И 15 января с 12 до 18 часов 10 страница

Евгений был стабилен, его состояние не улучшалось, но и не ухудшалось. Эта стабильность действовала Марии на нервы: она не могла спокойно работать, хоть и сдерживала себя. Вот‑вот должны наступить какие‑то изменения, что‑то должно произойти – в этом она себя уверяла каждые пару часов и, уличив минутку, бежала по коридору в дальнее крыло в палату, где лежал Евгений. Но все было по‑прежнему. Капельница, пиканье кардиомонитора, разговор и смех медсестер в соседней палате.

Вернувшись к себе на пост и сев за стол, она облокотилась на кипу медкарт и задумалась.

– Ну что, Маша, держишься? – спросил подошедший Александр Александрович и тут же, не дожидаясь даже намека на положительный ответ, продолжил. – Правильно, держись. Алкоголика из второй наконец‑то выписываем. Если бывают люди‑вампиры, то это он. Представляешь, вчера мне предлагал деньги и немалые за то, чтобы я сбегал за чекушкой. Я сегодня его родственникам все высказал. Мы, понимаешь, тут его чистили, ставили на ноги, а он снова за свое.

– И что родственники? Думаете, будут за ним ежеминутно следить? Не уследят, все равно дорвется до выпивки и нажрется как свинья, и все начнется заново, – Мария выпалила это в сердцах, раскачивая стопку медкарт так, что она чуть было не рухнула. – Пока мы копаемся с этими алкоголиками, другие люди страдают. А ведь им помощь куда более нужна. И лекарства мы тратим на этих аликов, а могли бы на тех, кто с инсультом или инфарктом. Или детям.

– Детям? – удивился главврач. – Зачем лекарства для алкашей детям? Удивила, доброго детям желаешь. Ладно, я что‑то тебе хотел сказать, только забыл. Ах, да, отправь кого‑то к этому, во вторую палату. Говорит, что его сейчас вытошнит, судно вместо таза поставил себе на подушку и чего‑то ждет.

– Ждет он, как же, – вставая и поправляя халат, сказала Мария. – Пойду, напомню, что он ничего не ел уже сутки, так что все это спектакль, Александр Александрович.

– Сходи, сходи, – тихо произнес Александр Александрович, потирая руки от того, что Марию удалось отвлечь от ее не самых светлых мыслей хотя бы очередным неадекватным пациентом.

До конца смены оставалось пятнадцать минут – у Марии смена была короткая, в счет суточных дежурств по выходным. Где‑то там, в четырех остановках, в детском саду терпеливо дожидалась Аленка. Она всегда радовалась приходу мамы, но папы – еще больше. Марии в садике часто прямо так и заявляли: Присылайте папу, с папой она послушнее.

Но Аленка вот уже неделю почти не капризничала ни с мамой, ни с бабушкой. И как ни пытались от нее скрыть, что с папой происходит что‑то совсем нехорошее, она об этом догадалась. Она при любом удобном случае о нем спрашивала. Только у Евгения хватало терпения читать из вечера в вечер ей одни и те же книжки, сидеть за раскрасками или строить замки в песочнице. Со стороны это выглядело забавным, но для Евгения было чем‑то вроде почетной обязанности, не меньше.

– Мама, где папа? – Аленка встретила Марию вопросом. – Он в больнице, да? Он болеет, да? А он не умрет?

Мария вздрогнула.

– Нет, солнышко. Не надо так говорить. И думать тоже не надо. С папой все будет хорошо. Ты поняла?

Аленка кивнула в ответ и зашагала рядом, устремив взгляд куда‑то вниз. Она скучала по папе, его для нее не заменяла бабушка с ее затеями и походами по магазинам, а Мария со всей своей суетой и подавно. У дома Мария занервничала – ей почему‑то почудилось, что та женщина стоит у подъезда и караулит ее. Это замешательство продолжалось недолго, но дало о себе знать:

– Давай‑ка зайдем в магазин, – предложила Мария дочке. – Что‑то я совсем забыла, нам много чего нужно купить.

