Издательство иностранной литературы 11 страница

— Долорес! Смотри у меня!

Теперь уж не приходилось давать ей лекарства с пищей — она сама глотала таблетки. Она сбросила самодельное фантастическое одеяние. И, наконец, она стала одна уходить из больницы три раза в неделю, чтобы помогать своей матери по хозяйству. Она самостоятельно делала все закупки для семьи.

Красивая, статная, белокурая, с умными серыми глазами, Долорес выглядит обычной служащей женщиной, какой она была до своего сумасшествия десять лет назад.

— Если бы вы встретили ее в городе, вы не могли бы ее отличить от совершенно нормальных людей, — говорит Фрэнсис Бэйр.

Недавно Долорес явилась в кабинет Фергюсона.

Доктор Фергюсон, мне предлагают работу по сбору вишни. Я лично согласилась — даете ли вы на это свое разрешение? — спросила Долорес почти робким тоном.

— Да, я даю вам разрешение! — сказал Джек.

— Это только одна из больных Фрэнсис Бэйр, — сказал Джек. — Все ее больные выплывают с самого дна на поверхность и самостоятельно устраиваются на работу. Фрэнсис Бэйр выполняет свои обязанности, как самый лучший домашний врач. Она сама дает больным лекарства и назначает их pro re nata — как того требуют обстоятельства.

Затем в живой, яркой форме — совсем не по-английски — Джек объясняет, что значит для него Фрэнсис:

— Она мои глаза, мои уши и все мои научные наблюдения. Эти наблюдения показывают, как мы изменяем поведение самых трудных, так называемых безнадежных психотиков.

До появления новых лекарств в отделении Джека было четыре запертые палаты для беспокойных больных. Теперь осталась только одна — одиннадцатый корпус. Такая палата необходима для приема неисправимых, буйствующих, опасных больных, переводимых из других палат или из других больниц, для проблемных случаев из психиатрической клиники Мичиганского университета и Института судебной психиатрии в Ионии — одержимых мыслями об убийстве, которым требуется «максимальная изоляция».

— Вы говорите, что одиннадцатый корпус мало напоминает своей обстановкой сумасшедший дом? — говорит Фрэнсис Бэйр. — Вы бы посмотрели, чем он был два года назад, тогда смогли бы по-настоящему оценить, чем он стал теперь.

В одиннадцатом корпусе висят гардины и драпри, и редко случается, чтобы больной пытался их сорвать. В одиннадцатом корпусе имеется радиола, и больные танцуют под ее музыку — не прежнюю дикую пляску; есть телевизор, осаждаемый больными, которые, не отрываясь, смотрят и слушают. Есть пианино, и есть больные, которые неплохо на нем играют. Есть книги, которые никто не бросает в чужие головы, а читают. Получаются популярные журналы, и никто их больше не использует для затыкания водопроводных труб.

— Как вам удается все это сохранять? — спросил я Фрэнсис Бэйр. — Ведь поступают же к вам хулиганы, разрушители, остервенелые…

— Да, — сказала Фрэнсис, — но теперь, когда у нас есть новые лекарства, они недолго остаются в таком состоянии.

Френсис, казалось, была огорчена, что в своем восхищении сестрами-надзирательницами я забываю о докторе Фергюсоне. В конце заметки с описанием ее работы Фрэнсис пишет:

«Если бы все работающие с душевнобольными придерживались философии доктора Фергюсона, а именно: «По милости провидения я вошел сюда добровольно и без помощи ключей», — они лучше могли бы помочь тем, кто так отчаянно нуждается в помощи».

Долорес вполне согласна с Фрэнсис Бэйр. Долорес внимательно рассматривает меня своими недавно ожившими серыми глазами и хочет дать мне небольшой отзыв о Джеке с точки зрения пациентки.

— Не забывайте, что доктора Фергюсона обожают в этой больнице.

— Нет, нет, я этого не забуду, не беспокойтесь, милая Долорес.

— Случалось ли вам задумываться над тем, каким образом пожелать тяжелобольному «веселого рождества»? — спрашивает меня старшая надзирательница Донна Пилларс. — Как можно это сделать без того, чтобы не вызвать у больного ассоциации с действительно веселым рождественским праздником прошлых лет? Как это сделать, чтобы больной не заплакал?

