Дипломна робота 13 страница

была полна мук и печали. О многом еще он хотел бы расспросить

короля, но чувствовал себя бессильным постичь связь этих темных

и страшных вещей, да и едва ли хватило бы ему решимости понять

их. Либо эти горемыки -- существа низшего порядка и еще не

знают светлых богов и находятся во власти демонов, либо на той

звезде все пошло вкривь да вкось по какому-то особенному

злосчастию, по изначальной ошибке и нелепице. И мальчик

подумал, что подвергать своего собеседника дальнейшим

расспросам, понуждать к объяснениям и признаниям стало бы для

короля мучительным и жестоким испытанием и всякий ответ стоил

бы ему новой горечи и унижения. Эти люди, живущие в темном

страхе смерти и все-таки уничтожающие друг друга в побоищах,

эти люди, чьи лица могут быть так обнаженно грубы, как у того

крестьянина, и так глубоко и невыносимо печальны, как у этого

короля, -- эти люди внушали ему жалость и в то же время

казались странными и почти смешными. Да, как бы грустно и

постыдно это ни звучало, -- смешными и нелепыми.

Но один вопрос он все же не мог не задать. Если эти жалкие

создания просто отстали в развитии и были запоздалыми детьми,

сыновьями дремуче-жестокой звезды, если жизнь этих людей

оборачивалась непрерывной судорогой и кончалась свирепым

смертоубийством, если они бросали павших в сражениях на

съедение зверям и птицам -- ведь об этом повествуют и страшные

сказки доисторической поры, -- должны же у них быть хотя бы

смутные прозрения будущего, грезы о богах, нечто вроде робких

всходов души. Иначе весь этот уродливый мир -- не более чем

ошибка и бессмыслица.

-- Прости, король, -- с трепетной мягкостью сказал

мальчик, -- прости, если я задам еще один вопрос, прежде чем

покину твою удивительную страну.

-- Спрашивая! -- отозвался король, не переставая дивиться

этому чужестранцу, который порой казался ему чистым, прекрасным

и вырастающим до небес духом и вместе с тем -- маленьким

ребенком, нуждающимся в покровительстве и не доросшим до

понимания серьезных вещей.

-- О иноземный король, -- начал свою речь посланец, -- ты

свел меня с печалью. Я пришел из другой страны, и большая птица

на крыше храма оказалась права: здесь, у вас, несравненно

больше горя, чем я мог вообразить. Страшный сон стал вашей

явью, и я не знаю, кто правит вами -- боги или демоны. Знаешь,

король, есть у нас одно сказание -- прежде я считал его досужим

вздором. Если верить ему, то и у нас когда-то случались такие

вещи, как война, и убийство, и ожесточение. Эти страшные слова

давно забыты нашим языком, мы находим их только в старинных

книгах сказок, для нас они звучат дико и немного смешно.

Сегодня же я убедился в том, что это не выдумка, и я вижу, как

ты и твой народ совершаете то, о чем мы знаем лишь из жутких

преданий незапамятных времен. Но скажи мне: разве в душах ваших

не брезжит прозрение, неужели вы не ведаете, что творите?

Знакома ли вам тоска по светлым, радостным богам, по разумным и

милосердным вождям и правителям? Неужели даже во сне вам ни

разу не привиделась иная, лучшая жизнь, когда никто не желает

того, чего не желают все, где властвуют разум и порядок, где

люди встречаются только для того, чтобы одарить друг друга

радостью и вниманием? Посещала ли вас хоть однажды мысль о том,

что мир -- это единое целое и нет ничего сладостнее и

животворнее, чем замирание перед его ликом и служением ему всей

силой человеческой любви? Есть ли у вас хоть смутное

представление о том, что у нас именуется музыкой, и

божественностью, и блаженством?

Опустив голову, внимал король этим словам. Когда же он

вновь поднял ее, лицо его было преображенным и как будто

озарялось улыбкой, хотя в глазах стояли слезы.

-- Прекрасное дитя! -- сказал король. -- Я, право, не

знаю, ребенок ты, или мудрец, или, быть может, само божество.

