.

Карр. Очень хорошо, Беннетт.

Беннетт. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что‑нибудь интересное?

Беннетт. «Нойе цюрихер цайтунг» и «Цюрихер пост» сообщают о пьесе, сыгранной вчера вечером в театре «Цур Кауфляйтен», которую они считают лучшим и худшим, соответственно, событием театрального сезона в Цюрихе. «Цайтунг» особо отмечает ваш личный триумф в ответственной роли. Министр послал поздравительную телеграмму, в которой также благодарит вас за направленное ему приглашение. Он просит вас любой ценой не дать мистеру Ульянову покинуть Швейцарию. (Выходит?)

Пауза.

Карр. Ирландский хам!

Тцара. Русский…

Карр. Да нет, я об этом, как его там – Дейдре?

Тцара. Бриджет?…

Пауза.

Карр. Джойс!

Тцара. Джойс!

Карр. Хам. Четырехглазое ирландское чучело… Подошел ко мне в гримерке и вручил десять франков словно чаевые! Даже и глазом не моргнул! Пропойца!

Входит Беннетт.

Беннетт. Мистер Джойс.

Входит Джойс; он крайне возбужден.

Джойс. Где ваша сестра?

Карр. Ее деньги в надежных руках.

Джойс. Я хочу задать вам…

Карр. Нет, это я хочу задать вам один только вопрос: не могли бы вы, черт вас побери, хотя бы раз надеть пиджак в тон брюкам??

Разумеется, Джойс снова одет в пиджак и брюки от разных костюмов: только если в первом действии пиджак был, скажем, черным, а брюки коричневыми, то теперь – наоборот.

Джойс (невозмутимо). Если бы мне это удалось хотя бы раз, мне бы это удавалось всегда. Весь мой гардероб перепутался в Триесте; однажды ночью соответствие между его взаимодополняющими элементами было необратимо нарушено. А теперь – не соизволите ли вы вернуть мне двадцать пять франков?

Карр. Какие двадцать пять франков?

Джойс. Я выдал вам восемь билетов, чтобы вы продали их по пять франков каждый. У меня записано, что вы вернули мне только пятнадцать франков.

Карр. Я истратил более трехсот пятидесяти франков собственных денег для того, чтобы ваша бездарная постановка могла похвастаться хотя бы одним персонажем, который знает, зачем люди ходят к портным. Если вы надеетесь получить от меня оставшиеся двадцать пять франков, то вам придется встречаться со мною в зале суда. (Отчетливо и внятно.) Вы – мошенник и хам!

Тцара (вручая Джойсу его папку). Кроме того, пишете вы, надо сказать, так же безвкусно, как и одеваетесь. Используемые вами словосочетания неуклюжи, но при этом, увы, не случайны. Вашу прозу нельзя назвать ни обаятельной, ни вульгарной – от нее остается такое ощущение, словно тебя заперли в одну камеру с маньяком, который бредит то на одну, то на другую тему.

Входят Гвендолен и Сесили. Джойс рассматривает рукопись.

Джойс. Кто дал вам читать эту рукопись?

Гвендолен. Я!

Джойс. Мисс Карр, не вам ли я давал перепечатать главу, в которой приключения мистера Блума соответствуют гомеровскому эпизоду с быками Гелиоса?

Гвендолен. Да, и глава эта просто восхитительна!

Джойс. Тогда почему вы вернули мне вместо этого какой‑то злобный пасквиль, в котором в числе прочего доказывается, что Рамсей Макдональд – лизоблюдствующий прислужник буржуазии?

Гвендолен. (Ох!)

Тцара. (Что?!)

Сесили. (Ой!)

Карр. (Ах!)

Джойс (громко). Мисс Карр, где отсутствующая глава?

Карр. Извините, вы, кажется, сказали «Блум»?

Джойс. Да, сказал.

Карр. И речь идет о бессмысленно длинном отрывке, написанном путаным стилем и имеющем какое‑то отдаленное отношение к акушерскому делу?