— Если вам не приходилось поздравлять с веселым рождеством безнадежного душевнобольного, — продолжает поучать меня Донна, — то попробуйте представить самого себя запертым в нашей больнице в продолжение долгих лет, оторванным от семьи и друзей. Один за другим перестают они писать вам. Открыток становится все меньше и меньше. И наконец вы совсем забыты, между тем как другие весело справляют праздник. Веселое рождество означает для вас только новую волну тоски о пропавшей жизни.

Остро болея душой за своих заброшенных пациенток, любвеобильная Донна Пилларс сгущает краски.

— Бывает и похуже, — продолжает она. — Предположим, что вы параноик. Родные и друзья присылают вам к празднику пакет с подарками и продуктами. Болезнь внушает вам подозрение, что передачу прислали вовсе не родные. Здесь, несомненно, ловушка. Скорее всего, эти продукты отравлены…

Донна поворачивает острие своей ненависти к безумию в другом направлении.

— Искаженное мышление подсказывает вам, что родные делают только вид, что заботятся о вас. На самом же деле они сами предали вас в руки разбойников, которые держат вас здесь…

Как же можно говорить о веселом рождестве в сумасшедшем доме?

Так это было до появления новых лекарств и до Фергюсона. Теперь все иначе. Джек и 107 его сестер-надзирательниц вместе с больными начали подготовку к рождеству 1955 года за несколько недель до праздника. Сестры и больные украсили палаты, в том числе и одиннадцатый корпус, самодельными украшениями.

В прежнее время больница устраивала празднование рождества только для больных, имевших право выхода из палат. Из запертых палат больных не выпускали, потому что они сразу расхватывали приготовленное угощение и срывали со стен украшения.

— В этом году при обходе палат, — сказала Донна Пилларс, — я не видела ни одной больной, которая плакала бы по случаю рождественского праздника. Донна рассказывала, как эти буйные больные, которых раньше не допускали к праздничному столу, как эти самые дикарки сидели — страшно чинные, но веселые — за великолепно накрытыми столами…

— Они вели себя, как настоящие леди, — сказала Донна.

Мне очень не хочется, чтобы читатель составил себе ложное представление о Донне Пилларс, Берте Оркэт, Саре Дауни, Эвелин Дрэйк, Фрэнсис Бэйр или о какой-либо другой из 107 «докторов» Джека. Это вовсе не сентиментальные дамы. Может быть, только чуть-чуть, в самой глубине сердца, они растроганы волнующей картиной рождественского праздника. Они всегда стойки и решительны, потому что ему нужна особая закалка, чтобы бороться с безумием, самым жестоким, самым ужасным из несчастий человеческих. Они знают, что в других отделениях есть еще много больных, которым можно бы помочь новыми лекарствами, но они их не получают. Они знают, что в отделении Джека Фергюсона есть больные, для которых он не нащупал еще прямого пути к выздоровлению. Но их ободряет мысль, что у них есть теперь новые лекарства которые открыли для них новый мир.

Для Джека это уже не отдаленный, а действительный и важный факт, что 22 декабря 1955 года все весело убранные палаты его отделения были открыты для осмотра всем гражданам, живущим в районе большого канала Траверз. Что вызвало сияние и еще более широкую, чем всегда, улыбку на его круглом, румяном лице, так это рождественская открытка, полученная им от сестер-надзирательниц и больных, написанная рукою заместительницы начальницы сестринской службы Сарой Дуани:

Дорогой доктор Фергюсон, мы хотим только сказать Вам, что искренне ценим то, что Вы сделали для нас за этот год, особенно в дни рождественского праздника. Это — самый прекрасный, самый радостный праздник, какого здесь еще никогда не бывало. Благодарим Вас от всего сердца.

От надзирательниц, больных и от меня лично

миссис Дуани.

В первые месяцы 1956 года Джек Фергюсон мог наконец оглянуться назад и порадоваться. Доктор М. М. Никельс, заместитель директора, и Берта Оркэт, и Сара Дуани — все в один голос говорили, что такого чудесного рождества у них никогда не было. Из 1000 тяжелых, признанных безнадежными хроников-женщин удалось выписать домой или на патронаж в чужие семьи свыше 150 человек. И оставалось еще несколько сот больных, подготовленных для пробной выписки и лечения на дому.

«У нас большие планы на 1956 год», — писал мне Фергюсон.