Но могу уверить тебя, что все, о чем ты говоришь, знакомо нам и

не вытравлено из наших душ. У нас есть сказание о мудреце

стародавних времен, который чувствовал единство мира и слышал

его в созвучиях небесных сфер. Довольно тебе? Может статься, ты

и впрямь из страны блаженства и даже само божество, но нет в

твоем сердце того счастья, той власти, той воли, которым нет

отзвука и в наших сердцах.

И вдруг он встал во весь рост, и мальчик изумленно уловил

мгновение улыбки на лице короля; оно сияло утренним светом,

ясным светом, стирающим все тени.

-- Теперь ступай, -- крикнул он посланцу, -- ступай и

оставь нас с нашими войнами и пагубами! Ты смягчил мне сердце,

ты напомнил мне мать. Довольно, будет, милый, славный отрок.

Иди и спасайся, покуда не началась новая бойня! Я буду думать о

тебе, когда польется кровь и запылают города, и о том стану

думать, что мир есть единое целое, и нашу глупость, и наш гнев,

и нашу дикость нам от него не отделить. Удачи тебе! И передай

поклон твоей звезде, поклонись и тому божеству, символ которого

-- сердце, терзаемое птицей. Я знаю это сердце и эту птицу. И

прошу тебя, мой милый друг из чужедальних стран: если придет

тебе на память твой друг -- несчастный король среди смрада

войны, пусть он вспомнится тебе не согбенным печалью на

походном ложе, а с улыбкой на лице, когда в глазах его были

слезы, а на руках -- кровь!

Не окликая спящего слугу, король сам распахнул занавес

шатра и выпустил гостя. Иными глазами смотрел теперь мальчик на

равнину, через которую лежал обратный путь, когда в меркнущем

свете дня ему открылся объятый пожарищем город. Сколько мертвых

тел и обглоданных лошадиных трупов пришлось миновать посланцу,

пока не стемнело и он снова не оказался у подножия лесистого

нагорья.

И опять из облаков спустилась большая птица, подхватила

его, и они полетели обратно, бесшумно, по-совиному, рассекая

ночной воздух. Пробудившись от тревожного сна, мальчик узнал

своды небольшого горного храма, у входа в который, в гуще

влажной травы, стоял его конь, громким ржанием встречавший

наступающий день. И ничто не напоминало о темной птице и о

странствии на чужую звезду, о короле и о бранном поле. Осталась

лишь какая-то тень в душе, едва ощутимая смутная боль, точно

засевшее внутри крохотное жальце. Так тревожит порой бессильное

сострадание или сокровенное желание, смущающее наш сон до тех

пор, пока мы не встретим наконец того, кому давно мечтали

признаться в любви, с кем втайне хотели бы поделиться радостью

и обменяться улыбкой.

Посланец оседлал коня, и, проскакав весь день, прибыл в

столицу к своему королю, и полностью оправдал надежды своей

общины. Король принял его приветливо и великодушно. Коснувшись

рукой лба мальчика, он воскликнул:

-- Взгляд глаз твоих внятен сердцу, и мое сердце ответило

согласием! Просьба твоя будет исполнена прежде, чем ее вымолвят

уста.

Вскоре посланцу было вручено королевское письмо. И повсюду

в стране его ожидала всяческая помощь: множество цветов, лошади

и повозки, гонцы и провожатые -- все было отдано в его

распоряжение. И когда он, обогнув горы, вышел на пологую

дорогу, ведущую в родную провинцию, и вступил в пределы своей

общины, за ним двигался целый караван подвод и тележек с

коробками, навьюченных лошадей и мулов, и вся эта процессия

благоухала прекраснейшими цветами из садов и оранжерей,

которыми славится север. Цветов хватило не только для того,

чтобы убрать венками тела погибших и пышно украсить их могилы,

но и чтобы посадить, как предписывает обычай, в память о каждом

из них один цветок, один куст и одно фруктовое деревце. И

скорбь по лучшему другу и любимому коню отлегла от сердца

мальчика и растворилась в спокойном торжестве души, когда он

убрал их цветами и предал земле, а на могилах посадил два

цветка, два куста и два плодовых деревца.

