Тема 8. Ренессансная парадигма

Три стержневых процесса – Великие географические открытия и начало научной революции, Реформация церкви, подъем национальных государств - и формирование нового образа мира, в центре которого находится Человек.

Идея прогресса. Национализм. Снятие моральных ограничений на деятельность, ориентированную на денежный выигрыш. Макс Вебер о протестантской этике и духе капитализма.

Догма Монтеня («выгода одного – ущерб для другого»).

Картография как объект подражания, модель для экономики.

В экономику приходят количественные методы.

После 1500 года начинается новая глава в европейской истории. Достаточно указать на расширение географического горизонта европейцев, Реформацию, подъем национальных государств, начало научной революции, новое гуманистическое искусство. Возникла новая система мировоззрения, центром которой оказался Человек.

Та бурная пора поставила европейцев перед лицом множества необычных проблем, в том числе экономического характера. Центральным экономическим феноменом XVI века явилась беспрецедентная инфляция, так называемая революция цен, связанная с массированным импортом драгоценного металла из колоний. Экономисты шестнадцатого столетия подошли к этому феномену с позиций количественной теории денег, честь открытия которой разделяют с испанским схоластом Наваррусом поляк Николай Коперник, создатель гелиоцентрической системы, и французский мыслитель Жан Боден, автор трактатов по различным дисциплинам, от юриспруденции до демонологии. Данная теория потенциально представляла собой базу для иной экономической политики, нежели та, что была характерна для средневековья. Ведь повышение цен теперь связывалось не с «порчей монеты» (уменьшением ее металлического содержания), но с другими факторами – количеством и скоростью обращения денег.

Революция цен создавала обстановку неуверенности и нестабильности, содействовала социальным сдвигам. Экономическая мысль XVI века продемонстрировала способность к анализу этого сложного комплекса социально-экономических процессов. Вероятно, лучший пример такого анализа – трактат, опубликованный в Англии в 1581 г. под длинным заглавием, которое в сокращенной форме звучит как «Рассуждение об общем благе нашего королевства Английского». Имя автора было скрыто за инициалами W.S.; атрибуция сочинения оказалась непростой проблемой. В настоящее время автором принято считать сэра Томаса Смита, ученого и государственного чиновника эпохи Тюдоров. Написан был трактат около середины столетия.

«Рассуждение» составлено в драматургической форме, что было довольно типично для ренессансной научной литературы. Диалогичность изложения была данью тогдашнему увлечению Платоном (вспомним, что античный философ писал диалоги). Платон стал в это время необычайно популярен, вытеснив Аристотеля (по крайней мере, в странах, затронутых Реформацией) на интеллектуальную обочину. Эта была не просто мода. Аристотель с его систематичностью был хорош для средневековья, ценившего превыше всего порядок и неизменность. Платон оказался близок торопливым людям динамичного XVI века: его философия идей была «прочитана» как призыв к «экономии мышления», к поиску универсальных рецептов, позволяющих ориентироваться в быстро меняющихся, бесконечно разнообразных обстоятельствах.

Персонажи диалога – рыцарь, купец, ученый, фермер и ремесленник. Все они жалуются на инфляцию, которая ставит в сложное положение все классы общества. Однако, как показывает Томас Смит, «живущие куплей и продажей» страдают меньше всего и способны выигрывать от инфляции; безусловно проигрывают получатели фиксированных доходов. Всеобщая дороговизна парадоксальна, потому что она не связана с дефицитом товаров. Кто же виновен: фермер, повышающий цены на хлеб, землевладелец, повышающий ренту, купец, стремящийся дороже продать свой товар? Вся эта цепь «кругового движения и побуждения» сводится к одной первоначальной причине. В сохранившейся рукописи причиной называется «порча монеты», в опубликованной версии – «огромный запас и изобилие драгоценного металла». Принадлежит ли эта поправка самому Томасу Смиту или его публикатору, неясно, но, так или иначе, здесь вводится в оборот количественная теория денег – впервые в английской литературе.