И в те же первые месяцы 1956 года Джек столкнулся с новыми трудностями. Он создал себе ясную, хорошо обоснованную теорию, что с помощью новых лекарств и нежной любовной заботы сестер-надзирательниц, с помощью химии плюс любовь он сможет выписать добрую половину своих неизлечимых больных.

Но из всех его больных не больше трехсот человек имели свой дом. И для половины этих счастливчиков лучше б не было ни дома, ни родных: несчастные были там нежеланными гостями.

Он гордился сотней освобожденных коек в его отделении, где до этого имелся длинный список ожидавших очереди. Но список начал снова расти со зловещей быстротой. Как мог он фактически освободить эти койки и увеличить число свободных мест в отделении, если у больных, получивших чудесное исцеление, не оказалось пристанища? Неужели штат Мичиган не в силах для них ничего сделать?

И почему коллеги-врачи не хотят проверить на своих больных его опыт с химией плюс любовь? Почему они не проявляют никакой заинтересованности в этом? В больнице Траверз-Сити есть отделения — такие, например, как приемное отделение, — где имеется большой процент больных с ранними формами психоза, а число больных, которым есть куда уйти из больницы, доходит до 90 процентов. Перспектива быстрого излечения у этих ранних психотиков — при новом способе лечения — гораздо благоприятнее, чем у запущенных хроников Джека.

Если начать новое лечение этих незапущенных больных и быстро выписывать их домой, то численность пациентов в больнице Траверз-Сити снизилась бы очень заметно. Но вот на заседании врачебной конференции некоторые из коллег Джека обрушились на него с нападками. Разве он не видит, сколько хлопот он им причиняет? Больница прославилась на весь штат как спасительница безнадежных хроников, и в результате со всех сторон стали присылать к ним тяжелейших больных. Вы представляете, сколько работы прибавилось в приемном отделении? Джеку следовало бы не очень торопиться с выпиской своих больных… А не то…

Какими глупыми мечтами тешит себя Джек Фергюсон! Он похож в этом отношении на Ральфа Уальдо Эмерсона, который сказал, что если человек предложит лучшую систему мышеловки, то люди протопчут широкую дорогу к его двери. Может быть, великий философ и прав в отношении изобретателей мышеловок, но его философию нельзя применить к изобретателям надежды для неизлечимых душевнобольных.

Джек был одинок со своими мечтами.

Не совсем одинок. С ним были больные, которые обожали его. Были сестры-надзирательницы, которые верили в него. Была начальница среднего персонала Берта Оркэт.

— Какие сестры! — сказал Джек. — это персональная победа мисс Оркэт. Это высшее достижение всей ее жизни, отданной другим людям.

Джек улыбнулся.

— С медицинской точки зрения Берта Оркэт — мой самый ценный помощник в этой борьбе. И она же мой самый беспощадный критик, если не считать мою Мэри. Стоит мне сделать малейшую попытку выдвинуть Фергюсона впереди больных, как мисс Оркэт сразу же выливает мне на голову ушат холодной воды.

— Как это вы выдвигаете себя впереди больных? — спросил я.

— А вот как, — сказал Джек. — Мне следовало бы перестать похваляться своей работой, водя посетителей по больнице. Или я выпускаю на огородные работы не вполне подготовленных больных, чтобы приукрасить статистику.

Ох, и попадает мне от Оркэт!

Но не кто иной, как Берта Оркэт, которая за тридцать лет работы видела и подъем и угасание надежды для несчастных безумцев — чаще всего угасание, — именно Берта Оркэт с сиянием в глазах говорит Джеку Фергюсону:

— Если бы только нас оставили в покое, мы могли бы сейчас действительно что-то сделать.

Теперь мы на верном пути. С ним были все сестры-надзирательницы, и ожившие больные, и Берта Оркэт, и жена его Мэри. Так что Джек не так уж одинок.

— Насколько Джек изменился с момента его прихода в Траверз-Сити? — спросил я Мэри. Мэри смутилась.

— Я должна вам кое в чем признаться, — сказала она. — Помните, когда Джек в последний раз вышел из Больницы ветеранов в Индианаполисе, я сказала, что не сомневаюсь в полном выздоровлении Джека?

Да, я помнил это и даже приводил ее подлинные слова в своем рассказе.

— Я тогда солгала вам, — призналась честная Мэри. — Меня еще долго мучили приступы малодушия и страха за Джека. Нет, нет, Джек с тех пор совсем не изменился. Это я изменилась.

— В чем именно?