Едва он успокоил сердце и исполнил свой долг, как его

стали преследовать воспоминания о том ночном странствии, и он

попросил у своих близких разрешения провести один день в

одиночестве и целый день и целую ночь просидел у дерева

раздумий, и перед ним ясной непрерывной чередой прошли картины

всего увиденного на чужой звезде. И поутру он пошел к

старейшине и в уединенной беседе рассказал ему все.

Старейшина выслушал его и, не сразу оторвавшись от своих

молчаливых размышлений, спросил:

-- Друг мой, ты видел это собственными глазами или тебе

приснилось?

-- Не знаю, -- ответил мальчик. -- Думаю, что это мог быть

сон. Но не сочти за дерзость, если я не вижу здесь большого

различия, ведь эти вещи и сейчас въяве тревожат меня. Во мне

осталась тень печали, и при всей полноте счастья мне не

укрыться от холодного дыхания той звезды. Позволь же спросить,

глубокочтимый, что мне теперь делать?

-- Завтра снова отправляйся в горы, -- сказал старейшина,

-- к тому самому месту, где ты нашел храм. Странным мне кажется

символ того божества, я ничего не слыхал о нем, и, кто знает,

быть может, это бог другой звезды. Или же и храм, и бог его

настолько древни, что восходят к нашим далеким предкам и

незапамятным временам, ведь и до нас дошли такие понятия, как

оружие, страх и боязнь смерти. Иди к тому храму, милый отрок, и

принеси ему в дар цветы, мед и наши песни.

Мальчик поблагодарил старца и последовал его совету. Он

набрал чашу светлого меда, каким принято ранним летом потчевать

почетных гостей, и взял свою лютню. В горах он нашел то место,

где в прошлый раз сорвал колокольчик, и крутую каменистую

тропу, уходящую к лесу, по которой недавно шагал, ведя в поводу

коня. Но того места, где стоял храм, и самого храма, а стало

быть, и черного алтарного камня, деревянных колонн, крыши с

большой птицей и самой птицы, найти ему не удалось. И ни один

из встречных, кому он описывал святилище, ничего похожего

припомнить не мог.

Тогда мальчик повернул обратно, в родные края, и, проходя

мимо храма благодарной памяти, вошел под его своды, поставил на

алтарь чашу с медом, спел песню под звуки своей лютни и поручил

покровительству божества все, что ему недавно привиделось: храм

с птицей, убогого крестьянина и покойников на поле брани, но

всего настоятельнее -- короля в походном шатре. После этого с

облегченным сердцем мальчик вернулся в свое жилище, в спальном

покое повесил символ единства миров и, глубоким сном угасив

впечатления дня, поднялся ранним утром, чтобы помочь своим

соседям, которые работали и пели в садах и на пашнях, стирая

последние следы землетрясения.

Примечания

* Написана в 1915 году и посвящена жене художника Альберта

Вельти -- Елене Вельти.

Герман Гессе. Тяжкий путь

Перевод И. Алексеевой

У входа в ущелье, возле темных скальных ворот, я встал в

нерешительности, обернулся и посмотрел назад.

Солнце сияло в этом зеленом благостном мире, на лугах

мерцало летучее коричневатое разноцветье трав. Там жилось

хорошо, там было уютно и тепло, там душа гудела глубоко и

успокоение, подобно мохнатому шмелю в густом настое ароматов и

света. И, возможно, я был глупцом, если захотел покинуть все

это и подняться в горы.

Проводник мягко тронул меня за плечо. Я оторвал взгляд от

милого мне вида, словно против воли выбрался из теплой ванны.

Теперь я посмотрел на ущелье, погруженное в бессолнечный мрак:

маленький черный ручеек выползал из расщелины, чахлые пучки

бледной травы росли вдоль его кромки, на дне ручья лежала

разноцветная, обкатанная водой галька, мертвая и бледная, как

кости тех, кто был жив когда-то, а ныне умер.

-- Хорошо бы передохнуть, -- сказал я проводнику.

Он терпеливо улыбнулся, и мы опустились на землю. Было

прохладно, из скальных ворот потянуло холодом -- оттуда

осторожно выползал поток мрачного ледяного воздуха.

