Тема 10. Экономическая парадигма эпохи романтизма

Антирационалистические тенденции в европейском мышлении конца XVIII – начале XIX вв. Критика просвещенческого оптимизма, нарастание дисгармонического мироощущения.

Романтизм как выдающееся и не до конца оцененное и понятое явление европейской культуры.

Отзвуки романтического настроения в социальной и экономической мысли. «Опыт о народонаселении» Т. Р. Мальтуса. Возникновение темы пределов экономического роста: модель Давида Рикардо. Полемика вокруг закона Сэя.

Подъем историзма в экономической науке.

Экономическая литература в фокусе внимания читающей публики. Романтическая критика экономической теории.

Адам Смит, как казалось людям эпохи Просвещения, набросал контуры грядущего гармонического устройства экономики и общества, мирного добровольного обмена и сотрудничества между народами. Но бурное начало XIX века разрушило многие иллюзии предшествующей эпохи. Разочарованием в просвещенческой парадигме были захвачены и многие экономисты. Гармоническая картина, которую рисовал Смит, сменилась у авторов следующего поколения картиной тревожной и иногда хаотичной.

В первые десятилетия нового века три экономиста выступали в качестве апостолов политической экономии: Жан-Батист Сэй (1767 – 1832), Томас Роберт Мальтус (1766 – 1834) и Давид Рикардо. У каждого из них было собственное виденье дальнейших путей экономической науки. Сэй предпочитал трудовой теории ценности теорию спроса и предложения, Мальтуса увлекала макроэкономическая проблематика (говоря современным языком, вопрос о возможности хронических депрессий), Рикардо предпринял систематическое обновление Адама Смита с исправлением всех ошибок шотландского мудреца. Проект Рикардо оказался наиболее успешным и влиятельным. «Принципы политической экономии и налогообложения» подняли экономику на беспрецедентную высоту. Когда говорят о классической системе образца XIX века, то чаще всего имеют в виду систему Рикардо.

Давид Рикардо (1772 – 1823) был и последователем, и критиком Смита. Он представляет собой центральную фигуру в классической, особенно британской, экономической теории. Его научная деятельность была недолгой, но он успел буквально завоевать, подчинить британское общественное мнение, став архитектором английской экономической политики в первой половине XIX в. Главное сочинение Рикардо – «Принципы политической экономии и налогообложения» (варианты перевода: «Основания политической экономии», «Начала политической экономии») – вышло первым изданием в 1817 г.

Рикардо никогда не занимал кафедры ни в каком университете. Это был бизнесмен, в короткое время сколотивший огромное состояние на торговле государственными ценными бумагами. Но у Рикардо была еще одна сторона. Это был любознательный, склонный к наукам человек, одаренный блестящим аналитическим умом. Третья сторона Рикардо – его участие в политической жизни Великобритании: он был избран депутатом парламента по настоянию и при поддержке своего друга Джеймса Милля, экономиста и политического деятеля радикально-либерального направления.

Рикардо впервые заинтересовался экономической теорией, прочитав «Богатство народов». Ему было около тридцати. Со временем Джеймс Милль настоял на том, чтобы его одаренный друг начал переносить на бумагу свои экономические идеи, которые тот высказывал в дружеских дискуссиях. В 1810 – 1811 годах в печати появились статьи Рикардо, посвященные теории денег. В этих же публикациях Рикардо доказывал невозможность «общего перепроизводства», т.е. избытка предложения товаров и услуг в масштабе экономики в целом. В этом Рикардо оказался на стороне Жана-Батиста Сэя, французского последователя Адама Смита (положение о невозможности общего перепроизводства известно как «закон Сэя», или «закон рынков»). Позиция Рикардо вызвала критическую реакцию со стороны его соотечественника Томаса Роберта Мальтуса, автора знаменитого «Опыта о народонаселении». Полемика продолжалась несколько лет. (Хочется отметить, что велась она в высшей степени корректно. Различия во взглядах не помешали Рикардо и Мальтусу стать друзьями.)

В 1815 году вышел «Опыт о влиянии низкой цены хлеба на прибыль с капитала», в котором была изложена теория дифференциальной ренты и сформулирован закон убывающей производительности. Это было открытие повторное (вспомним Стюарта и Тюрго!) и к тому же множественное (принцип убывающей производительности одновременно с Рикардо сформулировали Мальтус, Роберт Торренс и Эдвард Уэст). Уточним, что классики фактически вычисляли в своих арифметических примерах предельную производительность, но не использовали этот термин (и не имели никакого специального названия для данной переменной). Падала предельная производительность в классической системе в силу снижения плодородия почвы (при введении в хозяйственный оборот участков земли все более низкого качества, а также в связи с многократным использованием данного участка земли). В «Опыте о прибыли» Рикардо представил модель распределения в монокультурной (производящей только хлеб) экономике. В «хлебной модели» Рикардо труд и капитал делят между собой предельный продукт. Повышение заработной платы не ведет к повышению цен, а лишь снижает прибыль фермеров.

