И 15 января с 12 до 18 часов 5 страница

Они оказались в смотровой.

– Маша, побудь в коридоре, – строго приказал главврач, – проводи скорую.

– Но Александр Александрович!

– Никаких «но», Маша, дело слишком серьезное. Передохни. Попроси Катю посмотреть, что у тебя на лбу.

– Со мной все в порядке, – оправдывалась Маша. – Мне нужно быть с ним, понимаете? Александр Александрович, вы же все понимаете! Пустите! Я медсестра! Это мой муж, я должна знать, что с ним!

У нее снова от волнения имя и отчество главного врача прозвучали как «Сан Саныч», от чего он поморщился.

– Маша, займись собой, не отнимай мое драгоценное время, – сказал, кашлянув, Александр Александрович и, обернувшись, заметил, что ему из смотровой машет рукой медсестра. – Все, побежал к твоему, как будет что‑то известно, так сразу расскажу. А ты успокойся и позаботься о себе, потому что дальше должна будешь заботиться о нем.

– Я и сейчас должна…

– Сейчас ты не врач, а неадекватная родственница экстренного пациента! И ты сама прекрасно знаешь, что мы с такими делаем и куда их посылаем. Все!

Последние слова он договаривал уже на бегу. Хлопнула дверь. Мария осталась в коридоре одна. Если бы ее не подхватила медсестра из хирургии, Катя, то, возможно, она просто упала бы – конечно, не в обморок, не от усталости, а просто от чувства, что случившееся невозможно переиграть или как‑то изменить, и все происходит так, как происходит. Там, в квартире, рядом с ним она даже не успела испугаться, старалась держать себя в руках. Вероятно, Евгений был в коме или близок к этому состоянию, а если так, он мог слышать и понимать все, что происходит вокруг. Лишняя паника в такой момент могла бы сыграть злую шутку. Мария в этот момент была скорее не с мужем, а с пациентом, причем очень тяжелым. И только теперь, когда Евгений оказался там, за двумя дверями, в руках ее коллег‑врачей и Александра Александровича, роль жены в ней стала главенствующей, она дала волю чувствам. Точнее, позволила себе это сделать.

– Никаких обмороков, Маша, – голос Кати, несмотря на то, что ей было всего двадцать два, звучал хрипло и как‑то по‑особенному серьезно. – Идем, посмотрю тебя, нужно хотя бы лед приложить. Кто это тебя так разукрасил?

– Сама… разукрасилась, – шепотом, подавляя в себе стон, ответила Мария.

Она нехотя поплелась в процедурную. У нее никак не получалось подумать о себе и хотя бы ответить, где больно – Катя осторожно водила ватным тампоном со спиртом по шишке, затем приложила кусочек льда, завернутый в маленький полиэтиленовый пакет. Мария постоянно оборачивалась на дверь, чтобы не пропустить момента, когда кто‑то из врачей зайдет, чтобы рассказать ей о состоянии мужа.

Когда Катя закончила с шишкой, Мария встала с кушетки и сама отправилась к смотровой. В клинике было тихо, настолько, что Марии хотелось закричать, чтобы совладать с этой тишиной. У нее было дурное предчувствие. Присев на скрипучую металлическую скамейку, она погрузилась в раздумья. Что могло привести к такому исходу? Нет, муж не жаловался ни на что в последнее время, хотя усталость не сходила с его лица. Почему она силой не заставила его остановиться, передохнуть, поберечь себя? Силой! Марии даже смешно думать о таком. Она применяет силу только к самым отъявленным хулиганам среди своих пациентов, к тем, кто разматывает бинты или от безделья искусывает губы в кровь, привлекая к себе внимание и пытаясь вызвать сочувствие.

Даже зная, насколько это бессмысленно, она начинала винить себя – в том, что не уследила, не уберегла. Вот только от чего? Неужели это все из‑за работы? Скачки давления у Евгения бывали и раньше. Но вряд ли они могли вызвать то, что произошло.

