О.И.Ананьин. Философия и методология экономической науки

(Полностью см. http://new.hse.ru/sites/infospace/podrazd/facul/facul_econ/kemii/DocLib3/Uchebnye%20materialy/Filosofiya%20hozyaistva/%D0%A4%D0%B8%D0%BB%D0%BE%D1%81%D0%BE%D1%84%D0%B8%D1%8F%20%D0%B8%20%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BE%D0%B4%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8F%20%D1%8D%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D0%BE%D0%BC%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9%20%D0%BD%D0%B0%D1%83%D0%BA%D0%B8.doc)

6.1. Постпозитивистские и постмодернистские

интерпретации экономико-теоретического знания

В развертывании этих событий этапной была речь Василия Леонтьева как президента Американской Экономической Ассоциации на ее ежегодном съезде в 1970 г. В ней он обратил внимание на “симптом фундаментальной несбалансированности”, характерный для состояния экономики как научной дисциплины: «...Слабое и к тому же медленно развивающееся эмпирическое основание не может выдержать веса бурно растущей надстройки “чистой”, я бы сказал умозрительной, экономической теории».[1]

Обсуждение вопросов методологии самими экономистами совпало по времени с важными сдвигами в западной философии науки последней трети ХХ в. Именно сочетание этих факторов предопределило развитие современной экономической методологии. Общим вектором изменений стало постепенное ослабление неопозитивистского ригоризма в трактовке научного знания, размывание демаркационной линии, отделяющей науку от других форм человеческого знания. Ключевую роль в таком переосмыслении принадлежала постпозитивизму Т. Куна и И Лакатоша.

Непосредственное влияние концепции Т. Куна на экономическую методологию было, впрочем, незначительным – отчасти потому, что история экономической мысли в куновскую схему не вписывалась; отчасти из-за того, что экономисты с опозданием откликнулись на постпозитивистские веяния в философии науки. Гораздо более влиятельной оказалась концепция И. Лакатоша. Начиная с 70-х годов, новые идеи стали активно осваиваться историками экономической мысли и методологами.

Влияние, которое на экономическую методологию оказал Лакатош, обусловлено рядом обстоятельств. Во-первых, он пошел дальше Куна в сближении собственно научного знания и лежащей в его основе метафизики - “фонового”, прежде всего философского, знания. Если у Куна роль парадигмы в текущей научной деятельности была скорее пассивной, то у Лакатоша эквивалент парадигмы - жесткое ядро научно-исследовательской программы - занял центральное место в составе самой научно-исследовательской программы, главной единицы анализа научных знаний. Во-вторых, Лакатош - в отличие от Куна – исходил из предположения, что в одной научной дисциплине могут сосуществовать различные конкурирующие между собой теории. Проще говоря, одни и те же факты, или, во всяком случае, факты, относящиеся к одной и той же предметной области, могут получать разные теоретические объяснения, в равной мере претендующие на истинность и признаваемые в качестве научных. В-третьих, позиция Лакатоша сознательно строилась как компромисс между Куном и Поппером, и он не отказывался от привычной для методолога нормативной функции.

Параллельное развитие разных научных традиций и школ; слабая их чувствительность к критике, в том числе к фактам, не согласующимся с общепринятыми теориями; место, которое заняла в науке “чистая теория” с ее нефальсифицируемыми постулатами - все эти реальные черты экономической науки получали в концепции Лакатоша свое объяснение и - отчасти - оправдание.

В результате, под влиянием Лакатоша направленность экономико-методологических исследований существенно изменилась. Вместо привычных рассуждений о предмете и методе, операциональности и верификации, на первый план выдвинулись исследования, в которых существующие научные школы и теории стали переосмысливаться в качестве научно-исследовательских программ или парадигм; зарождение и эволюция таких программ подвергались историко-методологической реконструкции, включая попытки воссоздания их “жестких ядер”, оценивалась их научной «прогрессивности».

Методология вновь обрела интерес к содержанию научного знания. Произошло взаимное сближение экономико-методологических и историко-научных исследований: методологические концепции стали использоваться для объяснения логики развития экономической мысли, а история науки превратилась в своего рода полигон для проверки методологических гипотез.

Соответственно, изменилась роль методолога: последний стал прежде всего исследователем. Если раньше философия науки вооружала его своеобразным кодексом поведения ученого, с помощью которого он начинал судить, достойна ли теория считаться научной, то теперь та же философия науки снабдила его инструментами для анализа научных знаний.