Особая ценность трактата Томаса Смита – в стремлении автора очертить границы новой науки, изучающей экономические процессы и их влияние на общество. Он определяет эту науку как «нравственную философию». Томас Смит настаивает на центральной роли «нравственного философа» в общества: «Какое государство способно обойтись без руководителя либо советника, сведущего в данной области знания?» Перед нами ренессансная формулировка мечты Платона о государстве, которым правят философы.

В XVII столетии литература, посвященная экономике и содержащая практические рекомендации, растет лавинообразно. При этом среди авторов, наряду с государственными мужами, публицистами, учеными и философами, все более заметны деловые люди. Экономическая литература семнадцатого столетия – в значительной степени купеческая литература, творение торгового, «меркантильного», класса. Отсюда термин «меркантилизм». (О меркантилизме можно говорить в узком или широком смысле. В узком смысле речь идет именно о купеческой литературе семнадцатого века. В широком смысле под меркантилизмом понимаются экономические принципы XVI, XVII и отчасти XVIII веков, в основном отвергнутые эпохой Просвещения).

В целом экономическая литература XVII века характеризуется ориентированностью на практические проблемы. Аналитический уровень ее в среднем невысок. Для нее характерна, например, такая методологическая ошибка, как представление событий, следующих друг за другом во времени, в качестве цепи причин и следствий. Внимание авторов обычно концентрировалось на отдельных частях экономической системы, их виденье страдало однобокостью и было непоследовательно.

Для экономистов этого периода также характерна национальная ревность, на страницах своих сочинений они предстают большими патриотами. Например, английские авторы с завистью и озабоченностью писали о коммерческих успехах Голландии; иногда разворачивалась печатная полемика между писателями, выступавшими от имени соперничающих стран. Кроме того, полемизировали между собой авторы, представлявшие различные групповые интересы внутри страны. Эпоха меркантилизма была временем активного «поиска ренты», и публицисты, писавшие на экономические темы, были глубоко вовлечены в эту активность.

Центральной доктриной меркантилистов XVII века стала так называемая доктрина торгового баланса. В формулировке философа Фрэнсиса Бэкона (1616) она звучит так: «Дабы торговля была прибыльной, она должна быть основана таким образом, чтобы вывоз товаров домашнего производства превосходил по ценности ввоз иностранных товаров, и финансы королевства, таким образом, увеличивались бы, ибо баланс торговли покрывается деньгами или драгоценным металлом в слитках».

Наиболее интересную версию доктрины торгового баланса мы встречаем у Томаса Мана (1571 – 1641), одного из тех авторов, чьи сочинения существенно превосходили средний уровень меркантилистической литературы.

Если в первой своей печатной работе Ман выступает защитником интересов британской Ост-Индской компании, его главный (посмертно опубликованный в 1664 году) труд «Сокровище Англии» представляет собой исследование того значения, которое внешняя торговля имеет для национальной экономики в целом. Ман по существу рекомендует учитывать эластичность спроса на экспортируемые товары. Продукцию, которая жизненно необходима иностранцам, но которую они не способны сами производить, следует предлагать по самой высокой цене, которую покупатели готовы платить. Прочие же товары необходимо продавать как можно дешевле, побуждая иностранцев покупать больше и, таким образом, добиваясь увеличения экспортных поступлений. Вообще говоря, страна может экспортировать как предметы, образующие «естественное богатство» (полезные ископаемые и продукты земледелия), так и элементы «искусственного богатства» (продукцию обрабатывающей промышленности). По убеждению экономиста, вывоз «естественных товаров» не столь прибылен, как экспорт промышленной продукции. Весьма интересен у Мана анализ невидимых статей экспорта, особенно поступлений от транспортных услуг (использование английского торгового флота для обслуживания иностранной, особенно азиатской, торговли). Заботясь об общем торговом балансе, Ман допускает, что по отдельным внешнеторговым статьям баланс может быть «неблагоприятным». В этом Ман выгодно отличается от современных ему авторов, которые догматически настаивали на превышении экспорта над импортом по каждой отдельной статье внешней торговли.