– Он поправится, Маш, тебе сейчас нужно успокоиться, ничего хорошего от всех этих нервов не бывает, – Мария не заметила, как Катя присела рядом. – Что с ним вообще случилось?

– Не знаю, Катя, даже не представляю, – немного помолчав, ответила Мария.

– Понимаешь, с Женей уже случались всякие неприятности из‑за давления, из‑за того, что он работает очень много и не делает пауз в работе. Я сначала злилась, а потом перестала. И теперь жалею об этом. Если бы я была хотя бы чуточку настойчивее, то ничего бы этого сейчас не произошло!

– А мне Александр Александрович говорил про какой‑то взрыв, его даже по телевизору показывали. Может, с твоим мужем из‑за этого? Вы ведь рядом с заправкой живете. Понимаешь, испуг, взрывная волна. Помнишь, к нам на реабилитацию привозили…

– Нет, – отрезала Мария, – совершенно не причем этот взрыв, и заправка тоже. И вообще хватит приплетать это к моему мужу. Что, думаешь, он имеет какое‑то отношение к взрыву? Да он и мухи не обидит! Все работал, работал, работал. И эти его картины! Доработался!

– Маша, успокойся, пожалуйста! Тебе нельзя раскисать, слышишь?

На всякий случай Катя пересела на самый дальний край скамейки. В смотровой возникло оживление. Александр Александрович кому‑то о чем‑то громко говорил, затем до Марии донеслись глухие удары.

«Перекладывают на каталку», – догадалась она и вскочила с места.

Не появись в дверях главврач, она бы вбежала туда, открыв дверь ногой, как обычно это делала, неся с собой поднос с лекарствами или чистым инструментом. Но Александр Александрович явно пытался отвлечь Машу на время, пока ее мужа перевозили на каталке в палату.

– Присядем, Маш, – спокойно произнес он, – Катя, иди, помоги подготовить место в палате. Там рук не хватает.

Он еще не сказал ничего, лишь снял очки, но для Марии и этого было достаточно: из ее глаз медленно покатились слезы.

– Маш, скажи мне честно, вы точно с ним не поскандалили? Не подрались? Откуда у тебя эта штуковина над глазом?

Мария вздохнула и ощупала шишку: от переживаний ей даже не пришло в голову подойти к зеркалу и посмотреть на себя, хотя большое зеркало было на стене в холле. Должно быть, она выглядела действительно неважно.

– Нет, что вы, мы не ругались и не ссорились. Я нашла его в комнате, в его комнате, где он обычно рисовал. Он лежал прямо у мольберта с картиной. Наверное, ему стало плохо, когда он рисовал. А это, – Мария показала рукой на лоб, – я вбежала домой, осмотрелась, думала, что он в кухне, а когда побежала в комнату, то навернулась. Скажите мне, что с ним.

Она говорила как‑то отрывисто, неестественно долго проговаривая слова и делая между ними такие короткие паузы, что местами разобрать ее фразы было тяжело.

– Ты только не психуй! Ничего нового я тебе не скажу, Маш. Это кома, но неглубокая. Причины пока не совсем ясны. Травм не видно, признаков инсульта тоже. Хотя Тимофеев считает, что это микроинсульт, но лично у меня в этом сомнения. Состояние стабильное, мы взяли все анализы, сейчас готовим место в палате.

– Мне нужно к нему, я должна быть с ним, – сквозь слезы процедила Мария.

Она сдерживала себя, чтобы не закричать и не рвануть туда, в смотровую. «Женечка, как ты, Женечка! Не оставляй меня, я умоляю тебя! Все должно быть хорошо, постарайся, умоляю тебя!»