— Теперь я уже знаю, что нечего о нем беспокоиться, — сказала Мэри.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Сколько нужно нервов, чтобы писать очерк о том, что вы считаете подлинным открытием, — писать не после того, как открытие уже совершилось и прославилось, а в тот момент, когда оно еще разрабатывается и сам изобретатель в опасности. Я сознательно говорю, что Джек Фергюсон в опасности: из-за элементарной непорядочности, которая встречается в лучших научных кругах, всякое открытие вызывает пренебрежительное к себе отношение, пока специально назначенные и общепризнанные авторитеты не поставят на нем штамп одобрения. Мэри Фергюсон не поняла, с какой целью я спросил ее, не изменился ли Джек с тех пор, как они переехали в Траверз-Сити. Мэри, готовая пойти за него на адские муки, думала лишь об одном:

Сможет ли он сохранить нормальную психику, которую чудом обрел в запертой палате пять лет назад?

Обратите внимание, что я говорю «обрел», а не «восстановил». До его последней прогулки в буйную палату Джек сам признавал, что начиная с мальчишеских лет он никогда не был психически здоровым. В нем всегда жил дикий зверь честолюбия, затаенное большое «Я», которое нашептывало ему мечты о будущем величии.

Что касается Мэри, она была вполне уверена, что бывший Джек, параноик, исчез навсегда. Посмотрите, как скромно он оценивает свою роль в открытии практического лечения для душевнобольных. Он отдает дань уважения химикам, снабдившим его новыми лекарственными средствами; он прославляет сестер-надзирательниц за их нежную, любовную заботу о больных. Поведение самого Джека полностью оправдывает мнение Мэри.

— Всякий раз, как я сдаю свою научную статью, меня мучает совесть. Ведь, по сути говоря, в заголовке должны стоять имена химиков и надзирательниц, а не мое имя, — говорит Джек.

И все же весь этот год я недосыпал по ночам, размышляя о том, когда же Джек — столь уверенный в себе и невозмутимый, как лунатик, — когда он наконец сдаст позиции и падет ниц. Но он крепко держался, и все мои опасения оказывались пустыми. Вы помните, как глупо я волновался, приняв равнодушие Джека к своим коллегам, не заинтересованным в лечении запущенных шизохроников, за высокомерие. Я беспокоился также о том, что Джек так одинок в своей работе, — ведь только Мэри, надзирательницы и больные радуют его бедное сердце.

Не глупо ли с моей стороны желать, чтобы Джек перестал быть одиноким «отщепенцем»? А как же было с Робертом Кохом, который выследил сибиреязвенного убийцу у себя на кухне? А Фредерик Бантинг, который открыл инсулин в своей душной мансарде, невзирая на усмешки профессоров? А Джордж Майнот, открывший противоядие против смертельной болезни — злокачественной анемии — в своей частной практике, а не в Гарварде? Кем же были эти ученые-оригиналы, как не отщепенцами, до того момента, пока Нобелевская премия или другая подобная безделушка не увенчивали их оригинальность?

Пожалуй, для творцов работать в одиночку — это только преимущество. Но появились другие минные ловушки на пути Джека Фергюсона, борца с безумием. Он добился ошеломляющего успеха в лечении безнадежных, хронических, запущенных случаев шизофрении. Не испортит ли это Джека? Я видел его сияющее круглое лицо и весело сверкающие карие глаза рядом с газетным заголовком, прославлявшим доктора из Траверз-Сити, который лечит безнадежное безумие химикалиями плюс любовь. Не обольстился ли Джек собственной рекламой? Не закружится ли его голова? Не возомнит ли он себя великим ученым и не затеет ли борьбу с еще более разрушительной, более загадочной и непобедимой формой безумия, чем шизофрения. Не воображает ли Джек, что его формула «любовь плюс химикалии» окажется столь же целительной при умственном расстройстве у стариков, которое неизбежно, как сама смерть? Это — заключительное слабоумие, наступающее в ту пору жизни, которая является такой жуткой противоположностью юности; это уже не жизнь, а жалкое прозябание, которое доктора называют одряхлением.

Фергюсону, конечно, лучше знать, стоит ли ввязываться в борьбу со старческим слабоумием. Ему ведь известно, что новые лекарства оживляют молодых шизофреников гораздо быстрее и что нежная, любовная забота приводит их к восстановлению психики гораздо успешнее, чем пожилых шизофреников. Джек, конечно, это знает. Он все это признает, и тем не менее глаза его загораются под стеклами очков, как бы спрашивая: ну, и что из этого следует?