По Ману, «благородная профессия купца», особенно экспортера, является если не единственным производительным занятием, то, по крайней мере, наиболее производительным. Правда, Ман заботится и о промышленности, но производство «искусственного богатства» является для него в конечном счете средством обеспечения благоприятного торгового баланса, привлечения в страну денег, что для меркантилистов синонимично экономическому успеху. В этом с Маном и его единомышленниками разошлись мыслители эпохи Просвещения, особенно Адам Смит, писавший, что «единственной целью и назначением всего производства является потребление». Между тем «в меркантильной системе», по убеждению Смита, «интересы потребителя почти постоянно приносятся в жертву интересам производителя…»

Кроме того, для Адама Смита и классической школы было неприемлемо представление меркантилистов о торговле как об игре с нулевой суммой («Выгода одного – ущерб для другого», как сформулировал этот принцип французский философ XVI века Мишель Монтень). Классикам было столь же чуждо отождествление торгового баланса с балансом сил в международной политике. Если меркантилисты смотрели на экономику через призму национального соперничества, то классики сделали акцент на оптимальном использовании ресурсов в масштабе мировой экономики, отделив вопросы экономического благосостояния от вопросов перераспределения политического могущества.

Шотландский мыслитель Давид Юм, друг и единомышленник Адама Смита, выразил этот новый космополитический взгляд знаменитыми словами: «Итак, я рискну заявить, что не просто как человек, а как британский подданный я молюсь за процветающую коммерцию Германии, Испании, Италии и даже самой Франции». Критикуя доктрину торгового баланса, Юм в 1752 г. описал механизм автоматического перелива золота между странами. Рост денежной массы вызывает в стране рост цен; продукция, которую страна экспортирует, становится дороже для иностранцев, а иностранная продукция дешевеет для отечественных покупателей; страна начинает меньше вывозить и больше ввозить; деньги текут из страны за границу, постепенно вызывая там повышение цен, в то время как в стране цены начинают падать; уровень цен в мире выравнивается. Таким образом, богатство страны нельзя увеличить, привлекая в страну деньги; оно – в реальном секторе экономики. Деньги сами придут туда, где есть умелое и работящее население.

В XVIII веке крупнейшей фигурой уходящей эпохи экономической мысли был шотландец сэр Джеймс Стюарт. Аналитический уровень его экономики весьма высоко оценивается экономистами и историками экономической мысли. Однако принципы, которые защищает Стюарт, явно ретроградны. Экономика помещается под полный контроль просвещенного деспота, которого Стюарт абстрактно именует «государственным деятелем». Последний должен «постоянно бодрствовать, быть внимательным в исполнении своих обязанностей, компетентным и неподкупным, нежно любящим общество, которым управляет, беспристрастным» и т. д. Стюарт защищает неограниченный государственный интервенционизм, гарантированную занятость и высокие налоги, необходимые для поддержания неэффективного производства.

Несмотря на ретроградность основного пафоса книги, экономисты XIX века высоко ставили аналитические достижения Стюарта (исследование рыночного механизма, открытие закона убывающей производительности), а название его книги, вышедшей в 1767 году, – «Принципы политической экономии» – стало модельным для трактатов по экономике.

Вернемся в XVII век. Именно в это время в экономическую науку впервые приходят количественные методы. Примером для экономики, несомненно, послужила картография, которая радикально обновилась в эпоху Великих географических открытий, овладела математическими приемами, научилась оперировать численными данными. Большое значение для науки той поры имел призыв великого философа Фрэнсиса Бэкона использовать в качестве основного метода познания индукцию, сбор и систематизацию фактов с целью выведения научных законов. Бэконианская философия явным образом приглашала ученых заниматься измерениями, находить для фактов численное выражение. «Панометрия», склонность к измерению всего и вся, превратилась в течение семнадцатого столетия в подлинную манию.