– Нельзя тебе пока к нему, – сказал главврач. – Погоди, сейчас перевезем в палату, и тогда сможешь побыть с ним. Если хочешь, останься на ночь. Маруся или еще кто‑нибудь тебя завтра подменят, в таком состоянии работать нельзя, да и какая там работа. Маша, мы сделаем, что можем. Сейчас главное понять, что вызвало такое состояние. А потом будем думать, как лечить. Если понадобится, я из Института мозга и из Поленовки вызову людей, у меня там есть контакты.

– Женя очень плох? Скажите мне честно…

Мария зарыдала. Только что они с мужем и дочкой утром завтракали, строили планы, все было в порядке, как совсем быстро, за несколько часов изменились не только обстоятельства, но и она сама. Что стало с ней, со спокойной, невозмутимой и уверенной в себе? Она плачет, ее трясет, ее страшит неизвестность, и она не знает, что предпринять – наверное, впервые в жизни с ней творится подобное.

Александр Александрович ударил кулаком по скамейке, от чего Мария даже подпрыгнула.

– Перестать реветь! В таком виде я тебя к нему не пущу! Возьми себя в руки, ведь он же надеется на тебя! Да, надеется, потому что больше ему надеяться не на кого. Без твоего самообладания ничего не получится.

Из дверей смотровой вынырнула каталка. Евгений лежал на ней, над ним на крючке раскачивалась капельница, болтались какие‑то трубки.

– Женя, – Мария кинулась к нему, – Женечка, как ты?

Она понимала, что он ответить не может, но все равно разговаривала с ним, всю дорогу по коридору до палаты. Когда каталка заворачивала в дверь палаты, слезы упали ему на лицо. В палате она засуетилась, принялась готовить койку, не понимая, за что схватиться и что сделать. Пожилая медсестра, обыкновенно излишне добрая, оттолкнула ее.

– Маша, сядьте и не мешайте!

Мария сидела на стуле, раскачивалась, сжав голову руками, и старалась успокоиться. «Он жив, он со мной, это всего лишь страшная история, которая скоро закончится. И тогда мы будем снова вместе, Женя, я и Аленка… Аленка…». Мария вдруг вспомнила о дочери и посмотрела на часы.

Уже почти пять вечера, пора забирать ее из садика. Конечно, закончив дела, Евгений сделал бы это гораздо раньше и повел бы Аленку гулять. Как она могла забыть о дочке?

Он выбежала из палаты и побежала за сумочкой. Снова ее пальцы никак не попадали на нужные клавиши, и вместо мамы она опять позвонила Евгению, а потом зачем‑то в клинику. Наконец, на том конце она услышала знакомый голос.

– Мама, слушай внимательно. С Женей плохо…

– Насколько плохо? Что случилось? Снова давление?

– Не перебивай, а слушай, – потребовала Мария. – Я с ним в клинике, он без сознания. Я ничего не знаю, мама, так что не спрашивай. Очень прошу тебя, приезжай, срочно приезжай и забери Аленку из садика.

– Но как я заберу, я же…

– Мама, помоги хотя бы сейчас! Я никогда тебя ни о чем не прошу, а сейчас так нужна твоя помощь, ты даже не представляешь! Если ты не успеваешь, то вызови такси или просто поймай машину на улице. Ключи от квартиры не забудь, соберите с Аленкой ее вещи на пару дней. И забери ее к себе, я на ночь остаюсь здесь.

Мария услышала недовольные причитания. Слова было разобрать сложно, должно быть, мама накрыла рукой трубку.

– И еще мама. Ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю. Хотела вот узнать, как такси вызывать…

– Так вот, ничего Аленке не говори, а если спросит, скажи, что мама папу повела на обследование. Мама, тебе ясно? Никаких этих своих медицинских подробностей. Она же еще ребенок, она очень любит Женю и начнет волноваться.

– Ага. А завтра ее в садик вести?

– Вести, – ответила Мария, ей не терпелось закончить затянувшийся разговор и вернуться в палату к мужу. – Все, мама, я очень рассчитываю на тебя. Только не забудь ключи от нашей квартиры, и дверь потом не забудь закрыть, а не как в тот раз. Все, я побежала к Жене.