Теория распределения Рикардо получила развитие в его главном труде, вышедшем через два года после «Опыта». Центральная тема «Принципов политической экономии» - падение нормы прибыли с течением времени. Растет население, что заставляет расширять использование земли. Предельная производительность убывает, в то время как заработная плата остается на «естественном» уровне. Одновременно с падением нормы прибыли растет рента.

Рикардо, таким образом, рисует образ, радикально отличный от гармонической картины, нарисованной Смитом. Экономическая модель Рикардо – это модель социального конфликта. Интересы земельных собственников расходятся с интересами остальных классов общества.

В перспективе падение нормы прибыли приводит к наступлению «стационарного состояния». При прибыли, близкой к нулю, капиталисты прекращают накопление капитала. Перестает расти и население. Хозяйственная деятельность теперь воспроизводится в неизменном объеме.

Появление темы пределов роста также создает контраст между «Принципами политической экономии» и «Богатством народов».

Правда, достижение стационарного состояния способен отодвинуть технический прогресс в земледелии, поскольку он приводит к повышению производительности на всех участках земли независимо от качества.

Полемика с Мальтусом убедила Рикардо в том, что для объяснения логики распределения в экономике, одновременно производящей различные товары, в модель необходимо ввести денежные цены. В «Принципах политической экономии» теория Рикардо, наконец, становится теорией ценности и распределения.

Для целей Рикардо подходящей теорией ценности была та, что объясняла ценность затраченным, «вложенным», трудом. Согласно этой теории, «естественные» цены товаров пропорциональны затраченным на них часам труда. В этом опять было расхождение со Смитом, который выбрал другой вариант трудовой теории ценности, причем расхождение, особенно явное для читателей (глава о ценности с критикой Смита – первая в книге). Но, как осознал Рикардо, его теория ценности также решала не все проблемы. Если в различных отраслях количество капитала, приходящееся на одного работника, не будет одинаковым, относительные цены не будут соответствовать относительным затратам труда. Рикардо рассматривал два выхода из положения. Первый состоял в предположении, что различные отрасли все-таки применяют капитал примерно в одинаковой пропорции к труду, так что действительность не слишком сильно отклоняется от предсказаний абстрактной теории (это дало повод одному из экономистов прошлого века назвать рикардианскую теорию ценности «93-процентной»). Второй выход заключался в том, чтобы найти такой товар, в производстве которого отношение капитала к труду соответствовал бы среднему значению по экономике в целом. Такой товар служил бы «неизменной мерой ценности». До конца жизни Рикардо искал такой товар, но безуспешно. Этой теме была посвящена незавершенная работа, найденная на его конторке после его смерти.

Важным вкладом Рикардо в экономическую теорию, особенно в теорию внешней торговли, является его знаменитый принцип сравнительных преимуществ. Заметим, что и здесь Рикардо вступает в полемику со Смитом, чья теория абсолютных преимуществ оказывается ограниченной.

Остается добавить, что значение Рикардо состоит не только в открытии нескольких важных научных принципов, которые в той или иной степени сохраняются и в современной экономической теории, но в том методе, которым он пользовался. Это был абстрактно-дедуктивный метод, который прокладывал дорогу к современному экономическому анализу, открывал перспективы формализации и математизации экономической теории. В этом отношении Рикардо поистине бессмертен.

Реакцией на абстрактный метод Рикардо явился сознательный эклектизм некоторых экономистов. Как писал один из экономистов-эклектиков, «политическая экономия не есть наука, состоящая из абстракций, но скорее практическая наука, принципы которой нельзя оценивать по абсолютной шкале, а лишь сравнивая положение одной страны с положением другой». Отсюда неизбежность избирательного подхода к бытующим в мировой экономической науке идеям.

Эту позицию разделяло большинство континентальных экономистов, и она не была чужда их британским коллегам.

Первым эклектическую школу в экономической науке идентифицировал А. Бланки, посвятивший ей отдельную главу в своем двухтомном курсе истории политической экономии (1837). В понимании Бланки экономический эклектизм тождествен признанию исторической и географической относительности экономических истин. Эклектики, с несомненным сочувствием отмечает историк, «смягчили притязания абсолютных теорий», которых придерживались основатели экономической науки, создатели знаменитых трактатов. Эклектики пересмотрели эти теории в свете фактов и опыта и, таким образом, добились «соглашения принципов и фактов».

Некоторые из экономистов-эклектиков черпали вдохновение из сочинений влиятельного французского философа Виктора Кузена.

В прославленных лекциях «Об истине, красоте и благе», впервые читанных в 1817 году, Кузен говорил о том, что истинное любомудрие состоит в том, чтобы сближать и мирить, о духе времени, который требует ничего не отвергать без причины, все принимать с пониманием. Лекции Кузена стали первостепенным событием в интеллектуальной и политической жизни Франции. С начала 1830-х годов эклектизм приобрел во Франции характер почти официальной философии.