Мерзок, воистину мерзок был этот путь! Омерзительно и

мучительно было заставлять себя влезать в эти скальные ворота,

шагать через этот холодный ручей, карабкаться во мраке вдоль

крутого края пропасти!

-- Ужасный путь, -- сказал я, содрогаясь.

Во мне умирающим огоньком теплилась горячая, невероятная,

безумная надежда, что можно еще повернуть назад, что проводник

легко поддастся на уговоры, что он захочет уберечь нас обоих от

этого испытания. Да-да, а почему бы и нет? Разве там, откуда мы

пришли, не было в тысячу раз прекраснее? Разве жизнь не бурлила

там обильным, теплым потоком, благодатным, распахнутым для

любви? И разве я не был человеком, не был ребячливым,

недолговечным существом, у которого есть право на капельку

счастья, на кусочек солнца, на глаза, до краев наполненные

голубизной неба и цветением трав.

Нет, я хотел остаться. У меня не было ни малейшего желания

строить из себя героя и великомученика! Я проживу свою жизнь в

покое и довольстве, если смогу остаться в долине, в лучах

солнца.

Меня уже начал пробирать озноб; здесь нельзя было долго

оставаться.

-- Ты замерз, -- сказал проводник, -- будет лучше, если мы

пойдем.

С этими словами он встал, вытянулся на мгновение во весь

свой огромный рост и с улыбкой посмотрел на меня. Ни насмешки,

ни сострадания не было в этой улыбке, ни суровости, ни

снисхождения. Ничего в ней не было, кроме понимания, ничего,

кроме знания. Эта улыбка говорила: "Я знаю тебя. Знаю твой

страх, знаю, какой он, и, конечно, не забыл те высокие слова,

которые ты произносил вчера и позавчера. Отчаянные заячьи

петли, которые трусливо совершает сейчас твоя душа, все твои

заигрывания с заманчивым солнечным светом там, в долине, ведомы

мне, -- ведомы прежде, чем ты успеешь о них подумать".

С такой улыбкой посмотрел на меня проводник и затем сделал

первый шаг в темное скалистое ущелье, и я ненавидел его -- и

одновременно любил, как приговоренный к смерти ненавидит и

любит топор, занесенный над его головой. Но более всего я

ненавидел и презирал его за то, что он меня вел, что он все обо

мне знал, презирал его холодность, отсутствие милых слабостей,

я ненавидел во мне самом все то, что заставляло признавать его

правоту, одобряло его, было подобно ему, хотело следовать ему.

Он ушел уже довольно далеко вперед, по камням, вдоль

черного ручья, и должен был вот-вот исчезнуть за скалой у

изгиба ручья.

-- Стой! -- закричал я, охваченный таким сильным страхом,

что тут же промелькнула мысль: "Будь все это сон, мой

смертельный ужас разорвал бы сейчас его оковы и я бы

проснулся". -- Стой! -- закричал я. -- Я не смогу, я еще не

готов.

Проводник остановился и молча посмотрел куда-то поверх

меня, без упрека, но с тем самым ужасающим пониманием, с тем

трудно переносимым всеведением и предвидением, посмотрел тем

самым взглядом знающего-все-наперед.

-- Может быть, нам повернуть назад? -- спросил он, и не

успел он договорить, как я против своей воли уже начал

сознавать, что скажу "нет", что я определенно обязан сказать

"нет". И тут же все прежнее, привычное, близкое, любимое

отчаянно запротестовало: "Скажи да, скажи да!" -- и весь отчий

мир тяжелым ядром повис у меня на ногах.

Я хотел крикнуть "да", хотя знал точно, что не смогу.

Тут проводник простер руку и указал на долину, и я еще раз

оглянулся на любимые, милые сердцу места. И тогда я увидел

самое ужасное, что только можно себе представить: я увидел, что

милые, возлюбленные луга и долины залиты тусклым и безрадостным

светом белого, обессилевшего солнца; крикливые, неестественные

цвета совсем не сочетаются друг с другом, тени черны, как сажа,

и лишены загадочной заманчивости, -- этот мир был обездолен, у

него отняли очарование и благоухание, -- всюду витал запах и

вкус того, что претит, чем давно насытился до отвращения. О,

все это мне до боли знакомо, -- я знал ужасную манеру

проводника обесценивать любимое и приятное, выпускать из него

соки, лишать живого дыхания, искажать запахи, втихомолку

осквернять краски! Ах, как хорошо я знал: то, что вчера еще

было вином, обратится ныне в уксус. А уксус никогда больше не

станет вином. Никогда.