В экономике эта измерительная страсть принесла серьезные плоды. Англичанин Уильям Петти (1623 – 1687) изобрел или создал заново (следуя призыву Бэкона к «великому восстановлению наук») «политическую арифметику» – «искусство рассуждать с помощью цифр о вещах, относящихся к государственному управлению». Как разъяснял один из последователей Петти, Чарлз Давенант, «Само по себе это, несомненно, очень древнее искусство... [но Петти] первым дал ему название и создал для него правила и методы». Сам Петти считал себя наследником великих математиков прошлого, создателем прикладной математической дисциплины: «Архимед знал алгебру 1900 лет назад, но скрыл ее. Диофант довел ее до великого совершенства 1400 лет назад. Виета, Декарт … многое сделали за последний век. Она была принесена из Аравии в Испанию маврами, и оттуда распространилась дальше, а У[ильям] П[етти] приложил ее к иным материям, нежели чисто математические, а именно, к политике, под названием политической арифметики, сведя многие качественные понятия к понятиям числа, веса и меры, с тем, чтобы с ними можно было бы обращаться математически». (Из частного письма, написанного в 1678 г.)

Петти был настоящим воплощением свойственной Ренессансу универсальности (вспомним Леонардо да Винчи!). Это был врач-практик и доктор медицины, топограф, проделавший огромную работу по геодезической съемке оккупированной англичанами Ирландии, в разные годы университетский профессор то анатомии, то музыки, неутомимый изобретатель различных хитроумных приборов, один из основателей Королевского общества содействия развитию науки (т.е. британской академии наук). Петти был знаком со многими научными светилами Англии и континента, и некоторые такие знакомства имели непосредственное отношение к его обращению к экономике. Особую роль сыграло общение Петти с Томасом Гоббсом, жившим в эмиграции английским философом (они встречались в Париже). Гоббс был автором знаменитого «Левиафана» (1651), книги, в которой общество уподоблено огромному живому существу. (Вообще говоря, эта метафора восходит к Бэкону, у которого Гоббс, кстати, был в свое время секретарем.) В свою очередь, живые существа рассматривались Гоббсом как автоматы. (Гоббс был крайним материалистом: все происходящее в мире он сводил, в конечном счете, к механическому движению частиц материи.) Такой взгляд на общество должен был произвести впечатление на математически образованного медика (и анатома) с широким кругом научных (и мирских) интересов.

Петти заимствовал у Гоббса органическую метафору социума и охотно ею пользовался, называя этот метод описания общества «политической анатомией». Сопоставляя «тело государственное» с «телами естественными» (бэконианские термины), Петти проводит цветистые параллели: подобно тому, как жир смазывает мышцы, питает при отсутствии провизии, заполняет неровности и украшает тело, деньги («жир государственного тела») ускоряют действия государства, питают при недостатке домашнего производства или дороговизне внутри страны и балансируют доходы и расходы. Аналогично, продукты земледелия и промышленности – кровь и питательные соки «государственного тела», в котором, таким образом, происходят круговые процессы, подобные кровообращению и метаболизму.

Но Петти не ограничивается «политической анатомией». Он подходит к Левиафану, так сказать, с измерительными приборами в руках. Его задача – описать жизнедеятельность этого сверхорганизма, происходящие в нем процессы, на языке чисел. Так рождается «политическая арифметика». С сегодняшней точки зрения, Петти является пионером сразу нескольких дисциплин – макроэкономики, экономической статистики, эконометрики. Впервые в истории концептуально выделяется само понятие национального дохода и предпринимается попытка измерения его величины.

В распоряжении Петти и его современников не было статистических данных, необходимых для расчетов макроэкономических показателей. Петти взялся самостоятельно добывать эти данные, но его методы (особенно замена отсутствующих величин часто произвольными, умозрительными числами) не вызывали достаточного доверия у современников и были взяты на вооружение лишь немногими энтузиастами.