Независимо от отношения именно к Кузену, все ведущие представители европейской и американской мысли XIX века (включая и вторую его половину) разделяли мысль о необходимости интеграции элементов культуры, оставшихся в наследство от средневековья, гуманизма и Просвещения, объединения идеализма Востока и материализма Запада. Эпоха была отмечена верой в прогресс и одновременно обостренным интересом к прошлому (а также ко всему далекому и экзотическому). Все прошедшее рассматривалось как необходимая ступень на целенаправленном пути человечества. «Мы обязаны быть эклектиками, - писал в 1836 г. Орестес Браунсон, в то время главный проповедник философии Кузена в США, - не исключая ни одного элемента человечества, но принимая и переплавляя все в одну обширную систему, которая будет истинной представительницей человечества, насколько ему удалось развиться. Мы должны занять широкую и свободную позицию, ожидать истину и находить ее во всех школах, во всех верах, во всех странах. Великая миссия нашего века состоит в том, чтобы объединить бесконечное и конечное. (…) Мы, люди девятнадцатого века, явились в этот мир как посредники». Историзм был свойствен и эклектикам, и тем, кто не причислял себя к таковым. Типично в этом смысле суждение Чаадаева о том, что «современное направление человеческого разума явно стремится облечь всякое знание в историческую форму. (...) Пора признать, что та сила, которую человеческий разум находит в узких пределах настоящего, не составляет всего его содержания, что в нем имеется еще и другая сила, которая, объединяя в одной мысли и времена протекшие, и времена обетованные, выражает подлинное существо разума и ставит его в действительно принадлежащую ему сферу деятельности».

В России большим энтузиастом кузеновских идей был Николай Алексеевич Полевой, издатель знаменитого журнала «Московский телеграф. В 1820-х – 1830-х годах в «Телеграфе» Полевой поместил значительное число переводов западных экономистов и философов (в частности, переводы двух лекций Кузена), обзоры экономических новостей Запада и России и, наконец, «собственные наблюдения, плоды занятий наукою важною и благодетельною», т. е. политической экономией.

Согласно Кузену – Полевому, «Промышленность… есть торжество человека над природою; она пред изобретательностью ума стала бессильною и преобразилась: это творение нового мира, не имеющее никаких пределов, кроме могущества мысли; конец сего творения можно себе представить только в совершенном превращении природы в человечество. Подробности сего рассматривает Политическая Экономия; она следует за успехами промышленности, нераздельными с успехами наук Физико-Математических».

Не без влияния как Кузена, так и Шторха (автора теории «причин цивилизации», или «внутренних благ», Полевой развивает теорию относительно «вещественности» и «невещественности», или «духовности», и их роли в экономическом процессе. При этом получают оригинальное объяснение свойственные экономической жизни разнообразие и относительность.

«Вещественность, - пишет Полевой, - отражается в каждом человеке вполне, а духовность отражается вполне только в целом человечестве: то как для чувствования вещественного каждый человек снабжен полным многоразличием органов, так для чувствования духовного каждый человек должен быть одним из частных органов, составляющих полноту из сего многоразличия, только в целом человечестве, и поелику дух проявляет себя в своем развитии самостоятельно для каждого частного, то сие развитие его, или сия победа над вещественностью, долженствуя совершиться в пространстве и времени, должна явиться в величайшем многоразличии (выделено мной – Ю. Т.».

«Духовность» в трактовке Полевого сближается с понятием образования. Все люди должны быть образованны, указывал Полевой. «Все до единого, ибо все они производители капиталов, граждане общества, все они люди, образ и подобие Бога, братья наши». Вещественное богатство «производится умом, ум образуется просвещением». Все люди производители счастья, для которого производства, вещественные и невещественные, только средства. «Нет бытия единого в мире, которое в цепи творений было бы бесполезно. Каждый из нас есть звено в бесконечной цепи сей, в каждом из нас отражается стремление, составляющее жизнь человечества, как отражается солнце в зеркале вод, составленном из бесконечных капель: в сих каплях собственно отражаются лучи света, хотя, кажется, блистают они на одной зыбкой поверхности».

Принципиальным эклектиком был выдающийся британский экономист, философ и политический мыслитель Джон Стюарт Милль (1806 – 1873). Он предпринял попытку синтеза становящихся все более разнообразными экономических идей его времени. Основу синтеза, представленного в книге «Принципы политической экономии с некоторыми их приложениями к социальной философии» (1848), составила рикардианская доктрина.

Милль обладал способностью отбирать элементы того, что считал истиной, даже в доктринах, которые в целом считал ошибочными. Напротив, доктрины, которые он в целом считал истинными, Милль не принимал догматически и был готов к тому, что такие доктрины могут быть ошибочны в каких-то важных частностях. Так, исследуя коммерческие кризисы, Милль отказывается признать их доказательством возможности «общего перепроизводства». Таким образом, теории Мальтуса и Сисмонди (швейцарского критика «закона Сэя»), по Миллю, в целом ложны. Но и позиция Рикардо, которую с ним разделял Джеймс Милль, представляется Джону Стюарту Миллю слишком жесткой, ибо она фактически отрицает вероятность даже временного избытка предложения. Между тем такое явление возможно, и Дж. Ст. Милль объясняет его недостатком уверенности у участников рынка. Между прочим, аргументы Милля продолжали играть роль и в макроэкономических дискуссиях XX века.