Влияние постпозитивистской волны на экономическую методологию было глубоким, но недолго оставалось доминирующим: сказалось, что конкретный историко-научный материал не так легко, как обещали энтузиасты, вписывался в методологические схемы. С середины 80-х гг. это влияние стало ослабевать под напором более радикальных постмодернистских концепций в области философии и методологии науки и обусловленной ими широкой, многофакторной трактовки научной деятельности. Концепция Лакатоша на этом фоне стала восприниматься как слишком узкая. Те же самые качества (преемственность с попперианством и присутствие нормативного начала), которые обусловили ее успех в 70-е годы, позже стали мишенями для ее критиков. Это наглядно проявилось на конференции 1989 г., специально посвященной применению методологии Лакатоша к анализу экономического знания. К удивлению организаторов конференции, из семнадцати представленных на ней докладов только в пяти отношение к методологии научно-исследовательских программ было однозначно позитивным.[2]

Пионером постмодернизма в экономической науке выступил американский экономист Д. МакКлоски. Его статья “Риторика экономики”, а затем книга с таким же названием[3], вызвали широкий отклик тем, что затронули устои профессиональной веры экономистов - веры в то, что экономическая наука устремлена к познанию истины об экономике. Согласно же МакКлоски, экономическая наука - это прежде всего риторика, то есть искусство убеждать. Что же касается аргументов, которые принято считать научными, то их следует трактовать как один из способов убеждения, отнюдь не единственный и далеко не всегда решающий. Свой основной тезис МакКлоски проиллюстрировал на примере ряда известных работ влиятельных современных экономистов (П. Самуэльсона, Р. Солоу и др.), выделив в их аргументации риторическую составляющую, то есть приемы, которые призваны подкрепить позицию авторов за счет литературной формы ее представления читателю.

Резонанс вокруг работ МакКлоски открыл путь целому спектру новых подходов к анализу экономической науки, отразивших - прямо или косвенно - влияние постмодернистских тенденций в западной культуре второй половины ХХ в. Постмодернизм как общекультурное явление оказал неоднозначное влияние на методологию общественных наук. В позитивном плане постмодернизм стимулировал новый виток старого спора между универсализмом и релятивизмом в подходе к научному знанию. Универсалисты исходят из того, что функция науки состоит в познании всеобщих законов природы и общества, что процесс такого познания кумулятивен и подчинен собственной внутренней логике. Отсюда делается вывод, что наука может и должна рассматриваться как в значительной степени автономная сфера деятельности. Релятивисты, напротив, акцентируют относительность научного знания, его культурно-историческую обусловленность. В этом споре постмодернизм продолжил и предельно радикализировал релятивистскую линию в послевоенной философии и методологии науки, связанную с именами В. Куайна, Т. Куна и, П. Фейерабенда. Причем в отличие от релятивизма в гуманитарно-научном знании ХIХ в., который покоился на идее историзма (соответственно, изменчивости) объекта познания, релятивизм ХХ в. перенес центр тяжести на неустранимую ограниченность и специфичность субъекта познания. В такой форме релятивизм стал приложим к любым наукам, не только общественным.

Если Кун показал, что ученый воспринимает объект своего исследования не непосредственно, а с помощью парадигмы как выражения коллективного сознания конкретного научного сообщества, то постмодернисты разложили саму парадигму на составляющие, или, если воспользоваться постмодернистским термином, подвергли ее деконструкции. В результате то, что у Куна было своего рода «линзой», фокусирующей взгляд исследователя, у постмодернистов оказалось целой системой «фильтров», корректирующих, деформирующих и, в конечном счете, конструирующих образ изучаемого объекта (см. схемы 1 и 2).

6.2. Эпистемологические фильтры в экономическом познании

Действие таких эпистемологических “фильтров” основано, прежде всего, на функциях языка. Язык - непременный посредник практически в любой научной деятельности. Но вопреки распространенному мнению, это вовсе не нейтральный посредник, полно и без искажений выражающий и передающий мысль. Язык-посредник имеет достаточно сложную структуру – можно выделить, по меньшей мере, три качественно разнородных слоя языкового опосредования в экономическом познании и связанные с эпистемологические «фильтры»:

- естественный (общекультурный) язык как средство описания экономических явлений в повседневной жизни – ему соответствует собственно языковый фильтр;

- терминология экономической науки как инструмент научного описания экономической реальности – ей соответствует онтологический фильтр;

- внешнее, прежде всего литературное, оформление экономических текстов и, соответственно, риторический фильтр;

- наконец, наряду с языком, еще одним посредником в познании выступает метод – основа методологического фильтра.