Я молчал и продолжал следовать за проводником с печалью в

сердце. Ведь он был прав, прав, как всегда. Хорошо, что я могу

его видеть, что он, по крайней мере, остается со мной, вместо

того чтобы по обыкновению в решающий момент внезапно исчезнуть

и оставить меня одного наедине с тем чужим голосом у меня в

груди, голосом, в который он обращается.

Я молчал, но сердце мое неистово молило: "Только не уходи,

я же иду за тобой!"

Отвратительно склизкими оказались камни в ручье, было

утомительно, было муторно перебираться вот так, с камня на

камень, оказываясь всякий раз на тесной, мокрой поверхности

камня, который на глазах уменьшался и ускользал из-под ног. При

этом тропа уходила все круче вверх и мрачные скальные стены

подступили вплотную, они грозно наползали, и каждый уступ таил

коварный умысел -- стиснуть нас в каменном плену и навсегда

отрезать путь назад. По бородавчатым желтым скалам стекала

тягучая, склизкая водяная пленка. Ни неба, ни облаков, ни

синевы больше не было над нами.

Я все шел и шел, я шел за проводником и часто зажмуривался

от страха и отвращения. Вот на пути темный цветок, бархатная

чернота, печальный взгляд. Он был прекрасен и что-то

доверительно говорил мне, но проводник ускорил шаг, и я

почувствовал: если я хоть на мгновение задержусь, если еще на

один-единственный миг взгляд мой погрузится в этот печальный

бархат, то скорбь и безнадежная грусть лягут на сердце чересчур

тяжелым грузом, станут непереносимы и душа моя отныне навсегда

замкнется в издевательском круге бессмыслицы и безумия.

Промокший, грязный, полз я дальше, и, когда сырые стены

сомкнулись над нами, проводник затянул свою старую песнь

утешения. Звонким, уверенным юношеским голосом пел он в такт

шагам: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Я знал, он хотел ободрить и

подстегнуть меня, пытался отвлечь от мерзкой натужности и

безнадежности этого адского мытарства. Я знал: он ждет, что я

подхвачу его заунывный речитатив. Но я не хотел подпевать, не

хотел дарить ему эту победу. До песен ли мне было? Ведь я всего

лишь человек, я -- бедняга и простак, которого против его

желания втянули в такие дела и свершения, каких Господь от него

и требовать не может! Разве не дозволено любой гвоздичке, любой

незабудке у ручья оставаться там, где она была, и цвести, и

увядать, как ей на роду написано?

"Я хочу, я хочу, я хочу", -- неотступно пел проводник. О,

если бы я мог повернуть назад! Но с чудесной помощью проводника

я уже давно взобрался на такие стены и преодолел такие

бездонные трещины, что возвращение было невозможно. Рыдания

душили меня, подступали к горлу, но плакать было нельзя, -- что

угодно, только не плакать. И тогда я дерзко, громко подхватил

песнь проводника, я пел ту же мелодию, в том же ритме, но слова

были другие, я повторял: "Я должен, я должен, я должен!" Но

петь, взбираясь наверх, было довольно трудно, я вскоре сбил

дыхание и, закашлявшись, поневоле замолчал. Он же неутомимо

продолжал повторять: "Я хочу, я хочу, я хочу", -- и со временем

все же пересилил меня, и я стал петь с ним в унисон, повторяя

его слова. Теперь карабкаться наверх стало много легче, и я

больше не заставлял себя, а на самом деле -- хотел, пение

больше не затрудняло дыхание и не приносило усталости.