Эклектический дух примирения, характеризующий отношение Милля к экономике, проявляется и при рассмотрении им теории ценности. Объясняя значение такой теории для экономической науки, Милль указывает, что «при таком состоянии общества, когда промышленная система всецело основана на купле и продаже, когда каждый по общему правилу потребляет не те вещи, в производстве которых он сам участвует, а вещи, полученный двойным обменом, – продажей, а затем покупкой – вопрос о ценности будет – вопросом основным. Почти всякое соображение относительно экономических интересов общества, таким образом устроенного, осно­вано на той или другой теории ценности, и малейшая ошибка в этом последнем отношении порождает соответствующие ошибки во всех других наших выводах; а всякая неясность и смутность в понимании ценности производит спутанность и неопределенность во всех прочих понятиях».

Трудовая теория ценности в том виде, как ее сформулировал Рикардо, подвергается у Милля реконструкции и превращается в теорию издержек производства. Анализ механизма спроса и предложения у Милля очень похож на соответствующий анализ Альфреда Маршалла.

К сожалению, пассаж о значении теории ценности завершается у Милля выводом, который обычно рассматривается как классический пример научной близорукости: «По счастью, в законах ценности нет ничего такого, что бы оставалось разъяснить современным или будущим писателям; теория этого явления совершенно закончена». Это было сказано накануне маржиналистской революции, которая началась именно с радикального пересмотра теории ценности. Тем не менее, Милль, по определению современного историка экономической мысли Т. Негиши, «прикрывал отход классической экономической школы чрезвычайно искусно … и проложил путь к развитию неоклассической экономической теории».

Однако к 1860-м годам классическая школа уже находилась в осаде. Особенно уязвимым ее местом была крайне несовершенная теория рынка труда. Согласно так называемой доктрине фонда заработной платы, плата за труд зависит от заранее предопределенной величины капитала и численности населения. Успешная критика доктрины Уильямом Торнтоном и другими экономистами заставила Дж. Ст. Милля «отречься» от нее в 1869 году. Одновременно атаку на абстрактную классическую теорию предприняли две так называемые исторические школы – германская и английская. Немецкая школа, вдохновленная Ф. Листом и созданная Вильгельмом Рошером и его преемниками Бруно Гильдебрандом и Карлом Книсом, отвергала универсальные теоретические системы, настаивая на том, что «экономические законы» зависят от исторического, социального и институционального контекста. Английская школа, к которой принадлежали Ричард Джонс, Т. Клифф Лесли, Уолтер Бэджет, Дж. К. Ингрэм и другие, также была оппозиционно настроена к абстрактной теории, делая ставку на эмпирические методы исследования. Добавим, что в английской массовой печати классические экономисты оказались мишенью для нападок со стороны таких влиятельных публицистов викторианской эпохи, как Томас Карлейль и Джон Рёскин.

С критикой классики выступил и Карл Маркс (1818 – 1883). Согласно Марксу, «буржуазная» политическая экономия потеряла научность, стала «вульгарной» после 1830 г. (год, который впервые обнажил конфликт между капиталистами и рабочими). Главный экономический труд Маркса – «Капитал» – не был полностью завершен автором. При жизни Маркса вышел только первый том – «Процесс производства капитала» (1867). Опираясь на трудовую теорию ценности, Маркс объясняет механизм производства и присвоения прибавочной ценности (в переводных советских изданиях Маркса обычно используется термин «прибавочная стоимость»). По Марксу, капиталист покупает у работника не труд, а способность к труду, «рабочую силу». В процессе труда на капиталистическом предприятии создается, однако, ценность, превышающая ценность рабочей силы. Разность образует прибавочную ценность, которая присваивается капиталистом, поскольку он является собственником средств производства. Такова логика капиталистической эксплуатации. Теория Маркса может рассматриваться как часть традиции изучения «избытка», или «прибавочного продукта», создаваемого в производстве. В этом смысле Маркс – продолжатель линии, идущей от физиократов и даже от Петти. (В «Теориях прибавочной стоимости», которые были опубликованы лишь посмертно, Маркс исследует генеалогию этой традиции.) Но в наибольшей степени Маркс как экономист обязан Рикардо. В философском отношении Маркс опирается на Гегеля, которого, правда, «ставит на ноги», соединяя гегелевскую диалектику с материализмом. Система Маркса является, вероятно, самой грандиозной системой в истории экономической науки. Это теоретическая и одновременно историческая система, поскольку из анализа капиталистического «воспроизводства» Маркс выводит неизбежность крушения капитализма.

Маркс – необычный мыслитель, его место в истории идей погранично. С одной стороны, его творчество – манифест позднего романтизма, с другой стороны, оно содержит элементы того враждебного романтизму умонастроения, которое получило название «позитивизм».

Й.Шумпетер. История экономического анализа (http://ek-lit.narod.ru/shum233.htm#ch1)

Мы могли бы многое узнать о Zeitgeist из обзора литературных течений того периода, будь у нас такая возможность. Очень интересные выводы можно было сделать, например, на основании успеха романов Диккенса, Тэккерея или Флобера, которые также являются настоящими социологическими трактатами с весьма яркой идеологической окраской, но эту идеологию мы обычно не приписываем тем, кто читает эти произведения. Приведем пример совершенно другого рода. Мы могли бы также многое узнать, проанализировав взрыв восторженного интереса к древнегреческому искусству в Германии, начавшийся в XVIII в. и продолжившийся вплоть до XIX в. Мы должны воздержаться от подобного обзора, но существовало литературное направление — романтизм, о котором мы не можем себе позволить умолчать по причине его значения — как действительного, так и мнимого — для развития общественных наук.