Исходя из предположения о тождественности доходов и расходов нации, Петти оценивает последние в 40 миллионов фунтов стерлингов в год. Затем он переходит к вычислению национального богатства, которое у него оказывается равным 250 миллионам. Однако это богатство, по расчетам Петти, приносит доход лишь в размере 15 миллионов. Следовательно, остающаяся часть национального дохода – 25 миллионов – должна иметь иной источник. Это труд населения. Капитализация этой части дохода дает 417 миллионов, это экономическая ценность населения. Экономическая ценность одного человека в итоге оказывается равной 69 фунтам.

Макроэкономические вычисления Петти имели целью получение точных, количественных данных о соотношении богатства и мощи Англии и ее основных конкурентов – Франции и Голландии. В этом смысле «политическая арифметика» выступает как органическая часть меркантилистической программы. В то же время, в отличие от большинства меркантилистов, уделявших основное внимание состоянию торгового баланса, Петти видит источник государственной экономической мощи в реальном секторе экономики. Слова о том, что истинное «величие правителя заключается в численности, искусстве и предприимчивости его народа», перебрасывают мостик между Петти и классиками. Однако, в отличие от философов Просвещения и подобно Гоббсу, Петти симпатизирует авторитарным методам в экономике и социальной жизни. Правительство должно не только иметь данные об «истинном состоянии нации в любое время», но и регулировать численность всех профессиональных групп, включая купцов.

У Петти присутствуют и элементы микроэкономики. Его теория ценности не является последовательно трудовой, но ставит рядом труд и землю: «труд – отец и деятельное начало богатства, в то время как земля – его мать». Петти задается целью найти «паритет» между землей и трудом, позволяющий сводить ценность любых вещей как к земле, так и труду. Одно из предлагаемых им решений состоит в использовании в качестве меры ценности количества пищи, необходимого работнику в течение дня. Доктрина «паритета» земли и труда, а также впервые возникающее у Петти разделение «фактической» и «естественной» цены (при том, что средневековое понятие «справедливой цены» у него исчезает) предвосхищают поиски классиков в области теории ценности.

При жизни Петти была напечатана лишь одна его крупная работа – «Трактат о налогах и сборах» (1662). Остальные были опубликованы вскоре после смерти автора. В частности, «Политическая арифметика», завершенная, вероятно, в 1676 году, вышла в 1690-м.

Наряду с Петти можно назвать имена других пионеров статистики и эконометрики, работавших в XVII – XVIII веках. В Англии, помимо Давенанта, это Джон Граунт и Грегори Кинг, в Пруссии – Иоганн Петер Зюсмильх. В частности, Кинг исследовал зависимость между производством зерна и ценами на хлеб, которая, если представить ее графически, дает отрицательно наклоненную кривую спроса. Эта зависимость получила название «закона Кинга».

«Политическая арифметика» и родственные ей проекты не имели продолжения и развития в эпоху, пришедшую на смену меркантилизму. С одной стороны, энтузиазм исследователей угас просто в силу отсутствия необходимых данных для убедительных расчетов макроэкономических показателей. С другой стороны, «политическая арифметика» была связана с идеологией меркантилизма, поэтому ее закат, вероятно, имеет отношение к смене господствующей парадигмы в экономике.

Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека (http://renaissance.rchgi.spb.ru/Mirandola/opus1.htm)

Прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, он ответил: ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: "О Асклепий, великое чудо есть человек!" Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы, приводимые многими в пользу превосходства человеческой природы: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида.

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наибольшего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял, почему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди прочих судеб, завидный не только для животных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно простите мне эту речь.