Тут душа моя просветлела, и как только светлее сделалось

внутри, так сразу отступили гладкие стены, они стали суше,

добрее, бережно удерживали скользящую ногу, а над нами все ярче

и ярче проступало голубое небо -- синим ручейком меж каменных

берегов, и вскоре ручей превратился в небольшое синее озерко,

которое росло и ширилось.

Я попытался хотеть сильнее, я постарался добавить страсти

в свое желание -- и небесное озеро продолжало расти, а тропа

делалась все шире и ровнее, и порой мне удавалось с легкостью,

без особых усилий шагать нога в ногу с проводником довольно

долго. И неожиданно совсем близко над нами я увидел вершину, и

крутые ее склоны сияли в раскаленном воздухе.

Под самой вершиной выбрались мы из тесной щели,

ослепительный солнечный свет затмил мой взор, а когда я вновь

открыл глаза, то от страха у меня подогнулись колени:

оказалось, что я, как ни в чем не бывало, безо всякой опоры

стою на ребре острого скального гребня, вокруг раскинулось

бескрайнее небесное пространство -- синяя, опасная, бездонная

глубина; и только острая вершина да путь до нее, подобный узкой

веревочной лестнице, виднеются перед нами. Но снова светило

солнце, снова сияло небо, мы взобрались-таки и на эту последнюю

опасную высоту, маленькими шажками, стиснув зубы и нахмурив

брови. И вот стояли уже наверху, на тесной, раскаленной

каменной площадке, дыша враждебным, суровым, разряженным

воздухом.

Странная это была гора -- и странная вершина! На этой

вершине -- а ведь мы взобрались на нее, долго карабкаясь по

бесконечным голым скальным стенам, -- на этой вершине росло

прямо из камня дерево, небольшое коренастое деревце, и на нем

лишь несколько коротких, сильных ветвей. Стояло оно, невероятно

одинокое и странное, крепко уцепившись за скалу и слившись с

ней, и холодная небесная синева была меж его ветвей. А на самой

верхушке дерева сидела черная птица и пела грозную песню.

Тихое видение краткого мгновения покоя: печет солнце,

пышет жаром скала, сурово возвышается дерево, грозно поет

птица. Она грозно пела: "Вечность! Вечность!" Черная птица пела

и неотступно косилась на нас блестящим строгим глазом, который

напоминал черный хрусталь. Трудно было выдержать ее взгляд,

трудно было выдержать ее пение, но особенно ужасны были

одиночество и пустота этого места, безоглядная даль пустынных

небесных просторов, от которой кружилась голова.

Немыслимым блаженством казалось умереть; невыразимо

мучительно было здесь оставаться. Должно что-то произойти,

сейчас и немедленно, иначе мы и весь мир -- все вокруг от

страшной муки обратится в камень. Я почувствовал давящее и

душное дуновение свершающегося, подобно порыву ветра перед

грозой. Я ощутил, как оно лихорадочным жаром, трепеща,

пронизало тело и душу. Оно нависало, грозя, оно уже близко --

оно настало.

...Во мгновение ока сорвалась с дерева птица и камнем

канула в пространство.

Прыгнул, рванувшись в синеву, мой проводник, упал в

мерцающее небо -- и улетел.

Вот высоко вздыбилась волна моей судьбы, увлекла с собой

мое сердце, вот она беззвучно разбилась.

И я уже падал, проваливался куда-то, кувыркался, летел;

плотно спеленутый холодным воздушным вихрем, я, содрогаясь от

блаженства и муки, ринулся вниз, сквозь бесконечное, к

материнской груди.

Примечания

* Написана в 1916 году и опубликована в 1917 году.

Посвящена доктору Гансу Бруну и его супруге.

Психоаналитические символы сказки: гора -- архетип

самости; проводник аналогичен лодочнику и выражает высшее "Я"

героя; дерево -- мировое дерево; птица -- символ души, подобно

Духу Ветхого Завета, символически представленному птицей

(Роах).

Герман Гессе. Череда снов

Перевод И. Алексеевой

Мне казалось, что время тянется бесконечно долго, час за

часом, бесполезно, а я все сижу в душной гостиной, через

северные окна которой виднеется ненастоящее озеро и фальшивые

фьорды; и меня притягивает и влечет к себе только прекрасная и

странная незнакомка, которую я считаю грешницей. Мне

обязательно нужно разглядеть ее лицо, но ничего не получается.