Конечно, потребность в покупках была, но не такая острая, чтобы вот так, с дороги тащиться в магазин. Но там по вечерам много народу, а значит можно чувствовать себя в безопасности. Этого самого чувства безопасности Марии не хватало с того самого момента, как Евгений впал в кому и оказался в клинике. Просто она боялась себе в этом признаться. Кто знает, может быть, та женщина – всего лишь плод фантазии, кричащей «Караул»? Или она на самом деле была? Мария терзала себя сомнениями, протискиваясь между стеллажей с продуктами. Сзади невозмутимо шествовала Аленка. Такие походы по магазинам были ей по душе: ей нравилось задирать голову вверх и рассматривать то, что находится в корзинках – и не только у мамы.

– И дайте еще нам большой пакет, пожалуйста, – попросила Мария на кассе, расплачиваясь и понимая, что у нее кроме сумочки ничего нет.

И в этот момент их глаза снова встретились – как тогда, накануне, у подъезда. Та женщина стояла у стены за кассами, возле камер хранения и всматривалась в Марию. Она не отводила взгляда – и этот самый взгляд Мария почувствовала. Он пронесся по ее спине холодом и заставил торопиться. Мария чуть не выронила пакет с продуктами, выходя из магазина. Она держала Аленку за руку и сжимала ее, чтобы быть уверенной, что дочь с ней, рядом.

Оборачиваться и смотреть назад не было необходимости. Мария чувствовала, что та женщина преследует их. Идет и просто пристально, не отрываясь, смотрит им в спину. Именно им, а не ей. Все было несколько безобиднее до того, как в эту историю не оказалась впутана Аленка.

– Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайка погулять, – бубнила Аленка себе под нос и сбивалась каждый раз, когда Мария дергала ее за руку.

«Быстрее, давай быстрее, – мысленного подгоняла дочку Мария, вслух она это делать не решалась. – Только не споткнись и не упади, пожалуйста, очень тебя прошу».

Тротуар, дорожка, еще одна дорожка, детская площадка, снова дорожка – и вот уже виден подъезд. Только бы успеть. Забежать, быстро закрыть дверь – и все.

– Мама, что это за тетя? Вон она, – Аленка оглянулась назад и заулыбалась. Она любила, когда мамины или папины знакомые окрикивают их на улице. Тогда Аленку обычно отправляют погулять на площадку, а сами сидят на скамейке и разговаривают.

– Я не знаю, что это за тетя, солнышко. Не оглядывайся, это неприлично. Иди нормально. Нам нужно как можно быстрее попасть домой.

От волнения прямо перед дверью подъезда Мария уронила ключи. Они загрохотали и чуть не покатились прямо к ливневому стоку. Попади они туда – и все было бы кончено: она настигла бы их, и ничего поделать было бы уже нельзя.

«Не понимаю, что у нее на уме. Был бы Женя здоров, он бы сразу все выяснил. А так только и знай, что бегать от нее. Тем более говорить ничего не хочет. Вот же везет мне на всяких сумасшедших нарываться. Как будто в клинике их мало!»

Кое‑как с помощью Аленки Мария подняла ключи, открыла дверь в подъезд и, придерживая пакет с продуктами, с силой ее закрыла. Мария не рассчитала силы. Дверь хлопнула так, что по подъезду прокатился страшный грохот, напоминающий раскат грома в скалистой местности. Мария испугалась, но тут же понадеялась, что кто‑нибудь выглянет на шум и тогда она все расскажет, попросит помощи. Но напрасно – был вечер, и все сидели в своих клетках, поглощая ужин и уставившись в говорящие и показывающие ящики. Мария и сама бы не вышла на шум в такое время, разве что посмотрела бы в глазок, нет ли кого за дверью.