[…]

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит немногим либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не станет исследовать причин вещей, движения природы, устройства вселенной, замыслов бога, небесных и земных мистерий, если не может добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, учеными стали считать только тех, кто изучает науки за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами богов, освистывается, порицается, изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной девственности, принесет добытые позором деньги в шкаф любимого. С огромным сожалением я отмечаю: в наше время не правители, а философы думают и заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не установлены ни вознаграждения, ни премии, как будто они не показали тем самым, что не являются философами. И действительно, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не стыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к ней, и в исследованиях и размышлениях никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме формирования моей души и постижения истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь сильным, что, отбросив заботу обо всех частных и общественных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смогут отвлечь меня от этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения, чем от чужих суждений, и всегда думать не о том, чтобы не слышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.

[…]

…я предложил для диспута о природе и боге немало открытого и обдуманного мной самим.

Во-первых, — мысль о примирении Аристотеля и Платона, о чем думали многие, но что никто в достаточной мере не обосновал. Среди римлян Боэций предполагал сделать это, но в конце концов так и не исполнил своего намерения. Симпликий у греков утверждал то же самое; но увы, если бы он действительно сделал то, что обещал! Августин писал в "Академиках", что было немало попыток доказать в глубокомысленных рассуждениях тождество философии Платона и Аристотеля. Иоанн Грамматик говорил, что Платон отличается от Аристотеля только в мнении тех, кто не понимает сказанного Платоном, однако доказывать это он предоставил потомкам. Между прочим, я глубоко убежден, что многие положения Скота и Фомы тоже вполне согласуются с утверждениями Аверроэса и Авиценны, хотя их учения считают противоречащими друг другу.

Во-вторых, то, что мы извлекли для себя из этой аристотелевской — платоновской философии, мы изложили в 72 новых тезисах о физике и метафизике. Уверяю, что если кто-нибудь и сможет разрешить — а это, кажется, скоро станет ясно — предложенный мною вопрос о природе и боге, то лишь с помощью более совершенного метода, весьма отличного от того, которому нас обучали в школах и которым украшают философию ученые нашего времени. И пусть никто не удивляется, почтенные отцы, что я в таком юном возрасте, когда позволено, как говорится, только читать чужие труды, захотел выступить с новой философией. Похвалите ее, если она сможет защитить себя, осудите ее, если она не будет одобрена. Наконец, если нашим открытиям и нашим сочинениям суждено найти признание, то пусть подсчитывают не годы автора, а его заслуги или недостатки.

Кроме того, мы предложили и другое нововведение — способ философствования с помощью чисел, которому следовали античные теологи, особенно Пифагор, Аглаофам, Филолай", Платон и первые платоники, но который был забыт по небрежению потомков, как и прочее прекрасное, так что теперь он едва обретает некоторую форму. Платон писал в "Послезаконии", что среди всех свободных искусств и умозрительных наук наиболее божественной является наука числа. На вопрос, почему человек умнее животного, он отвечал — потому что умеет считать. Об этом упоминает и Аристотель в "Проблемах". Абуназар писал, что, по мнению Авензоара Вавилонского, тот знает все, кто владеет искусством исчисления. Нельзя было бы правильно судить о вещах, если бы под наукой о числах понималось искусство счета, в котором особенно опытны сейчас купцы. Это отмечал Платон, открыто предостерегая нас от того, чтобы мы не считали божественной арифметику торговцев. В надежде, что после долгих бессонных ночей мне удалось овладеть возвышенной арифметикой, я и обещал, осознавая опасность такого дела, публично ответить с помощью математики на 74 вопроса, которые считаются главными среди тезисов о природе и боге. Мы выдвинули и положения о магии, смысл которых в том, что есть две магии, одна из которых полностью основана на действиях и власти демонов, что чудовищно и подлежит осуждению; другая же, если хорошо поразмыслить, есть не что иное, как завершающая ступень философии природы. Греки упоминают и ту и другую, одну называя колдовством и не считая ее достойной имени "магия", другую же — высшую и совершенную науку — обозначая специальным термином "магия". В самом деле, как утверждает Порфирий, на языке персов "магия" значит то же, что у нас — толкование и почитание божественного.