а) Романтизм. Подобно своему антиподу в культуре — утилитаризму, романтическое движение возникло в XVIII в. Поскольку нас в основном интересуют аналитические достижения этого движения, нам лучше всего обратиться к великому имени Гердера. В отличие от утилитаризма романтизм не был ни философией, ни общественным кредо, ни политической или экономической «системой». Он был в основном литературной модой, связанной с определенным отношением к жизни и искусству. С одной стороны, это направление было ограничено рамками интеллектуальных кругов: среди романтиков не было таких, кто не был бы к тому же литератором. С другой стороны, это направление приобрело международное значение главным образом в области художественной литературы и в смежных областях литературной критики и философии. В области живописи, архитектуры и музыки влияние романтизма проявилось меньше (хотя и здесь установилась мода на некоторые «готические» ужасы), а на все остальное он оказал поверхностное воздействие. Но история литературы может представить впечатляющий список имен: Байрон, Альфиери, Шелли, Вордсворт, Кольридж, Скотт, Лонгфелло, Шатобриан, Готье, Гюго, Гёльдерлин, Новалис, Брентано, Арним и оба Шлегеля. Именно здесь следует искать достижения романтизма и значительные произведения романтиков. Конечно, они выходили из этой литературной крепости и странствовали по привлекавшим их областям философии и общественных наук. Здесь нас интересуют их подвиги в этих странствиях, но мы должны помнить, что, занимаясь этой темой, мы не вдаемся в суть достижений романтиков, и нам следует ожидать что любое зерно, какое мы сможем найти, будет смешано с дилетантской мякиной.

Однако даже в области художественной литературы нас невольно поражает факт, который проявляется уже в нашем кратком списке имен и стал бы еще очевиднее при расширении этого списка: произведения и люди, которые в том или ином смысле могут быть отнесены к романтическому направлению, часто имеют очень мало общего между собой и их имена, будучи поставлены рядом, выглядят странно. Это перестанет нас удивлять, как только попытаемся определить, в чем заключалась романтическая позиция. Романтизм выражал протест против классических канонов искусства, например против Аристотелевых трех драматических единств (единство времени, места и действия). Но это лежало на поверхности, а в глубине скрывалось нечто значительно более важное — протест против условностей, особенно рационалистических условностей: чувства (возможно, истинные) восставали против холодного рассудка; спонтанный импульс — против утилитаристской логики; интуиция — против анализа; «душа» — против интеллекта; романтика национальной истории — против искусственных интеллектуальных конструкций века Просвещения. Назовем эту позицию антиинтеллектуализмом, хотя ниже этот термин будет употреблен в другом смысле. Помня, что романтическое направление было ограничено кругом интеллектуалов, а следовательно, совершенно отличалось от того, что обычно принято называть антиинтеллектуализмом, мы не должны отступать перед явно парадоксальным определением: «интеллектуальный антиинтеллектуализм». Рассматриваемое таким образом явление романтизма в действительности относится к хорошо известному классу: кажется, что, как и рабочим, интеллектуалам время от времени надоедают их орудия труда и ими овладевает желание отшвырнуть их и вместо этого пустить в ход кулаки.

Поставленный выше диагноз объясняет кроме всего прочего причины невозможности систематизировать романтизм как связное целое, вывести правила, которые помогли бы нам опознавать романтические идеи или программы так же легко, как мы можем идентифицировать, например, утилитаристские идеи или программы. Это движение было сродни встряске. Этим фактом в основном объяснялась его плодовитость. Индивид, испытавший этот импульс, мог после встряски свободно идти в любом направлении. Особенно это касается политических и экономических взглядов отдельных романтиков, которые впоследствии историки попытались объединить в направления, заслуживавшие или не заслуживавшие их одобрения в зависимости от личного отношения к сути определяемых направлений. В итоге полученная картина была нереалистична в обоих случаях. Романтизм отождествляли с политической «реакцией»; и действительно, многие романтики, следуя тенденциям своего времени, превратились в консерваторов или «реакционеров», когда таковым стало их окружение, а некоторые из них даже продали свои услуги «реакционным» правительствам. Но революционный по сути характер этого движения не был утерян, как можно заключить на основании примера влиятельного общественного деятеля Йозефа фон Гёрреса. Идеологию романтизма противопоставляли бентамистским идеям, касающимся свободы и демократии; действительно, свобода, с точки зрения романтиков, не была такой, какой она представлена в эссе Дж. С. Милля, а демократия романтиков не совпадала с механической демократией Бентама. Но следует подчеркнуть, что некоторые романтики глубже понимали значение свободы и демократии в жизни, мыслях и чувствах людей, чем утилитаристы или любой, кто пытался навязать логическую схему собственного производства существующим социальным структурам. Романтикам приписывался особый вкус (вкус — это точное слово, поскольку речь идет о литераторах) к римско-католической вере; романтики с их ощущением живой реальности были склонны смотреть на эту мощную систему с чувствами, весьма отличающимися от чувств утилитаристов. Верно также и то, что по крайней мере в начале XIX в. их движение шло параллельно возрождению влияния католицизма и было связано с ним; но совершенно неправомерно смешивать одно с другим. Немногие истинные лидеры католического движения (наиболее ярким примером служит Гёррес, а Шатобриан — скорее сомнительным) были видными фигурами в романтическом течении; большинство из них относились к романтизму с холодным равнодушием, а романтики отвечали им тем же. И наконец, если романтизм связывали с «универсалистскими» социальными философиями, то лишь потому, что романтики выступали против рационалистского индивидуализма утилитаристского типа; однако чувства, интуиция, импульсивность, которые они превозносили, были субъективными и индивидуальными; именно этот крайний субъективизм, не признающий никаких ограничений, восстановил против них Гёте.