Оказавшись в квартире, Мария почти сразу забыла и о своих страхах, и о той женщине. Она уже была в другом мире с другими стремлениями и приоритетами. И приоритетом номер один была Аленка. Шипела на плите кастрюля с рисом, щелкали под крышкой сковородки куриные ножки, а Аленка весело плескалась в ванной, натаскав в нее игрушек. Мария сбегала в ванную, вернулась, держа на руках Аленку, завернутую в большое полотенце, усадила ее на стул, а сама крутилась, бегая от плиты к холодильнику, как заведенная. Обычное дело, не хватало только Евгения с его вечными шутками и декламацией стихов.

Вечер не тянулся, а бежал вперед. Мария не заметила, как подошло время укладывать Аленку спать. Аленка капризничала и просила что‑нибудь почитать.

– Ну, мама, читай, – твердила она.

Мария нехотя согласилась, но когда взяла в руки книгу и открыла ее, то сразу отвлеклась на какой‑то посторонний звук и сразу же отдала книгу обратно Аленке: это был звук телефона. Он наигрывал мелодию и вибрировал, находясь в сумочке, уже несколько минут кряду. «Наверное, мама, сейчас начнется выяснение, допрос, – вздохнула Мария. – Неужели не устала за день и не спится?»

– Да иду я, иду, – сказала она, надевая тапки, нехотя поднимаясь из кресла и понимая, что разговаривать с телефоном, откровенно говоря, глупо.

Но это была не мама. Номер был знакомый, но чей именно, Мария вспомнить не могла. Снимать трубку или не снимать?

– Да, кто это? – Мария ответила довольно грубо, так она поступала крайне редко, можно даже сказать, что тщательно избегала таких ситуаций.

– Это Эдуард, вы обращались ко мне несколько дней назад и…

– И вы пропали, а потом решили позвонить мне именно сегодня и так поздно, когда я уже ничего не соображаю, – забывчивость и необязательность со стороны окружающих раздражали Марию, и она не стеснялась лишний раз об этом напоминать. – Воспитанные люди по всякий ерунде в такое время не звонят. У меня же дочь, вот как не догадаться!

Мария закипала. Конечно, это было следствием последних бессонных ночей, переживаний за мужа, неожиданного появления этой женщины и новой встречи с ней. Эдуард какое‑то время просто молчал и слушал. Людям, находящимся в состоянии стресса, свойственно стремление выговориться и лучше, если кому‑нибудь незнакомому или малознакомому.

– Послушайте, – сказал он, наконец, совершенно спокойно, однако в его голосе Мария угадала волнение и насторожилась. – Вы должны прийти сегодня ко мне, мне нужно вам очень многое рассказать о вашем муже, и это разговор долгий и совсем не телефонный.

– Вы смотрели на часы? – еще раз переспросила Мария. – Уже одиннадцатый час, куда я пойду? Вы с ума сошли?

– Вызовете такси и пойдете, вернее, приедете. Речь идет о жизни вашего мужа. Все слишком запутанно. Но вы должны это узнать и обязательно сегодня. С вами ничего не случилось? Никаких угроз или чего‑то подобного?

– Нет, – тихо ответила Мария, заглядывая в комнату к дочери. – Раз это так срочно, то сейчас придумаю, кто присмотрит за дочкой, и поеду к вам. Но учтите, если это какая‑нибудь ерунда, то…

– Это не ерунда и вообще не смейте так говорить. Жду вас к полуночи, нужно все вам рассказать сегодня же, пока петля событий не затянулась, и не случилось еще чего. Адрес вы знаете. До встречи.

Экстрасенс бросил трубку. Мария накинула халат, вышла на лестничную клетку и позвонила в соседнюю квартиру. Долго не открывали. Мария позвонила во второй раз – и тогда послышались шаги.

– Тетя Катя, это я, Маша, откройте, пожалуйста, – жалобно простонала Мария, представляя, что тетя Катя в этот самый момент заглядывает в глазок и решает ту же самую головоломку, что решала Мария несколько минут тому назад, открывать или не открывать. – Ну, очень надо, тетя Катя.