Буквально швырнув телефон в сумочку и заперев шкафчик на ключ, Мария побежала по коридору. Ей вдруг начало казаться, что не будь ее рядом с Евгением хотя бы минуту – и может случиться что‑то ужасное и непоправимое. Но, ворвавшись в палату, она немного успокоилась: на экране кардиомонитора виднелась непрерывная зигзагообразная линия, а вокруг мужа суетился Александр Александрович.

– Сложно, Маша, все очень сложно. Нам остается только ждать.

Он посмотрел на Марию почти в упор, как ей показалось, с укором, пару раз кивнул головой, говоря что‑то сам себе, и вышел. Мария задернула занавеску, отгородившись от любопытствующих взоров двух других пациентов: они, как и Евгений, находились в бессознательном состоянии, и только мерное пиканье кардиомониторов выдавало их присутствие. Но ей безумно хотелось быть с ним, только с ним, наедине. Она с навернувшимися вновь слезами, молча, сидела рядом и смотрела на него, надеясь увидеть, как он очнется. Так прошло часов пять, не меньше. Мария не замечала ни заглянувшей проведать Евгения медсестры, ни Тимофеева, который хотел было что‑то сказать, но решил промолчать и ушел, ни Александра Александровича, также поспешившего ретироваться как можно скорее. Глаза от слез закрывались, и Марию потянуло в сон.

Она держала его за руку и была с ним. Кардиомонитор издавал мерные писклявые звуки. Иногда Мария ощущала, что Евгений сжимает ее руку. Она открывала глаза и напрягала все свое осязание, чтобы вновь уловить это. Но это не повторялось, и она снова погружалась в дремоту.

Художник маленькими глотками пил холодную воду из небольшой керамической кружки. Она приятно омывала горло, становилось легче дышать и воспринимать все окружающее более‑менее адекватно.

Старика звали Франсис. Художника перестала удивлять его невозмутимость и даже какой‑то фатализм. Это был его замок – и Художник, и остальные были здесь в гостях.

– Вода, вода, в ней силы и смятенье, и простота, и глубина… А откуда вы берете воду? – поинтересовался Художник, допив воду и поставив кружку на деревянный стол. – Ни ты, Франсис, ни другие не выходят туда, за дверь.

– Не делай поспешных выводов, друг мой, – улыбаясь, ответил старик. – Ты здесь совсем недавно, но уже претендуешь на столь исчерпывающее знание, что мне за тебя становится страшно. Столь же резвым был, пожалуй, только Лукас. Он так и норовил взять и узнать все сам, проникнуть туда, куда не следует. А все ради чего? Чтобы узнать что‑то раньше того срока, когда это положено. Вот и с тобой такое.

– Что ты хочешь, старик, я даже толком не представляю, где я, что происходит вокруг. Я непрерывно думаю только о том, как можно отсюда выбраться, об этой проклятой картине, которая стоит там, у меня дома. Как дать понять, чтобы именно картина меня может спасти? Представляю, как надо мной суетятся врачи, пытаются что‑то сделать, не соображая, что со мной происходит. А я тут, разговариваю с тобой.

Франсис пробормотал что‑то на латыни.

– О чем это ты?

– О том, что ты – это сейчас не вполне ты, хотя мои глаза твердят мне обратное. Ты остался там, с ними, в прежней своей жизни. Все самое светлое, весь ум, опыт перешли сюда. Ты – душа. Не игнорируй эти мои слова, вникни в них. Теперь ты можешь гораздо больше, чем мог там. Ты можешь все!

– Все? Здесь? В замке? Взаперти? Нет, не шути так со мной, Франсис. Ты можешь уверить меня в чем угодно, только не в этом. Если я могу все, то почему же эти самые силы не заставили меня повернуть назад там, у мертвого леса или у ворот? – Художник явно нервничал. – Ведь тогда у меня даже не мелькнуло мысли, что не следует идти вперед.