— Я самым серьезным образом спрашиваю, — говорит Джек, — что можем мы сделать для бабушки и дедушки и для бедной старенькой тетки Мэри?

Такова его манера так формулировать проблему умственного расстройства у стариков. Джек не тратит времени на грустные размышления о том, что антибиотики, побеждая пневмонию, являются друзьями старости, или о том, что эти замечательные снадобья спасают стариков не для здоровой и мудрой жизни, а для печального прозябания в сумасшедших домах. Доктор Остин Смит, блестящий и дальновидный редактор журнала Американской медицинской ассоциации, так резюмирует этот вопрос. Люди стали теперь здоровее и живут лучше и дольше — живут так долго, говорит Остин, «что перед обществом встает необходимость разрешения новой социально-медицинской проблемы».

Согласно статистике, эта «проблема» охватывает сотни тысяч слабоумных стариков, представляющих тяжелое бремя как внутри психиатрических больниц, так и вне их.С человеческой точки зрения каждый из этих стариков является объектом жестокого благодеяния со стороны современной медицины, которая сделала их долгожителями, но не смогла дать им настоящей жизни и здоровья. Для бедных стариков медицинская наука — это сплошное издевательство. Она спасает их от смерти, причиняемой микробами, и обрекает на прогрессирующее слабоумие. Доктор Остин Смит заглядывает в будущее и предостерегает нас: «По мере того как современная медицина все больше и больше удлиняет наш век, число людей, обреченных на старческое слабоумие, будет расти астрономически».

— Что ж нам делать с дедушкой и бабушкой и старенькой теткой Мэри? — спрашивает Джек.

Что тут можно сделать? Мы можем настроить побольше просторных кирпичных бараков, собрать туда зажившихся стариков и постараться забыть о них.

Доктор Уолтер Л. Брюич приводит цифры роста этой печальной армии. Число стариков, поступивших в психиатрические больницы в 1920 году, составляло 5 процентов; 11 процентов в 1930 году; эта цифра выросла до 21 процента в 1940 году; а в 1950 году было уже около 38 процентов поступлений с диагнозом «старческий психоз» или «психоз на почве артериосклероза» (предполагаемая причина старческого слабоумия).

Такова статистика, но за нею живые люди. В сотнях тысяч домов от одного побережья и до другого живут старые мужчины и старые женщины. Иногда у них проясняется сознание, но потом снова становится смутным и туманным. В моменты просветления их охватывает страх. Они спрашивают своих сыновей и дочерей: «Ты не собираешься меня куда-нибудь отправить?»

— Много ли стариков, страдающих старческим слабоумием, в Траверз-Сити? — спросил я Джека. — Действительно ли их число растет, как утверждает Брюич?

— Да, растет и даже больше, чем у него, — сказал Джек. — В настоящее время мы содержим свыше 40 процентов таких больных, и число их растет скачкообразно. Дело обстоит так, — объясняет Джек. — Бедных стариков направляют к нам семьи, где их поведение становится нетерпимым. Поступают они также из частных лечебниц. Иногда их присылают районные богадельни, которые не могут справиться с их плохим поведением.

Это может превратиться, если уже не превратилось, в первостепенную медицинскую проблему национального масштаба.

Джек Фергюсон готов вывернуться наизнанку, чтобы как-нибудь задержать процесс умственного распада у стариков. Но как он смеет даже подумать об этом? Что может более неизбежным, чем старость? Что может быть более необратимым, чем старческое слабоумие? И что может быть более неисправимым, чем рассудок дементного старика, если вспомнить, что слово «дементный» означает полное отсутствие рассудка?

Как можно восстановить то, что уже не существует?