Соседка открыла дверь с таким видом, будто ее заставили поднять с десяток гантелей, с ними упасть и отжаться.

– Маша, я уже спать собиралась. А тут слышу, звонок, и еще звонок. Дай думаю, схожу, посмотрю, кто так поздно, а это ты.

– Тетя Катя, мне очень нужно сейчас уехать и, наверное, до утра. Но утром я приеду, вы не думайте. Мне только за Аленкой посмотреть. Это важно, там дела, связанные с Женей, – Мария говорила сбивчиво, но сосредоточиться у нее не получалось. – Тетя Катя, пожалуйста, я оставлю вам ключи, если что, Аленка вам позвонит. Тетя Катя, пожалуйста.

После небольшого внутреннего колебания тетя Катя согласилась.

– Давай ключи. Поставлю телефон рядом, а то знаешь, как мне старухе тяжело вставать и идти к телефону.

– Спасибо, спасибо вам, тетя Катя, – твердила Мария, отдавая второй комплект ключей, тот, что обычно был у Евгения. – Аленка сейчас заснет, не будет вас беспокоить.

Аленка и вправду уснула – когда Мария вернулась в квартиру, она уже спала. Мария оставила рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано «Тетя Катя». Так она поступала всегда, когда муж был где‑нибудь на даче, а ее срочно вызывали в клинику на дежурство.

Тихо собравшись и пройдя по квартире, чтобы все проверить, Мария закрыла дверь и спустилась по лестнице вниз. Выходила из подъезда она с опаской, оглядываясь по сторонам. Но кроме парочки, сидевшей на детской площадке с пивом, ее взгляд не поймал никого.

– Слава Богу, – вздохнула Мария и отправилась к автобусной остановке.

Автобуса, как ни странно, долго ждать не пришлось. Он пришел почти сразу. Будто специально все складывалось так, чтобы Мария попала к экстрасенсу именно в тот вечер. И соседка, согласившаяся присмотреть за дочкой, и автобус именно того маршрута, что требовался. До улицы Комсомола было остановок десять, не меньше. Мария села у окна и смотрела на улицы, пыльные, чуть прихорошившиеся распустившимися зелеными ветками. По правде она не любила весну и говорила, что любит лишь потому, что весну обожал Евгений, а она обожала его. И вот Мария тоже начала находить в весне что‑то свое, очень светлое. Только Евгений был далеко, хотя и с ней даже в таком тяжелом состоянии. Марии больше всего на свете хотелось, чтобы он сидел сейчас с ней рядом и строго следил, чтобы она не пропустила нужную остановку.

Мария добралась довольно быстро, еще не было полуночи, а она уже стояла перед тем домом, где уже однажды была, и вспоминала, что нужно сделать. Но Эдуард ее опередил. От неожиданности Мария даже отскочила назад – впрочем, испугался бы каждый на ее месте. Эдуард стоял в дверях подъезда.

– Я увидел вас в окно и решил спуститься. Хорошо, что вы приехали так быстро. У нас мало времени, очень мало. Проходите.

В квартире почему‑то не горел свет и пришлось пробираться сначала наощупь, потом наугад. В той комнате, где Мария была во время первой встречи, к креслам был придвинут стол, на котором горели свечи. Их дрожащее пламя и освещало комнату. Скудный вечерний свет фонарей с улицы задерживался в плотных шторах.

– А теперь внимательно слушайте меня и старайтесь ничего не упустить, – сказал Эдуард, усевшись в кресло напротив Марии и закрыв лицо руками. – Я знаю, что скажу страшные и очень тяжелые для вас вещи, но не сказать их я вам не могу. Вы в опасности. И надо действовать сейчас. Я скажу так: вы должны смириться с тем, что ваш муж… он больше уже не вернется.

