Я» как действователь

X

IX

VIII

VII

Наука разделяет проблему жизни на две большие, не сообщающиеся между собой области—на дух и при- роду. Так образовались две ветви научного познания — науки естественные и гуманитарные, изучающие соот- ветственно формы жизни материальной и психической.

В области духа еще очевиднее, чем в области мате- рии, что бытие, жизнь — это не что иное, как совокуп- ность отношений. Дух не вешен; он—цепь состояний. Духовное состояние есть не что иное, как соотношение между состоянием предшествующим и последующим. К примеру, не существует некой абсолютной, овеществ- ленной «печали». Если раньше меня переполняла ра- дость, а потом радость эта хоть немного уменьшилась, я почувствую печаль. Печаль и радость вырастают одна из другой, и обе представляют разные стадии единого физиологического процесса, который в свою очередь является состоянием материи или видом энергии.

Однако гуманитарные науки также используют ме- тод абстрагирования: они описывают печаль вообще. Но печаль вообще — не печальна. Печаль, невыносимая печаль — это та, которую я испытываю в данный мо- мент. Печаль в жизни, а не в обобщенном виде - это тоже нечто конкретное, неповторимое, индивиду- альное.

Каждая конкретная вещь есть сумма бесконечного множества отношений. Действуя дискурсивно, науки устанавливают эти отношения одно за другим; поэтому, чтобы установить их все, наукам требуется вечность Такова изначальная трагедия науки: работать на резуль- тат, который никогда не будет полностью достигнут

Трагедия науки порождает искусство. Там, где науч- ный метод исчерпывает себя, на помощь приходит метод художественный. И если научный метод — в аб- страгировании и обобщении, то художественный — в индивидуализации и конкретизации. Нелепо утверждать, что искусство копирует приро- ду. Где она, эта образцовая природа? Разве что на страницах учебников по физике. Природные процессы

совершаются в соответствии с физическими законами; искусство же связано с жизненным, конкретным, не- повторимым постольку, поскольку оно неповторимо, конкретно и жизненно.

Природа — это царство стабильного, постоянного; жизнь, напротив, есть нечто в высшей степени прехо- дящее. Отсюда следует, что природный мир—продукт научного исследования — воссоздается посредством обобщений, в то время как новый мир чисто жиз- ненных сущностей, для созидания которых и появи- лось искусство, должен быть сотворен путем индиви- дуализации.

Природа, понимаемая как природа нами познан- ная, не содержит ничего индивидуального; индивиду- альной лишь проблема, не разрешимая методами естественных наук, и все попытки биологов определить ее оказывались тщетны. Мы не поймем Наполеона как индивидуальность до тех пор, пока какой-нибудь се- рьезный биограф не восстановит для нас его непо- вторимый облик. Что ж, биография — жанр поэтичес- кий. Камни с отрогов Гвадаррамы раскроют свои свой- ства, свой характер, свое имя не в минералогии, для которой они вкупе с идентичными образцами состав- ляют класс, а лишь на картинах Веласкеса.

Как мы установили, индивидуальность — будь то вещи или человек — зависит от мироустройства в це- лом; это совокупность отношений. В росте травинки соучаствует все мироздание.

. Понятно ли теперь, сколь огромна задача, которую берется разрешить искусство? Как сделать явной всю полноту отношений, составляющих простейшую жизнь,—жизнь вот этого дерева, этого камня, этого человека?

В действительности это невозможно; именно поэто- му искусство по сути своей—уловка: оно должно со- здать некий виртуальный мир. Бесконечность отноше- ний недосягаема; искусство ищет и творит некую мни- мую совокупность — как бы бесконечность. Это именно то, что читатель не раз должен был испытать, стоя перед знаменитой картиной или читая классичес-

кий роман. Нам кажется, что полученное ощущение дает нам бесконечное и бесконечно ясное и точное видение жизненной проблемы. «Дон Кихот», напри- мер, по прочтении оставляет в нашей душе, светлый след, и мы в неожиданном озарении, без малейшего усилия способны одним взглядом охватить весь без- брежный мир в его упорядоченности — так, словно без всякой подготовки оказались наделены даром сверх- человеческого видения.

Следовательно, каждый художник должен стре- миться воспроизвести видимость совокупности; по- скольку мы не можем обладать всеми вещами в одной, попробуем-достичь хотя бы подобия совокупности. Материальная жизнь каждой вещи необъятна; удов- летворимся по крайней мере жизнеподобием.

Наука создает в жизни двоемирие духа и природы. В своих поисках полноты искусство обязано восстано- вить эту нарушенную цельность. Нет ничего, что было бы только материей: материя сама — идея; нет ничего, что было бы только духом; самое утонченное пережи- вание — это вибрация нервных окончаний.

Чтобы осуществить свою функцию, искусство долж- но оттолкнуться от одного из этих полюсов и двигаться в направлении другого. Так зародились различные виды искусства. Если мы движемся от природы к духу, если мы пытаемся выразить эмоции через пространственное изображение, то перед нами пластическое искусство живопись. Если от Эмоции, распыленного во времени чувственного начала стремимся к пластическим, при- родным формам, перед нами искусства духовные — по- эзия и музыка. В конечном счете каждое искусство заключает в себе оба начала, но его направленность, его организация обусловлены исходной точкой.