Читатель с полным основанием может задать вопрос: какой вклад в экономическую науку могло внести подобное направление? Ответ, конечно, будет звучать по-разному, в зависимости от того, имеем ли мы в виду отношение к практическим проблемам, идеологические нимбы, настроения и т. д. или технический анализ. Романтик или любой писатель, испытавший влияние романтической позиции, конечно, рассматривал промышленную жизнь и ее проблемы в небуржуазном духе, и его взгляды совершенно отличались от взглядов бентамистов. В более широком смысле он чувствовал здоровое отвращение к утилитаристской тенденции свести пестрое разнообразие общественных структур и процессов к нескольким бесцветным обобщениям относительно строго рационализированных гедонистических интересов. На том месте, где утилитаризм оставляет пустоту (или свалку для всего, что, с его точки зрения, кажется бессмыслицей), романтик строит алтарь для поклонения всему исторически уникальному и внерациональным ценностям (хотя, как указывалось выше, у каждого романтика свои ценности и между ними мало общего). В устах некоторых писателей-романтиков это звучало не слишком убедительно. Однако следует отметить, что не все было литературным вымыслом. Точка зрения, пригодная для истории поисков научной истины, не годится для исчерпывающих оценок. Тем не менее мы можем привести список определенных вкладов в позитивный анализ. В области техники экономического анализа нет достижений, достойных упоминаний. Учитывая характер романтического течения, ничего другого и нельзя было ожидать, работы в этой области ниже всякой критики. Восторженные поклонники романтизма, как мне кажется, совершили тактическую ошибку, настаивая на наличии у романтиков вкладов такого рода, особенно потому, что это вынудило их превратить в героя такого человека, как Адам Мюллер (1779-1829). Следовало бы открыто признать, что «романтическая школа в экономической науке» вообще никогда не существовала.

Мне кажется, что автором данного выражения является В. Рошер, опубликовавший статью Die romantische Schule der Nationalukonomik in Deutschland (Zeitschrift fbr die gesamte Staatswissenschaft. 1870) и воздавший Мюллеру незаслуженные похвалы. Современные «универсалисты», пытавшиеся найти других приверженцев этой «школы», прибегли к трем способам: во-первых, они включили в их число таких людей, как Ф. Генц и К. Л. фон Халлер (читатель может найти сведения о них в любом справочнике), которые вовсе не были экономистами; во-вторых, они заявили о принадлежности к школе знаменитых людей (на пример, Ф. Листа), которые имели к ней весьма отдаленное отно шение или совсем не были с ней связаны; в-третьих, они занялись откапыванием новых членов, соответственно объявляемых гениями, таких как Франц фон Баадер (Sozietatsphilosophie, опубликовано в сборнике его произведений ЗдтШспе Werke (1854)), который может сойти за социолога. Что касается самого Адама Мюллера (его основные труды: Elemente der Staatskunst. 1908 г., новое изд. — 1922; Versuche einer neuen Theorie des Geldes... 1816, новое изд. — 1922; Von der Notwendigkeit einer theologischen Grundlage der gesamten Staatswissenschaften. 1819; сборник избранных статей Мюллера издал доктор Якоб Бакса, написавший также в 1930 г. биографию Мюллера с приложением полной библиографии его работ), то достаточно указать, что его экономическая теория заключается в негативной переоценке части фактов и аргументов, приведенных А. Смитом (относительно laisse-faire, свободной торговли, разделения труда и т. д.), которая является его личным делом, но не интересует нас, и во введении ряда совершенно бесполезных метафизических концепций.

Допустим даже, что есть какой-то смысл, например, в высказывании, что деньги являются деньгами только в тот момент, когда они переходят из рук в руки, и что в этот момент они являются не частной (allod, как он выражался), а общественной собственностью, или что они являются выражением «национального достоинства» или «национальной силы». Даже если в этом есть смысл, то что из того? Подобная интерпретация метафизических смыслов по природе не способна нам что-либо сказать, чего бы мы уже не знали о зависимостях, существующих в эмпирическом мире. Но у меня нет желания идти дальше. Я не хочу проводить параллель между невежеством, не способным оценивать задачи и методы анализа, и невежеством, не способным оценить задачи и методы философского видения или интерпретации различных смыслов. Достаточно, если я помогу читателю понять, что это два разных, нигде не соприкасающихся мира и ни один из них не сможет сказать ничего осмысленного о явлениях, происходящих в другом мире. Чтобы подчеркнуть эту идею, я воздержусь от вопроса, насколько хороши или плохи умозрительные рассуждения Мюллера, рассматриваемые в качестве философских утверждений.