— Каким же я был тупицей! — говорит Джек, вспоминая первоначальные свои представления о возможности помочь несчастным старикам. — Более четырех лет я искал общий лечебный фактор для всех видов безумия…

Он продолжает искать ошибку, вкравшуюся в его рассуждения. Почему он отделил старческое слабоумие от шизофрении и других функциональных психозов? Зачем он обманывал себя, считая, что у стариков какая-то особая форма безумия? Для этого были, конечно, некоторые основания: когда патологоанатомы исследуют мозг умерших сумасшедших стариков, то у многих из них они находят признаки перерождения. Артериосклероз. Совершенно правильно. Старческий возраст. Неизбежно. Но когда те же патологоанатомы осматривают мозг у других умерших стариков, с теми же симптомами психической болезни, они не находят в них ничего. Никакого перерождения…

Джек не переставал обдумывать эту тайну старческого слабоумия в. длинные бессонные ночи, а бессонных ночей у него было достаточно. Надо, конечно, признать, что при старческом слабоумии симптомы несколько отличаются от других видов безумия. У бедных стариков наблюдается преимущественно спутанность сознания. Они не знают, где находятся, и часто не разбираются в категориях времени: сегодня ли, вчера, завтра или десять лет назад. Они могут живо вспомнить то, что произошло пятьдесят лет назад, и совершенно забыть то, что случилось сегодня, в десять часов утра.

Но бывают и другие виды безумия у стариков, когда симптомы болезни в точности совпадают с признаками той или иной формы шизофрении или всех ее форм, взятых вместе, что встречается часто у молодых людей.

Когда Джек не может уснуть, он уж больше не хватается за барбитураты.

— Я просто сажусь работать, — говорит он. — Работа — это мой конек. Так как я всю ночь мотаюсь взад и вперед, то не могу спать в одной комнате с Мэри.

Ночь за ночью он просыпается после трех-четырехчасового сна и в тиши ночной набрасывает черновики научных статей своим наклонным, разборчивым и неуклюжим почерком. Или же рисует шестиугольники и пятиугольники химических формул несуществующих органических соединений, не ясных никому, кроме Фергюсона.

— Потом я начинаю чувствовать утомление и иду спать, — говорит Джек.

— И вот — может быть, в одну из этих бессонных ночей — Джек нашел способ, как помочь бедным сумасшедшим старикам. Это не новое лекарство. Это только то, что он называет «общим целебным фактором». И вовсе не старческий склероз мозга он должен лечить. Для этой болезни пока не существует лечения. И не симптомы болезни — спутанность сознания, потеря ориентировки, забывчивость — должен он взять под обстрел. Нет…

Джек проделывает полный круг в обратном направлении — к лоботомическому периоду в Логэнспорте и серпазил-риталиновому лечению в Траверз-Сити. Он должен лечить то, что служит основанием для отправки и молодых и старых в психиатрические больницы. Это их поведение, которое доходит до такой степени ненормальности, что больной становится нетерпим в общежитии даже для самых близких и любящих его людей.

Он должен лечить ненормальное поведение.

И если ненормальное поведение — это сверхактивность, или слабоактивность, или смесь того и другого, то почему не применить для лечения стариков те же лекарства, которыми он нормализует поведение шизофреников?

Это будет, конечно, нелегко. Это прибавит еще сотни больных к той многосотенной массе, которую уже лечат и наблюдают его сестры-надзирательницы. Это сотни новых «профилей поведения», представляемых ему для анализа. Но что поделаешь! Придется еще подсократить часы сна…

Создавалось впечатление, что все пережитое в бурные дни Гэмлета и в закрытой палате развязало в нем неудержимый прилив энергии. Это был уже не водоворот, а скорее стремительная полноводная река. Известно, что люди, в которых бушует дикая энергия под спокойной внешностью отличаются бесстрашием.

То же происходило теперь с Джеком. Ему было на все наплевать.

— Больные, которых мы охотно берем из приемного отделения, — сказал Джек, весело подмигивая, — это те, у которых на картах стоят пометки: прогноз плохой… необходим специальный дежурный пост… типичная старческая дегенерация… Вот на таких-то мы и пробуем свои зубы. Нам не нравится слово «неизлечимый».

Сэлли Энн семьдесят лет, и диагноз у нее — старческий психоз. Она требует постоянной помощи для удовлетворения элементарных потребностей жизни. По ночам она бродит. Больные выталкивают ее и бьют. Одна палата за другой обращается — и вполне основательно — с требованием о ее переводе. Это такой абсолютный идиотизм, что самой доброй и заботливой надзирательнице не под силу с ней справиться. Она стала ничьей Сэлли Энн.

Серпазил, которым начали ее угощать, лишает ее жизнедеятельности и страшно угнетает. К серпазилу добавляют риталин — и Сэлли Энн лезет на стену. Но сознание ее чуть-чуть пробуждается, хотя и с большими колебаниями. Сестры-надзирательницы непрерывно жонглируют дозами успокоительного серпазила и стимулирующего риталина, и постепенно — через несколько месяцев — ее поведение колеблется меньше и она становится доступной для обслуживающего персонала. Удается даже подсмотреть, как она глядится в зеркало.