Итак, отцы, есть большое, даже громадное различие между этими науками. Одну осуждает не только христианская религия, но все законы, всякое хорошо устроенное государство. Другую одобряют и ценят все ученые, все народы, серьезно занимающиеся изучением астрономии и теологии. Первая — самая лживая из наук, вторая — надежная и прочная. Всякий, кто занимался первой, всегда делал это тайно, потому что на ее сторонников это навлекало позор и бесчестие; другая стала источником высшей научной славы и почета как в древности, так и в более поздние времена. Среди тех, кто занимался первой, никогда не было ни философа, ни человека, стремящегося к изучению наук, а для овладения второй Пифагор, Эмпедокл, Демокрит, Платон пересекали море и по возвращении восхваляли ее, хотя не раскрывали ее тайн. Первую нельзя обосновать ни доводами, ни ссылками на авторитеты; вторая прославлена выдающимися основателями, особенно двумя — Ксалмосидом, которому следовал Аббарис Гиперборейский, и Зороастром, но не тем, о котором вы, возможно, думаете, а сыном Ормузда. На наш вопрос, чем является та и другая магия, отвечает Платон в "Алкивиаде": магия Зороастра — это наука о божественном, которой персидские цари обучали сыновей, чтобы те на примере небесного царства научились управлять своим собственным государством. А в "Хармиде" он говорит, что магия Ксалмосида — это медицина души, благодаря которой достигается душевное самообладание так же, как благодаря другой медицине — здоровье тела. Этого мнения придерживались позже Каронд, Дамигерон, Аполлоний, Останес и Дардан. Придерживался ее и Гомер, скрывший ее, как и все другие науки, под видом странствований своего Улисса, — я постараюсь доказать это когда-нибудь в своей "Поэтической теологии". Следовали этому Евдокс" и Гермипп и почти все те, кто исследовал мистерии Платона и Пифагора. Из более поздних, кто занимался магией, я назову троих: Алкинда Араба", Роджера Бэкона и Гвилельма Парижского. Упоминал о ней и Плотин, говоривший, что маг — слуга, а не хозяин природы. Этот ученейший муж, поддерживая и обосновывая одну магию, к другой испытывал столь сильное отвращение, что, будучи приглашен на таинства злых демонов, вполне справедливо ответил, что будет лучше, если они ему представятся, чем он им. Одна магия делает человека рабом, подверженным влиянию злых сил, другая — их повелителем и господином. Наконец, одна не может завоевать себе ни имени искусства, ни звания науки, а другая включает в себя богатство древних мистерий, ведет к глубочайшему проникновению в скрытые тайны явлений, к познанию природы в целом. Одна, как бы призывая из тьмы к свету среди сил, порожденных и рассеянных в мире милостью бога, не столько творит чудеса, сколько усердно служит творящей их природе. Другая глубоко изучает гармонию вселенной, которую греки более выразительно называли sympathia (взаимное тяготение), и всматривается пристально в тайны природы, воздавая каждой вещи должное почитание — так называемую ворожбу магов — в уединенных местах, на лоне природы, в тайниках бога, выставляя на всеобщее обозрение тайные чудеса, и благодаря этому сама она как бы является их творцом. И как крестьянин подвязывает виноградные лозы к вязам, так маг сочетает землю с небом, то есть низшее женит на силах высшего.

Итак, ясно, что насколько одна магия противоестественна и ложна, настолько другая — божественна и благотворна. И особенно важно то, что одна, предавая человека врагам бога, отвращает его от бога, а другая возбуждает в нем восторг перед божественными творениями, следствием чего являются вера, надежда и любовь.

Ничто не привлекает к религии и богопочитанию больше, чем постоянное созерцание чудотворств бога. Когда мы хорошо их изучим с помощью естественной магии, о которой шла речь, то в горячей вере и проникновенной любви к творцу будем петь: "Небеса и вся земля полны величием твоей славы".

Дата добавления: 2015-06-26