Однако нам представляется возможным говорить о романтической социологии или, по крайней мере, об определенных вкладах писателей-романтиков в экономическую, политическую и общую социологию. Об одном таком вкладе мы уже упоминали: романтики включили в анализ институтов и поведения внутри этих институтов нерациональные (не обязательно иррациональные) человеческие волеизъявления, обычаи, верования и т. д., которые во многом определяют характер общества и без которых нельзя понять общество и его способы поведения. В качестве иллюстрации можно упомянуть имена Гердера и Новалиса. Художественный элемент в романтизме объясняет особое внимание придаваемое психологическим отношениям и реакциям; поэтому мнение, согласно которому романтики были предшественниками современной социальной психологии, можно считать до некоторой степени обоснованным. Выдающимися примерами вкладов такого рода являются концепции «народной души» (Volksseele), «национального характера» и «народной судьбы». Подобные концепции легко приходили в голову литераторам и приобретали в их работах дополнительный эмоциональный оттенок. Но если отбросить чувства и все философские видения, то «народная душа» предстанет как вместилище многих очень важных фактов. Идея «народной души» как чего-то реально существующего привлекла многих более поздних социологов, придерживающихся концепции коллективного сознания. Какую «позитивную» концепцию можно из этого вывести, показывает тот факт, что идею «народной души» мы находим даже у столь неромантического автора, как Конт.

Однако главное значение романтического движения для экономического анализа заключается в импульсе, который оно сообщило всем видам исторических исследований. Оно научило нас лучше понимать другие цивилизации, например мира средневековья, а также внеевропейских культурных миров. Это означало новые перспективы, более широкие горизонты, свежие проблемы и, самое главное, конец глупому презрению, которое проявляли вольтерьянцы и утилитаристы ко всему, что предшествовало «этому просвещенному веку». Давайте рассмотрим наиболее важный случай, где безошибочно проявляется, по крайней мере на поверхности, влияние романтического течения («народная душа» и прочее), — это возникновение «исторической школы юриспруденции». Эта школа приобретает для нас дополнительное значение, поскольку она помогла создать аналогичное движение в экономической науке. После освободительных войн национальное воодушевление вылилось во множество предложений, в той или иной степени нацеленных на объединение Германии. Среди них были предложения составить свод законов Германии. Одно из них, выдвинутое видным юристом Тибо, подверглось враждебной критике в памфлете Савиньи, привлекшем общенациональное внимание. Аргументы Савиньи вышли далеко за пределы частного случая и сводятся к общей социологии права: правовые институты нации составляют часть ее жизни и являются выражением ее существования в целом, всей ее исторически определенной ситуации. Эти институты воплощают внутренние связи и нужды этой жизни, находящие в них более или менее адекватную формулировку; они подходят к ним, как кожа к человеческому телу; заменить их рационально изобретенным кодексом — все равно что содрать кожу с тела, чтобы заменить ее синтетическим изделием. Следовательно, возникает (именно это важно для нас) необходимость изучения права не с точки зрения нескольких рациональных принципов, а в рамках его воздействия на национальный дух и национальный характер. Отсюда вывод (прямо противоположный взглядам бентамистов), что научная юриспруденция должна руководствоваться единственным методом — историческим. Такими, в нескольких словах, были кредо и программа исторической школы права. Благодаря использованию концепций народной души и национального характера, связь между исторической социологией права и специфически романтической философией проявляется наглядно, возможно слишком наглядно, поскольку здравый смысл говорит нам, что историческая школа права существовала бы даже в отсутствие романтизма. Это относится и к тем германским экономистам, которые, получив юридическое образование или обладая тем, что, согласно принятому позднее американскому термину, мы можем назвать склонностью к институционализму, несомненно испытали влияние исторической школы права.

b) Историография. Еще более спорным является вопрос, в какой степени идеям романтизма может быть приписан успех в развитии профессиональной историографии того периода. Романтические настроения действительно стимулировали интерес к историческим исследованиям и повысили восприимчивость общества к их результатам. Но отвечать на поставленный выше вопрос утвердительно, не имея на то более конкретных оснований, чем общее убеждение во всепроникающем влиянии романтизма, небезопасно. Однако мне представляется, что одно такое основание и в самом деле существует. Большое число историков того периода отстаивали интересы своей страны, политической системы или партии или сделали своей профессией выставление оценок — да, как школьный учитель ставит оценки в тетради своего ученика — описываемым ими людям и событиям в соответствии со своими собственными нравственными и культурными стандартами. ^2-11 Однако возникло другое направление, призванное представлять факты в их истинном свете, представлять события такими, какими они могли бы рисоваться людям, испытавшим их на себе, сохранять колорит и дух времени и места. Эта «имманентная интерпретация» исторического процесса, несомненно, поднимает очень важные методологические проблемы, касающиеся сути интуитивного понимания отдельных лиц и цивилизаций. Для нас она особенно интересна ввиду близкого родства принципов этого направления с принципами Макса Вебера. Это направление ассоциируется главным образом с именем Леопольда фон Ранке. Из французов указанные принципы поддерживал Огюстен Тьерри. Творчество этих и других авторов в научном аспекте нейтрально по отношению к романтизму, а в других аспектах даже враждебно ему. Но их уважение к самостоятельности каждой культуры и ее индивидуальному колориту родственно идеям романтизма, и мы не должны упускать это из виду.