Члены семьи приходят навестить ее. «Первый раз за много лет она узнает меня», — говорит один из них.

И вот наступает великий день. Сэлли Энн делает перманент.

— Это было поворотным пунктом, — говорит Джек. — С Детской радостью она принимала всеобщие комплименты.

По истечении восьми месяцев родные выразили желание взять ее домой. Теперь она — полноценный работник в хозяйстве; три раза в день она принимает маленькие дозы серпазила с риталином, и семья любовно о ней заботится. Сестры и лекарства вернули ей то, что ушло, казалось, безвозвратно.

На очередном заседании Американской медицинской ассоциации в декабре 1955 года — это был конгресс молодых американских врачей для повышения квалификации — доктор Дж. Т._Фергюсон из Траверз-Сити, штат Мичиган, сообщил, как можно улучшать поведение стариков серпазилом и риталином. Газеты почтительно предоставили ему свои первые страницы. Доктор Говард Рэск поместил в «Нью-Йорк таймсе» восторженную статью о Джеке Фергюсоне, восстанавливающем сознание у слабоумных стариков.

Из доклада выяснилось, что Сэлли Энн отнюдь не оказалась малоутешительной «серией из одного случая». Из 215 старух в возрасте от шестидесяти до восьмидесяти четырех лет с ясной картиной старческого психоза, — из 215, казалось бы, безнадежных старух — 171 показала явное улучшение, и большинство из них — весьма значительное. Фактически половина из этих 215 больных, семьи которых и не ждали, что они когда-нибудь вернутся, были готовы для отправки домой.

Несмотря на столь замечательные результаты, некоторые из коллег Джека, работавшие в других отделениях больницы, пренебрежительно относились к фергюссоновскому методу лечения. Это враждебное отношение как раз помогло Джеку провести изящную демонстрацию. Оно дало ему возможность поставить контрольный опыт без предварительного планирования. Эти 215 старух, о которых доложил Джек, составляли примерно треть всех больных этой возрастной группы в больнице Траверз-Сити. Как же обстояло дело с остальными двумя третями больных в возрасте от шестидесяти до восьмидесяти четырех лет в других отделениях больницы?

Начальница среднего персонала Берта Оркэт сообщила доктору Фергюсону, что среди этих двух третей за те же одиннадцать месяцев не отмечено никаких перемен к лучшему.

Что же произошло за одиннадцать месяцев лечения новыми лекарствами — всегда в комбинации с нежной, заботой. У фергюсоновской трети больных с их ужасным образом жизни, с их одряхлением? У многих дрожание рук. Признаки дряхлости или совсем прошли или заметно смягчились. За этими 171 больными, показавшими улучшение — Джек называет их «мои бабушки» — он не прекращает пристального наблюдения. На врачебных конференциях некоторые из товарищей высмеивали его, говоря, что улучшение у бабушек — чистая случайность, но Джек и к этому подготовлен.

Отдельным группам бабушек — по 50 человек в группе он отменил на несколько дней выдачу лекарств. Их поведение сползло назад — к тусклой старости. Выдача лекарств была возобновлена, и поведение их снова улучшилось в сроки от сорока восьми до семидесяти двух часов. Но, может быть, это больные, которым безразлично, что им дают, лишь бы пилюли, — такой психологический эффект может проявляться даже у престарелых больных.

Джек прекратил выдачу лекарств в форме таблеток и стал подмешивать их в пищу, о чем больные, конечно, не знали. Их поведение продолжало оставаться на хорошем уровне.

Джек, неисправимый оптимист, обольстился надеждой, что у понравившихся бабушек прошла спутанность сознания, восстановилась память и хорошая ориентация, что они смогут теперь обходиться без лекарств. Но с прекращением лекарств, несмотря на самую нежную, любовную заботу сестер, у большинства из них возобновились признаки одряхления. Дело обстояло так же, как с инсулином при тяжелой форме диабета. Эти старушки не были вылечены. Их просто взяли под контроль. Смогут ли их домашние врачи регулировать дозировку лекарств, смогут ли это делать родные под наблюдением врачей?

Дата добавления: 2015-06-26