Старика эти слова рассмешили. Он старался не подать вида, чтобы не обидеть Художника, но разве можно скрыть смех, когда все складывается так, что без него не обойтись. Что должен был ответить Франсис? Только правду – неправды здесь не существовало, в ней просто не было необходимости. А Художник – и это старик сразу понял – ожидал от него услышать как раз неправду, какую‑нибудь удобную отговорку, способную на некоторое время удовлетворить его любопытство.

– Ты не мог повернуть назад и остаться там у тебя тоже бы не получилось. Тебя бы нашли и убили. Вернее, не тебя, а твою душу. Твое тело осталось там, не забывай это.

– Откуда ты все это знаешь, старик? И кто бы меня убил? Хотя, не отвечай, я знаю. Ведьмы. Так?

– Все так, – ответил Франсис и куда‑то спешно засобирался. – Идем, мне нужно тебе показать кое‑что. Я надеялся, что это не потребуется так скоро, но это для твоего же блага. Я чувствую, что для тебя после этого многое переменится.

Художник посмотрел на него с некоторым недоверием.

– Ты хочешь выйти вместе со мной из замка? Старик снова засмеялся.

– Каждый волен совершать то, что в его силах. Но, поверь, даже моей воли не хватит пока, чтобы, не опасаясь, не только выйти из замка, но и вообще открыть дверь. Да и это был бы не самый взвешенный поступок из тех, который мы можем совершить. Идем наверх, я тебе должен кое‑что показать.

– Наверх? – удивился Художник.

– Именно, – ответил старик. – Кстати, ты спрашивал, откуда вода. Ты видел погреб, мы туда спускались. Там есть еще один, а в нем небольшой источник воды. Когда строил этот замок, то отдавал приказ заложить источник камнями. Видимо, кто‑то тогда не лучшим образом выполнил мой приказ. Впрочем, оно и к лучшему, иначе поддержать жизнь и силы было бы просто нечем.

– Покинут силы тело бренное, оставят раз и навсегда… – продекламировал Художник и, обдумывая все услышанное, отправился вслед за стариком.

Художник уже неплохо ориентировался в замке, хотя наверх никогда не ходил. Он вообще считал, что наверху ничего нет. Замок перестал казаться ему темным, серым, неприглядным. Сидя вместе со всеми за столом или на скамье в дальнем углу, Художник разглядывал обстановку и находил в ней все новые и новые интересные детали. Тяга к творчеству не оставляла его и здесь. Он привык к полумраку, он его больше не пугал. В блеклом, чуть мутноватом лунном свете Художник открывал для себя новые, совершенно необычные оттенки окружающего – синеватые, желтоватые, зеленоватые. И все это он с удовольствием отразил бы на холсте, если бы смог работать так, как раньше.

В дальнем углу за массивной деревянной балкой скрывалась небольшая, очень крутая деревянная лестница. Старик буквально карабкался по ее ступеням, держась руками то за балку, то за саму лестницу, чтобы не оступиться и не упасть. Художник последовал его примеру. Ноги скользили по пыльным ступеням: на некоторых из них слой пыли был толщиной с палец. Пыль комьями срывалась вниз и беззвучно, пролетев несколько метров, падала на пол, словно крупный снег.

Наверху было довольно темно – глаза снова были вынуждены привыкать к темноте. Но когда Художник, наконец, смог разглядеть что‑либо, он невольно вскрикнул. Вокруг все было заставлено шкафами, на полках которых были книги – много книг, самых разных, в простых и в причудливых переплетах, маленьких и больших, аккуратных и растрепанных. Пыль была и здесь. Она покрывала корешки, была на полу и на полках. Кое‑где пыли не было: эти книги явно недавно читали. Художник подошел и потянулся к одному из корешков.

– Оставь, не трогай, – пробурчал старик.