– Послушайте, что вы такое говорите? Он в клинике, с ним врачи…

– Дело не во врачах, дело в нем самом. Его заперли в замке с такими же, как он, художниками. Это не случайная жертва. И выбраться оттуда он не может. Точнее, может…

– Если может, то пусть возвращается. Я его жду и как без него быть, я не знаю, – у Марии подбирался комок к горлу. – А если вы все это придумали? Почему я вам должна верить? Вы просто хотите сейчас сделать так, чтобы я сдалась, поверила вам и ходила на какие‑нибудь сеансы за огромные деньги. Так, скажите, сколько я вам должна? Давайте рассчитаемся и разойдемся, не будем друг у друга отнимать время.

Мария встала с кресла, открыла сумочку и стала искать кошелек. От волнения ее руки дрожали и не слушались. Прядь волос спустилась на лицо и мешала. Мария поправила волосы и в этот же момент выронила сумочку.

– Все эти ваши спектакли, – тихо сказала она, – мне надоели. Как я не верила всяким колдунам, так и не верю. Говорили мне всегда, что это только развод на деньги.

– Сядьте, – почти приказал Эдуард, привстав в кресле. – Вы никуда не уйдете, пока не выслушаете меня. И никаких денег мне не нужно. Я не беру денег, когда речь идет о здоровье или о жизни.

– А на что, простите, вы тогда живете? На что все это? – Мария показала рукой на окружающую, далеко не бедную обстановку. – Не иначе как с таких как я. Пользуетесь чужими несчастьями…

– Буду считать, что я этого не слышал. Не надо мне ваших денег. Я деньги беру только за розыск всяких пропавших предметов, угнанных машин и прочую ерунду. Но ваш случай не такой, – Эдуард понизил голос, но вдруг что было силы закричал. – Сядьте сейчас же и слушайте меня внимательно! Если с вашим мужем я уже ничего не могу исправить, то с вами и вашей дочкой сделать это просто обязан.

Мария покорно села обратно в кресло и заплакала.

– Душа вашего мужа должна навечно остаться взаперти, это жертва, которую он несет для того чтобы не страдали другие. Он думает о вас постоянно, особенно о дочке. Он пытался вернуться, но это невозможно. И когда о его попытках стало известно им, то они разрешили ему обменять себя на вас или на дочку, поставили перед выбором. И он отказался этот выбор сделать. Вы все еще не верите мне?

– Нет, не верю. Простите меня, но не верю.

– Хорошо, – Эдуард повернулся к столу и, ухватившись за край, пододвинул его поближе. – Сейчас смотрите на свечи очень внимательно.

Все происходило не так, как показывают в мистических фильмах. Эдуард взмахнул руками над пламенем свечей так, что они чуть не потухли. В тот момент, когда пламя в очередной раз дрогнуло, Мария рассмотрела фотографию мужа, лежавшую в центре стола. Она хотела что‑то спросить у Эдуарда, но ей показалось, что он спит, закрыв глаза и откинувшись в кресле. Что‑то подсказывало ей, что нужно поступить точно так же. Едва она закрыла глаза и попыталась представить себе мужа, его взгляд и улыбку, как этот образ превратился в ту женщину, что преследовала ее на протяжении двух дней. Эта женщина смеялась и что‑то говорила, и эти слова Мария повторяла, словно свои.

– Если ты хочешь вернуть мужа, то тебе придется убить себя или дочь. Выбирай, если тебе так дорога его жизнь. Что, не выбрать? – женщина рассмеялась. – Тогда оставайтесь жить, как живете. И забудь о нем навсегда. Сожги картину, немедленно сожги картину! Ты даешь ему лишние надежды, пока есть эта картина. Сожги ее… сожги… сожги…

Перед ней проплыли образы комнаты, картины, мужа, склонившегося над ней и наносящего штрих за штрихом. «Я тебе обещаю, любимая, что закончу и отдохну», – слышала она впервые за долгое время его голос, причем настолько отчетливо, что не могла оторваться, хотела слушать и далее. Вот Евгений сидит на кухне и пьет чай, подливая в чашку из маленького заварочного чайника. Он задумчиво смотрит в окно, периодически щелкает пальцами, на которых виднеются несмытые следы краски. Он допивает чай, оставляет чашку на середине стола, возвращается в комнату, всматривается в картину и падает.