Лицо ее смутно светится в обрамлении темных распущенных волос,

все оно -- заманчивая бледность, ничего больше. Глаза у нее,

скорее всего, темно-карие, я уверен -- они именно карие, но,

кажется, тогда они не подходят к этому лицу, которое взгляд мой

силится различить в этой расплывчатой бледности, но я точно

знаю, что черты его хранятся в дальних, недоступных глубинах

моих воспоминаний.

Наконец что-то переменилось. Вошли те двое. Они

поздоровались с красивой дамой и были представлены мне.

"Обезьяны", -- подумал я и тут же рассердился сам на себя, ведь

я просто завидовал вон тому, в изящном модном костюме

кирпичного цвета, это была зависть и чувство стыда за себя.

Отвратительное чувство зависти к безупречным, бесстыдным,

ухмыляющимся! "Возьми себя в руки!" -- приказал я самому себе.

Оба человека равнодушно пожали мою протянутую руку -- почему я

им подал ее? -- и состроили насмешливые мины.

Тут я почувствовал, что со мной что-то не так. Я ощутил

неприятный холод, который шел по телу откуда-то снизу. Я

опустил глаза и увидел, бледнея, что стою в одних носках2.

Опять эти дикие, нелепые, глупые препятствия и трудности!

Другим никогда не случается стоять раздетым или полураздетым в

гостиной перед сворой безупречных и беспощадных! Я безнадежно

пытался хотя бы прикрыть одной ногой другую и тут взглянул

ненароком в окно и увидел, что скалистые берега озера угрожающе

и дико синеют фальшивыми и мрачными красками, притворяясь

демоническими. Удрученно и беспомощно посмотрел я на

незнакомцев, полный ненависти к этим людям и еще большей

ненависти к самому себе, -- ничего у меня не получалось,

никогда-то мне не везло. И почему, собственно, я чувствовал

себя в ответе за это глупое озеро? Ну, раз чувствовал, значит,

неспроста. С мольбой заглянул я в лицо кирпично-рыжему, щеки

его сияли ухоженной свежестью и здоровьем, хотя я хорошо знал,

что понапрасну унижаюсь, -- он не пожалеет меня.

Теперь он как раз обратил внимание на мои ноги в темных

грубых носках -- слава Богу еще, что они не дырявые, -- и

отвратительно ухмыльнулся. Он подтолкнул своего приятеля и

показал на мои ноги. Тот тоже издевательски заулыбался.

-- Вы на озеро посмотрите! -- воскликнул я, показывая

рукой в окно.

Рыжий пожал плечами -- ему и в голову не пришло

повернуться к окну -- и что-то сказал своему приятелю; я

половину не расслышал, но речь шла обо мне и таких вот

простофилях без ботинок, которым не место в такой гостиной. При

этом в слове "гостиная" для меня, как в детстве, звучал

какой-то оттенок благородства и светскости, прекрасный и

фальшивый одновременно.

Чуть не плача, я наклонился и посмотрел на свои ноги, как

будто надеялся еще что-то поправить, и теперь оказалось, что я

сбросил с ног стоптанные домашние туфли, -- как бы то ни было,

одна туфля, большая, мягкая, темно-красная, валялась на полу. Я

нерешительно поднял ее, ухватившись за задник, по-прежнему в

том же слезливом настроении. Туфля выскользнула, но я успел

поймать ее на лету -- а она тем временем выросла еще больше --

и держал теперь ее за носок.

И тут я внезапно с каким-то внутренним облегчением ощутил

глубокую значимость этой туфли, которая чуть покачивалась у

меня в руках под тяжестью массивного задника. Ах, какое

великолепие -- такая вот дряблая туфля, до чего она мягкая и

тяжелая! Я попробовал взмахнуть ею -- это было нестерпимое

ощущение, и оно пронзило меня блаженством насквозь. Никакая

дубинка, никакой резиновый шланг не шел ни в какое сравнение с

моей большой туфлей. Я дал ей итальянское имя Канцильоне*.

Дата добавления: 2015-06-25