Художник не слушался, его обуревало любопытство. Он взял книгу в руки и уже был готов ее раскрыть. Старик потянулся к нему, на его лице читался ужас. Но кто‑то опередил старика. Чья‑то тяжелая рука опустилась на плечо Художнику, заставив его вздрогнуть.

– Посмотрел? Поставь на место и слушай, что тебе говорят, – строго, но спокойно сказал Лукас. – Ты еще не с нами, ты еще сомневаешься, вынашиваешь планы. Мы тебе еще не можем верить.

– Лукас! – старик был вне себя от ярости. – Что ты такое говоришь! Я не потерплю здесь таких слов!

– Но это правда, Франсис, правда! Посмотри правде в глаза!

Художник по‑прежнему стоял спиной к Лукасу и силился понять, о чем тот говорил, и почему это вызвало такую реакцию со стороны старика. Неизвестно, сколько бы продолжалась вся эта сцена, если бы Лукас не потянулся, не забрал бы осторожно книгу из рук Художника, не поставил бы ее на место и не удалился бы столь же поспешно, как и появился.

– Сколько книг! – прошептал Художник.

– Да, – прошептал в ответ старик и, кашлянув, стал говорить привычным голосом, внушавшим спокойствие. – И тебе все их предстоит прочесть, как их прочли все мы. Знания, что таятся здесь, спасли нас и спасут тебя. Нужно просто как следует их в себя впитать, свыкнуться с тем, что судьба дает тебе еще один шанс.

Где‑то в глубине замка раздался тихий, даже робкий стук. Художник расслышал его первым. Старик продолжал что‑то рассказывать, но сосредоточиться на его словах Художник уже не мог.

«Что это? Такая тишина, а теперь этот стук. А старик не слышит или притворяется, что не слышит? Может, это кто‑то внизу стучит чем‑нибудь? Нет, они почему‑то боятся шуметь, будто кто‑то в любой момент может сюда ворваться. Хотел бы ворваться, уже ворвался бы».

Старик, наконец, уловил стук и стремглав юркнул на лестницу, легко, в пару прыжков ее одолел и был уже внизу. Художник никак не ожидал от него такой прыти.

– Франсис! – крикнул он старику вслед, но тот не ответил.

Художник тоже спустился вниз, так быстро, как будто это была не крутая лестница с маленькими скользкими ступеньками, а всего лишь небольшой порог, с которого нужно всего‑навсего соскочить, не опасаясь падения или неожиданного фантастического кувырка с туманными последствиями для своих костей и головы.

Старик был в дальнем углу замка и явно нервничал. Это было заметно по тому, как он переминается с ноги на ногу и изредка потирает виски. Художник огляделся. Ни Лукас, ни остальные не обращали внимания на суету старика: все они сидели, где обычно и были погружены в свои раздумья, изредка обмениваясь репликами, большинство из которых Художник разобрать не мог. Он встал, опершись о массивную деревянную колонну, так, чтобы старик не мог его заметить – так, во всяком случае, казалось Художнику. Аленка в такой ситуации незаметно подкралась бы к нему и легонько ущипнула за ногу.

– Папа! Попался!

А жена бы рассмеялась и добавила: «Женя, ну как так можно! Ты же знаешь, что подглядывать нехорошо! Подойди и рассмотри, как следует то, что тебя так сильно интересует, что ты даже сдержать себя не можешь».

Снова раздался стук. Старик прильнул к стене и с силой нажал на нее. Что‑то скрипнуло и сразу же через отворившееся не то небольшое окно, ни то нишу в темный угол замка ворвался лунный свет. Франсис сразу закрыл лицо руками: свет казался ярким не только Художнику, но и ему. Так продолжалось недолго. Старик встал на корточки, прильнул лицом к открытой нише и принялся что‑то в нее шептать. Художник чувствовал себя неловко. На какое‑то непродолжительное мгновение он посчитал, что стал свидетелем какого‑то тайного или очень личного обряда, быть может, молитвы.