«Помоги мне», – шепчет ей он. Он перед ней в клинике. И будто бы не лежит на койке, а сидит рядом, гладит ее волосы, ласкает руки и заглядывает ей в глаза. «Ты ведь сделаешь все, чтобы помочь мне?» – спрашивает он и исчезает, не дожидаясь ее ответа. Вернее, остается лежать на койке. А она неизвестно зачем бежит по пустому коридору клинике и кричит: «Стой, пожалуйста, не уходи от меня». Его не видно, но он все дальше и дальше от нее. Ему пора. Его ждут. Она видит его в небольшой комнате со стенами из каменных блоков, среди пыльных книг, над одной из которых он склонился. Вокруг темно, он с трудом различает, что написано в книге, но все равно с упорством продолжает читать. «Почему ты не рисуешь? – хочет спросить она. – Где твои кисти и краски. Или ты изменил себе и больше не рисуешь?»

– Машенька, – говорит он ей. И больше ничего. Даже не смотрит на нее.

И снова она увидела ту женщину. «Это ведьма, – спокойно сказал Евгений. – Их много, они меня не отпустят, только в обмен на вас с Аленкой. А я этого не могу. Жить, понимая, что пожертвовал вами ради этого… Нет, это ужасно, противно, чудовищно. Поверь, так будет лучше. Ты не сможешь обо мне забыть. Но будешь с Аленкой. У вас все сложится, вы будете радоваться жизни, чего я уже никогда не смогу. Я смогу лишь быть здесь, зная, что у вас все в порядке. Я здесь не один, поверь. И даже если я буду последней сволочью и решу вернуться обратно, сделав жертвой тебя или Аленку, то все, кто здесь со мной, они могут погибнуть. Их души умрут, так и не познав свободы, в этом замке. Сожги картину. Сожги ее… сожги… сожги…»

И темнота, сумрак, каменные стены.

– Эй, вы в порядке? – Мария очнулась от того, что кто‑то несколько раз ударил ее по лицу. – Ну вот, кажется, в порядке. Не думал, что все зайдет так далеко. Надеюсь, вы видели то, что видел я?

– Я видела Женю, – пытаясь прийти в себя, пробормотала Мария. – Но все это было так быстро, что я почти ничего не смогла запомнить. Только то, что он просил меня зачем‑то сжечь картину.

– Так и есть, – Эдуард разминал косточки на пальцах, от чего они похрустывали.

Мария прижалась к креслу и задрожала, осознавая, наконец, что уже произошло и что вот‑вот произойдет.

– Который час? Господи, где же часы? Есть в этом доме часы?

– Половина шестого утра, вы здесь сидите около шести часов.

– Картину действительно нужно сжечь? – Мария снова засобиралась. – Когда? Значит, это все из‑за какой‑то дурацкой картины?

– Как можно быстрее, – экстрасенс отвернулся, чтобы не видеть глаз Марии, из которых струились слезы. Свечи догорали. С ними догорали и последние надежды Марии на то, что муж выкарабкается. Доля скептицизма в ней все еще оставалась. Но столько совпадений быть не могло. У нее тоже была мысль о том, что все случившееся с Евгением как‑то связано с картиной, но все, что не вписывалось в привычные рамки, она сразу же отметала.

– А если все не так, как мы думаем? Если это всего лишь наша безумная фантазия и все эти ваши магические уловки?

– Как бы мне хотелось, чтобы все было именно так, – Эдуард продолжал смотреть в окно. И даже когда Мария ушла, и он слышал ее всхлипывания, шаги и хлопнувшую дверь. Он напрягал все свои силы, стараясь что‑то изменить. Но все уже было решено.