Джойс. Речь идет об отрывке, в котором благодаря мастерству автора вся стилистическая гамма английской литературы от Чосера до Карлейля использована для описания событий, происходящих в дублинском родильном доме.

Карр (показывая на свою папку). Похоже, что мы говорим об одном и том же.

Гвендолен и Сесили обмениваются папками с криками прозрения. Карр и Тцара подходят к ним. Следует быстрый, но формальный обмен радостными объятиями, сопровождаемый восклицаниями: «Сесили! Гвендолен! Генри! Тристан!»

Музыка, типичная для того времени. Освещение меняется. Короткая танцевальная интермедия. Тцара танцует с Гвендолен, Карр – с Сесили. Джойс и Беннетт танцуют каждый сам по себе. Карр и Сесили, танцуя, удаляются. Остальные продолжают, тоже постепенно удаляясь со сцены. Когда не остается никого, на нее возвращаются, по‑прежнему танцуя, старый Карр со старой Сесили.

Старой Сесили, как и старому Карру разумеется, под восемьдесят. Они с трудом делают несколько па и останавливаются.

Старая Сесили. Нет, нет и еще раз нет! Какая жалкая ложь! Я не спорю, судебное дело было, и в нем действительно фигурировали твои брюки, но ты никогда не был знаком с Владимиром Ильичом, а того, другого, я вообще не помню. Джойса я помню, тут ты прав, и он действительно был ирландцем и носил очки, но ты с ним познакомился на год позже, в восемнадцатом, когда пломбированный вагон давным‑давно уже увез Ленина. Я махала ему на прощанье красным платочком и кричала «Да здравствует революция!», а он махал мне котелком. «Да, – я тебе сказала. – Да!», когда ты спросил меня, но к тому времени, когда ты играл Алджернона, Ленин уже был вождем миллионов…

Карр. Алджернон – вот как его звали.

Старая Сесили. Я же говорю тебе: это было годом позже…

Карр. Годом позже чего?

Старая Сесили. Ты никогда не встречался с Лениным.

Карр. Нет, встречался. Я видел его в кафе. Я их всех знал. Это входило в мои обязанности.

Старая Сесили. И ты никогда не был консулом.

Карр. А я этого и не говорил.

Старая Сесили. Говорил.

Карр. Может, лучше чаю выпьем?

Старая Сесили. Консула звали Перси, а фамилии не помню…

Карр (бормочет). Беннетт.

Старая Сесили. Что?

Карр (вспыльчиво). Я сказал, что его фамилия была Беннетт!

Старая Сесили. Ах да… Беннетт…

Пауза.

Кроме того…

Карр. Мы чай будем пить или нет?

Старая Сесили. И я никогда не помогала ему писать «Империализм, как высшая стадия капитализма». Он написал эту книгу годом раньше, в шестнадцатом.

Карр. Сесили! Если бы я знал тогда, какой невыносимой занудой ты станешь! (Вскипая.) Там я не был, с тем незнаком, шестнадцатый год, семнадцатый… Ну и что с того? Я там был. Они там были. Они уехали. Мы уехали. Все уехали.

Старая Сесил и. Нет, мы не уехали. Мы остались. София вышла замуж за того самого художника. Я вышла замуж за тебя. Ты в пьесе играл Алджернона. А остальные все уехали.

Свет падает в основном на Карра и постепенно гаснет.

Карр. Великие дни… Цюрих во время войны. Беженцы, шпионы, изгнанники, художники, поэты, писатели, радикалы всех сортов. Я всех их знал. Спорили допоздна… в «Одеоне», на «Террасе»… В Цюрихе во время войны я научился трем вещам. Вот, я записал их здесь. Первое – или ты революционер, или нет, а если нет, то ты вполне можешь быть кем угодно, даже художником… Второе – если ты не можешь быть художником, то вполне можешь быть революционером… А третье… Третье я забыл.

Дата добавления: 2015-06-04