Подглядывание за подобным было противно самой сущности Художника. Он искренне считал, что самое сокровенное должно происходить без посторонних, без постороннего взгляда, без тревоги и тем более без осуждения с чьей‑либо стороны. Но когда Художник уже было, решил отойти к остальным или вернуться наверх, чтобы не мешать, случилось нечто непостижимое. Старик протянул руки в окошко и принялся доставать оттуда свертки: нечто, с трудом проходившее через узкий ход, было завернуто в грубую серую ткань. И это нечто, судя по всему, было совсем не тяжелым, потому что старик не прилагал особых усилий, чтобы вытащить свертки из окошка и положить тут же на пол возле себя.

Но самое интересное было впереди: старик вытащил уже пять или шесть свертков, все они с величайшей осторожностью были аккуратно разложены вокруг. Наконец, старик снова нагнулся к окошку и что‑то в него прошептал, на этот раз куда более возбужденно, чем до этого. Он даже принялся размахивать руками.

«Там, по ту сторону стены, определенно кто‑то есть. Только кто? Ты странный незнакомец, твое мне имя неизвестно, лишь только знаю время, место, где вдруг мы свиделись с тобой…»

Художник с трудом сдерживал себя – оно и понятно. Старик всячески пытался убедить его в том, что никаких контактов с внешним миром у них нет, что нужно забыть о том, что было там и оставить все попытки выбраться наружу. Он даже мысленно рассмеялся. Неужели его, наивного, так искусно все то время, что он здесь, водили за нос? Хотя, как долго он уже в замке? Сколько прошло дней? Два, три, четыре? Или всего несколько часов, за которые успело произойти, наверное, больше, чем за добрую половину размеренной и лишенной потрясений жизни Художника?

И когда Художник уже был готов выйти из укрытия, подойти к старику и как следует встряхнуть его за плечо, Франсис вновь протянул руки в окно и вытащил из него еще один сверток. Благодаря задравшемуся наверх уголку ткани свертка Художник, наконец, сумел разглядеть его содержимое. Он ясно различил край, свежую, слегка подгоревшую корочку хлеба.

– Но как… – вырвалось у Художника.

Старик слегка отпрянул от ниши – и вслед за этим из нее показались руки, худые, с бледными тонкими, даже изящными пальцами.

«Женщина, это женщина!», – с удивлением подметил Художник.

Женские руки сжимали небольшой сверток. На этот раз его содержимое скрывала не грубая серая ткань, а ослепительно белое полотно. Франсис покачал головой, словно пытаясь отказаться от неожиданно нагрянувшего подарка. Но руки безмолвно настаивали. Они слегка покачивались, что означало «Бери, не сомневайся», либо же «Бери сейчас же, у нас мало времени, за нами следят». Эти нервные движения возымели свое: нехотя Франсис принял из рук сверток, и они тот час же скрылись в нише. Что‑то щелкнуло, затем глухо ударило. Ниша была закрыта снаружи. А старик так и стоял на четвереньках, держа в руках небольшой сверток. Теперь он снова стал похож на послушника, возносящего свои молитвы невидимому образу, начертанному на каменной плите – одной из сотен и тысяч складывавших замок.

Пара секунд – и Художник был возле него.

– Кто это был? – Художник опустил руку на плечо старику, чего тот явно не ожидал, а потому вздрогнул. – Сейчас же объясни мне! Ты же говорил, что там нет никого, только ведьмы, которые грозятся нас всех убить! Говори!

Старик по‑прежнему стоял на четвереньках и, судя по всему, не собирался подниматься. Он даже не вздрагивал.

– Старик! Ты слышишь меня? – Художник нагнулся к нему. – Что с тобой?

Художник увидел бледное лицо и закатившиеся глаза. Пока он соображал, что следует предпринять – и снова, как и во всякий опасный момент, рядом оказался Лукас: он явно приглядывал, чтобы Художник не натворил глупостей, и даже не пытался это как‑либо скрыть. И сейчас, несмотря на все старания вникнуть и понять – очередная глупость.