Если бы Мария даже захотела, то не вспомнила бы, как поймала, выбежав на середину улицы, машину. Как поехала в клинику и полтора часа провела рядом с мужем – их последние полчаса вместе. Как обняла его и прошептала: «Я люблю тебя, будь всегда со мной». Как пришла домой, разбудила дочь, накормила ее завтраком и отвела в детский сад, озираясь по сторонам и ожидая увидеть ту женщину.

Как бегом вернулась домой и, не разуваясь, прошла в комнату, в которой стояла картина. Как провела рукой по картине, погладила, словно прощаясь, силуэт, появление которого так ее смутило. Сходив на кухню, она пришла с большой тарелкой, зажигалкой и бутылкой жидкости для розжига, которую Евгений собирался опробовать на шашлычных посиделках в майские праздники на даче. Еще совсем недолго Мария простояла в сомнениях, а потом просто сорвала холст с мольберта, свернула его, перегнула, положила на тарелку, облила жидкостью и попыталась поджечь. Зажигалка никак не срабатывала. И так и не сработала. Бензин вспыхнул просто от искры из‑под кремня.

Не вспомнит и то, как комната наполнилась дымом, как шипела, сгорая, краска. Как, закрывая лицо от пламени, увидела в его отблесках ту, что была ведьмой. Она стояла в углу комнаты, усмехаясь, опустив голову, а когда картина догорела, сразу же исчезла. Как зазвонил в кармане куртки телефон и взволнованный Александр Александрович, заикаясь, сказал:

– Маша, прости нас, пожалуйста. Мы сделали все, что могли. Это стволовой инсульт. Полчаса назад Женя… Ты врач, понимаешь. Приезжай, потому что ты нужна нам. Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Машенька, прости.

Художник все видел. Он тоже был там и наблюдал, как горит его картина, натворившая столько несчастий, перечеркнувшая его жизнь. И слышал то, чего не слышала Мария, как ведьма сказала:

– И снова все повторяется, еще ни один из вас не воспользовался своим шансом. Тогда зачем он вообще дается? Догадываешься?

– Догадываюсь, – ответил Художник. – Никакого шанса не было. Ты заранее знала, что так будет со мной, как и со всеми. Я уверен, даже если бы я захотел поменять себя на жену или на дочь, ты бы не позволила это сделать. Ты же женщина. И ты мать. Я все знаю. Ты сама приносишь Франсису еду. Это ведь твою дочь он пощадил и не попросил ничего взамен?

Ведьма отвернулась и, скрываясь из виду, словно напомнила:

– Ты в замке навечно, твоя душа никуда отсюда не двинется.

Художник долго не разговаривал ни с кем, даже с Франсисом. И в споры с Лукасом не ввязывался. Как и остальные, он просто часами сидел и молчал. Еще свежи в памяти были слезы жены и дочки, причитания тещи на похоронах, где он стоял в стороне и прощался сам с собой. Нелепое ощущение. Вот ты. Здесь и сейчас все происходит, а ничего исправить нельзя.

Так длилось долго, затруднительно сказать сколько, потому что там, где был Художник, не было времени. Чтение помогало ему развеяться, оттолкнуть от себя дурные мысли и почерпнуть что‑то неожиданное, для себя. За чтением Художника никто не беспокоил. Это было интимное занятие – интимное во всех смыслах этого слова. Иногда он принимался читать вслух, шепотом про себя проговаривая слова. Тишина разносила шепот по замку. Лукас предпочитал в такие моменты схватить со стола глиняный кувшин и отправиться вниз за водой, сидеть долго под землей, слушая и наблюдая, как капли воды срываются из трещины между камнями и падают вниз.

– Все еще думаешь о них? – спросил Художника Франсис, когда, по его мнению, для этого пришло время. – Подумай о себе. Здесь, взаперти, можно сойти с ума от своих мыслей, от воспоминаний о прошлом.

Глаза Художника загорелись.

– Франсис, я хочу тебе кое‑что показать, только прошу, не осуждай меня и никому не говори о том, что ты увидишь. Идем наверх, там нам никто не помешает.