В остальном, поскольку невозможно привести сведения об историографии данного периода в объеме, достаточном для создания правильного представления о ней, мы должны ограничиться кратким обзором тех ее черт, которые имеют наиболее непосредственное отношение к экономической науке. Во-первых, появились новые исторические материалы и новые стандарты критики. Именно в этот период историография окончательно вышла за пределы литературных источников и начала пользоваться систематически и в широком масштабе подлинными документами и информацией, которую хранили памятники, надписи, монеты и т. п. Клинопись (Гротефенд) и иероглифы (Шампольон) раскрыли свои секреты. Изучались методы работы с первоисточниками и была предпринята широкая публикация исторических материалов. Публикации Ecole des Chartes, English Rolls Series и Monumenta germaniae historica являются примерами целеустремленной и систематической деятельности, не имеющей аналогий в нашей области. Критика источников поднялась на новый уровень, благодаря чему, а также благодаря новым материалам стало возможным появление работ Нибура^2-13 и Моммзена. Но упор на изучение оригинальных документов был общим явлением. Он составляет главное научное достоинство работ Мишле. Мы находим его также у авторов, которых мы, в первую очередь, делим не как ученых, например у политика Тьера. Мы находим его даже у создателей реалистического романа, например у братьев Гонкуров.

Во-вторых, историки проявили склонность к социологическому анализу, выигравшему от близости к фактам. Примерами могут послужить внимание Нибура к институтам и к вопросу о последствиях политических мер и реформ, а также интерес О. Тьерри к расовым факторам. Этот анализ вряд ли когда-либо поднимался до уровня явного теоретизирования, но очень часто подразумевал наличие некоторых социологических теорий, хотя излишне говорить, что последние не выигрывали от того, что не были соответствующим образом выражены. Более того, наблюдался значительно больший, чем раньше, интерес к экономическим явлениям как таковым. Этот интерес проявлялся даже там, где мы могли бы меньше всего его ожидать, а именно в области древней истории, с одной стороны, и в «живописной» истории того периода — с другой. «История Англии» лорда Маколея (Macaulay. History of England. 1848-1861) превосходно иллюстрирует то, что я подразумеваю под «живописной» историей: историю, сосредоточенную на красочных военных и политических событиях и повествующую о них только с точки зрения их эмоционального воздействия. Но у Маколея имеются главы, описывающие экономические и социальные условия, которые являются эффектными картинами, но совершенно другого рода. Аналогичное утверждение справедливо для книги Л. А. Тьера «История Французской революции» (Thiers L. A. History of the French Revolution (1-е франц. изд. — 1823-1827; англ. пер. — 1853).

В-третьих, существовала литература, представлявшая ценность не только как достижение на данном этапе, но еще в большей степени как база для дальнейшего развития; она может быть охарактеризована как продукт чисто научного крыла исторической школы права или институционалистского крыла историков. Я проиллюстрирую эту группу именами четырех знаменитых людей, чьи исследования, несмотря на большие различия между ними, подпадают под эту рассматриваемую нами категорию. Маурербыл ведущим, хотя и не бесспорным авторитетом в области социальной организации средневековой Германии, влияние его теорий широко распространилось на весь XIX в. и не угасло даже после того, как они устарели. Знаменитая книга Фюстеля де Куланжа, ставшая популярной среди образованных людей (но не вошедшая, насколько мне известно, в круг чтения экономистов), содержит научный материал, сгруппированный вокруг теории, суть которой заключается в том, что наиболее важным фактором формирования юридических и политических институтов любого общества является религия; эта теория вследствие тесной корреляции между различными областями национальной жизни никогда не будет опровергнута фактами, будь она даже ошибочной или неадекватной. Лидерство сэра Генри Мейна (1822-1888) относится к следующему периоду, но произведение, принесшее ему славу, создано в период, рассматриваемый нами здесь. Оно представляет собой чрезвычайно поучительный образец теоретизирования с точки зрения историка. И наконец, следует упомянуть историко-этнологический труд И. Я. Бахофена, хотя его влияние также проявилось только в следующем периоде.

Наконец, в-четвертых, следует упомянуть Kulturgeschichte, которая, не будучи новым явлением, утвердилась как признанная специальность. Совершенно очевидно, что она относится к нашей теме. Историки культуры могут создавать огромные фрески или писать миниатюры. В сноске приведены имена двух выдающихся мастеров обеих форм: это Буркхардт и Риль.

Дата добавления: 2015-06-26