– Видишь, ему плохо, – пробурчал Лукас. – Уйди, уйди сейчас же и не возвращайся! Ты никак не хочешь, не желаешь ничего понимать. Ты делаешь вид, что стараешься вникнуть, приобщиться, быть с нами. А сам ежеминутно, даже ежесекундно думаешь о том, как бы улизнуть, сбежать, не считаясь с последствиями!

Старик захрипел и сник вниз. Художник, наконец, отпустил его плечо, но тотчас же схватился за него снова, чтобы Франсис не упал: он продолжал стоять на четвереньках, медленно молча покачиваясь из стороны в сторону.

– Убирайся! – глаза Лукаса наливались кровью. – Смотри, что ты наделал! От тебя одни сложности, одни беспокойства.

– Довольно, – в разговор вмешался еще один из обитателей замка, его голос был на редкость неприятен и резал слух. Художник говорил с ним лишь однажды, когда тот поведал ему свою историю, из которой следовало, что это был нищий художник, за пригоршню мелочи писавший портреты на большом рынке в центре какого‑то города. – И ты, Лукас, неужели ты не сжалишься над ним? Если он чего‑то не понимает, то почему не можешь понять ты?

– Сжалиться надо мной? – улыбнулся Художник.

– Да, над тобой. Принеси воды, Франсису нужно отдышаться.

– А где я возьму воду? Мы же заперты в замке! – Художник почувствовал, что Лукас отталкивает его и сам держит старика, а потому попятился назад.

– Заперты! Я не знаю, где вы берете воду.

Художника охватило волнение. Что он сделал не так на этот раз? Неужели старику стало не по себе именно из‑за него, из‑за его подглядывания? И кто была та женщина? Они снова остались втроем – он, Лукас и старик. Тот, с неприятным голосом, поспешил удалиться, очевидно, решив, что его присутствие излишне и у него есть куда более насущные заботы.

– Вода там, где мы прятались, под землей. Там стоит кувшин, ты его не мог не заметить, неси его сюда, – Лукас хоть и старался сдерживать себя в разговоре, пребывал в ярости. – И не пытайся убедить меня в том, что Франсис тебе об этом не рассказывал. Ну, поскорее!

Только в этот момент Художник заметил, что остальные отвлеклись от своих тайных бесед и поглощены происходящим. Художник чувствовал на себе их взгляды. Они сидели на скамьях и смотрели в его сторону. Лунный свет освещал их лица – они были неподвижны, на них не дрогнул ни один мускул, словно ничего удивительного в поведении новенького и в плохом самочувствии Франсиса они не видели.

Снова дальний угол замка, каменная плита, темный ход вниз, ступени, на которых в любую минуту можно поскользнуться и сорваться вниз. И щемящее чувство того, что это происходит не с ним, что это всего‑навсего кошмарный сон – а если и не кошмарный, то нездоровый, навеянный высокой температурой, забытьем, какими‑то сильнодействующими таблетками, парами растворителя для красок или чем‑то другим, противоестественным. Художник снова сбился со счета, хотя отвлекаться на него в то время, когда его с водой ждет старик, было неразумно.

Вот и подземелье, тесная клетушка с вырывавшимся откуда‑то сбоку тонким лучом лунного света.

– Где же этот кувшин с водой? – спросил сам у себя Художник и тотчас же ответил, – ага, как интересно получается, а я ведь не заметил его, когда мы здесь сидели и ждали, когда уйдут они. А, может, его и не было? Значит, вот почему так пахнет сыростью.

Небольшой глиняный кувшин стоял у выступа в стене. В кладке в одном из камней виднелась трещина, из которой в кувшин медленно падали капли воды. Бросившись к воде, Художник ударился головой о низкий потолок, и чуть было не разбил ногой другой кувшин, почти такой же, но пустой, стоявший в нескольких шагах от первого.

Дата добавления: 2015-06-25