Использовать, употреблять мы можем только ве- щи. И наоборот: вещи — это точки приложения наших сил в практической деятельности. Однако мы можем поставить себя в положение использующей стороны по отношению ко всему, кроме одной, одной-единствен- ной вещи — нашего «я».

Кант свел мораль к своей известной формуле: посту- пай так, чтобы не употреблять других людей как средст- ва, а чтобы они были всегда лишь целью твоих дейст-. вий. Превратить, как это делает Кант, эти слова в норму и схему всякого долга — значит заявить, что на деле каждый из нас использует других своих сородичей, относится к ним как к вещам. Кантовский императив в разных его формулировках 3 направлен к тому, чтобы другие люди стали для нас личностями — не полезностя- ми, не вещами. И это же достоинство личности прихо- дит к людям, когда мы следуем бессмертной максиме Евангелия: возлюби ближнего, как самого себя. Сде- лать что-либо своим «я» есть единственное средство достичь того, чтобы оно перестало быть вещью.

Как кажется, нам дано выбирать перед лицом другого человека, другого субъекта: обращаться с ним как с вещью, использовать его, либо обращаться с ним как с «я». Здесь есть возможность решения, которой не могло бы быть, если бы все другие люди на самом деле были «я». «Ты», «он»—это, следо- вательно, только кажущееся «я». На языке Канта мы скажем, что моя добрая воля делает из «ты» и «о н» как бы другие «я».

Но выше мы говорили о «я» как об единственном, чего мы не только не хотим, но и не можем превратить в вещь. И это нужно понимать буквально.

Для уяснения этого уместно рассмотреть, как из- меняется значение глагола в первом лице изъяви- тельного наклонения в сравнении со вторым или третьим лицом. «Я иду», например. Значение «идти» в «я иду» и «он идет» на первый взгляд идентично, иначе не употреблялся бы один и тот же корень. Заметьте, что «значение» значит «указание на пред- мет», следовательно, «идентичное значение» — это указание на один и тот же объект, на один и тот же аспект объекта или реальности. Но если мы внимате- льно разберемся, какова же реальность, на которую указывают слова «я иду», мы сразу же увидим, наско- лько она отличается от реальности, на которую ука- зывают слова «он идет». То, что «он идет», мы восп- ринимаем зрением, обнаруживая в пространстве се- рию последовательных позиций ног на земле. Когда же «я иду», — может быть, мне и приходит на ум зрительный образ моих движущихся ног, но прежде всего и непосредственнее всего с этими словами свя- зывается реальность невидимая и неуловимая в про- странстве — усилие, импульс, «мускульное ощуще- ние» напряжения и сопротивления. Трудно предста- вить себе более различные восприятия. Можно сказать, что в «я иду» мы имеем в виду ходьбу, взятую как бы изнутри, в том, что она есть, а в «он идет» — ходьбу, взятую в ее внешних результатах. Однако единство ходьбы как внутреннего события и как внешнего явления, будучи очевидным и не тре- бующим от нас труда, вовсе не означает, что эти два ее лика хоть капельку похожи. Что общего, что схо- жего между этим особенным «внутренним усилием», ощущением сопротивления и переменой положения тела в пространстве? Есть, значит, «моя — ходьба» полностью отличная от «ходьбы других».

Любой другой пример подтвердит наше наблюде- ние. В случаях вроде «ходьбы» внешнее значение ка- жется первоначальным и более ясным. Не будем сейчас доискиваться, почему это именно так. Достаточно ого- ворить, что, напротив, почти все глаголы характеризу- ются первоначальным и очевидным значением, кото-

рое они имеют в первом лице. «Я хочу, я ненавижу, я чувствую боль». Чужая боль и чужая ненависть — кто их чувствовал? Мы только видим перекошенное лицо, испепеляющие глаза. Что в этих внешних при- знаках общего с тем, что я нахожу в себе, когда переживаю ненависть и боль?

Думаю, что теперь уже ясна дистанция между «я» и любой другой вещью, будь то бездыханное тело, или «ты», или «он». Как нам выразить в общей форме различие между образом или понятием боли и болью как чувством, как болением? Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью. И наоборот, болящая боль противоположна своему образу,— в тот момент, когда она становится образом самой себя, у нас перестает болеть.

«Я» означает, следовательно, не этого человека в отличие от другого или тем менее—человека в отличие от вещи, но все—людей, вещи, ситуации— в процессе бытия, осуществляющих себя, обнару- живающих себя. Каждый из нас, согласно этому, «я» не потому, что принадлежит к привилегирован- ному зоологическому виду, наделенному проекци- онным аппаратом, именуемым сознанием, но просто потому, что является чем-то. Эта шкатулка из крас- ной кожи, которая стоит передо мной на столе, не есть «я», потому что она только мое представле- ние, образ, а быть представлением—значит как раз не быть тем, что представляется. То же отличие, что между болью, о которой мне говорят, и болью, которую я чувствую, существует между красным цве- том кожи, увиденным мною, и бытием красной кожи для этой шкатулки. Для нее быть красной означает то же, что для меня—чувствовать боль. Как есть «я»—имярек, так есть «я»—красный, «я» — вода, «я»—звезда.

Дата добавления: 2015-06-25