Наверху, в библиотеке, оглядевшись, Художник просунул руку за книги и достал оттуда сверток серой ткани, той самой, в который был завернут хлеб. Художник тогда стащил эту ткань и спрятал. Дрожащими руками он развернул ткань, разложив ее прямо на полу.

– Вот, старик. Только молчи, умоляю, ни слова.

На ткани углем был начертан рисунок. Франсис покачал головой и улыбнулся. На рисунке был большой дом, сквер перед ним, детская площадка, а на ней двое – девочка и молодая женщина с длинными волосами, с изящной фигурой и чуть угловатыми плечами. Женщина, она – придерживала панаму, которая слетала от порыва ветра. А девочка сидела на скамейке, раскрыв книгу, и вопрошающе смотрела на женщину, будто говоря: «Почитай мне, мама».

– Это они, старик, понимаешь? Это они, мои любимые, я их помню. И что бы ни говорили ведьмы, я всегда буду помнить. И если уж из‑за картины я попал сюда, в заточение, то почему благодаря картине не могу вернуться назад? Молчи, просто молчи и не отнимай у меня этот призрачный шанс. Пусть он ничтожен и пусть все это выглядит смешным, но я не могу без этого, старик, просто не могу. И мне не важно, выпадет ли мне когда‑нибудь возможность выйти из этого замка или нет, я просто хочу верить, что пусть не у меня, но у кого‑то же это получится!

А там, куда Художник больше никогда не вернется, наступало утро. Люди снова толкали друг друга в автобусе и не замечали того, что происходит вокруг. Им не было никакого дела до прорывавшихся наружу красок весны, до появлявшихся на деревьях листьев, до игры света и тени на немытых окнах домов и поблескивания лужиц в трещинах в асфальте. И когда на очередной остановке в автобус протискивалось еще несколько человек, кто‑то из глубины обязательно раздраженно спрашивал:

– Чего там толкаетесь, как бараны?

И все обращают взоры туда, где кто‑то кого‑то нечаянно задел, а не по сторонам. Мимолетный конфликт оказывается интересней всего происходящего вокруг. Вот и парк. Деревья уже совсем зеленые, как и газоны. И гуляют по парку не только одиночки с собаками, для которых не существует плохой или хорошей погоды, ветра и дождя. На скамейках даже в ранний час можно заметить парочки, кидающие крошки от припасенного накануне на обед, но так и не съеденного бутерброда.

Хотя и в лицах тех, кто спешит на работу или на учебу появляется что‑то такое, чего не было до этого. Какая‑то неведомая сила заставляет их чаще улыбаться, стараться не поддаваться всеобщему озлоблению в те моменты, когда кто‑то кого‑то толкнул или не выпустил на остановке.

Что, если суету действительно перенести на холст? В каких красках она будет изображена? То, что не в серых и унылых, это абсолютно точно. У Художника в руках лишь кусочек угля, но Франсису кажется, что цвета на его картине невероятно яркие. И синяя блузка на Марии, и красная глянцевая обложка книги, и скамейка, выкрашенная в зеленый цвет, с которой краска сходит какими‑то по‑особому живописными кусками.

– Нравится? – спросил Художник, чувствуя, что старику молчание дается трудно, и он с трудом сдерживает слова в себе. – Я знаю, что нравится. Здесь, конечно, много фантазии. И дом выглядит у нас немного по‑иному, и эту скамейку давно заменили. Но все равно, старик, это все со мной, я все это помню! Я боялся, что тут же забуду, когда картина будет сожжена. Когда я смотрел, как она горит, мне хотелось расплакаться. Но теперь…

– Теперь посмотри, что я тебе покажу, – тихо сказал Франсис, потянулся к полками с книгами и достал ту, что была в самом низу. Волнуясь, он раскрыл ее. В середину книги был вложен пожелтевший лист бумаги, на котором были нарисована молодая женщина и двое мальчиков лет двенадцати.

– Я там остановил свой взгляд, в паре штрихов тому назад, – продекламировал Художник и улыбнулся.

Дата добавления: 2015-06-25