Фильтр естественного языка - фактор общекультурный и в силу этого внешний для экономической науки и от нее не зависимый. Одна их функций научной терминологии – как раз ослабление зависимости науки от многозначности слов естественного языка. Для экономиста естественный язык может быть объектом изучения. Так, для экономической антропологии несомненный интерес представляет сравнительный анализ национальных языков в части, описывающей хозяйственные явления. Такой анализ способен выявлять различия в экономической культуре разных эпох и народов.

Два других фильтра действует внутри самой науки. Они не только опосредуют деятельность ученого, но и сами формируются в этой деятельности. Язык здесь инструментален, причем и сами языковые средства, и их функциональная роль могут существенно различаться. Одно дело - научная терминология как инструмент в процессе получения нового знания, другое дело - язык как средство представить уже полученный результат. В первом случае язык выступает посредником между ученым и объектом познания, и на этой основе формируется онтологический фильтр, определяющий как исследователь «видит» свою предметную область. Во втором случае речь идет об отношениях между ученым и пользователем научного знания (в самой науке или вне ее) - тут действует риторический фильтр.

Онтологический фильтр фактически присутствует уже в куновской концепции научной парадигмы, поскольку она включает профессиональную терминологию и, главное, формирует общее представление о предметной области. Постмодернисты сместили акцент на форму выражения научных онтологий, прежде всего на их образный, метафорический характер.

Точность и однозначность высказываний - одно из общепризнанных требований к языку науки. Поэтому постмодернистский тезис о том, что научные тексты изобилуют метафорами, поначалу прозвучал как вызов. Только после взаимного уточнения позиций постановка этого вопроса обрела некоторую респектабельность. Стало ясно, что метафоры - стандартный прием языковой практики, и сам по себе факт его использования в научном тексте ничего не говорит о его научных достоинствах. В то же время некоторые виды метафор (несмотря на свою расплывчатость, а возможно, и благодаря ней) имеют важную познавательную функцию и в научный лексикон попали не случайно. Была предложена следующая типология научных метафор[4]:

- педагогические метафоры - они призваны прояснять сложные научные идеи для непосвященных, обычно путем создания соответствующих визуальных образов. При научном обосновании самих идей такие метафоры могут быть опущены без ущерба для аргументации. Такие метафоры сродни поэтическим: они изображают то, что хорошо известно, но делают это непривычным образом (такова, например, роль метафоры паутины при объяснении процесса установления рыночного равновесия с помощью так называемой «паутинообразной модели»);

- эвристические метафоры - это образы, чаще всего аналогии, которые помогают ученому осмыслить интересующую его проблему. Примером тому может служить понятие «человеческого капитала», возникшее в результате применения стандартного экономического термина «капитал» к нестандартному объекту - уровню образования и квалификации человека. Эта метафора была вызвана к жизни случайным разговором в американской глубинке, а впоследствии была развернута в целую исследовательскую программу.[5] В более широком смысле любая теоретическая модель, в том числе формализованная, будучи по своей природе аналогией, также является эвристической метафорой.

- конститутивные метафоры - это целостные концептуальные схемы, с помощью которых человек постигает окружающий мир. Такие метафоры стоят у истоков целых научных школ и исследовательских программ, определяя общую направленность научной мысли. Именно на их основе формируются научные онтологии, или в нашем случае, онтологические фильтры. В свою очередь, эти корневые метафоры служат фоном, или контекстом при рождении эвристических метафор. Так, в истории экономической науки ключевую роль имело соперничество метафор «механизма» и «организма». Если А. Смит, Л. Вальрас, У. Джевонс, неоклассики ХХ в. мыслили экономику сквозь призму механических метафор, то К. Маркс, Г. Шмоллер, Т. Веблен, А. Маршалл отдавали явное предпочтение метафоре организма.

Риторический “фильтр”. В современных работах по риторике в науке это явление понимается неоднозначно. В узком смысле слова риторика - это искусство формы, прежде всего мастерство владения словом, умение придать тексту адекватный литературный вид. В этом случае научная литература выступает как особый литературный жанр и оценивается в соответствии с литературно-художественными критериями. Примером здесь могут служить исследования В. Браун, посвященные языку А. Смита.[6] Опираясь на идеи известного русского философа и филолога М.М. Бахтина, автор проанализировала два главных сочинения Смита, обратив внимание на их литературно-стилевую контрастность: диалогизму “Теории нравственных чувств” противостоит монологизм “Богатства народов”.

Для риторического подхода в широком смысле слова язык - не самоцель. Это способ фиксации мыслей автора, которые и подлежат расшифровке. Предполагается, что научное знание эмпирически существует не иначе, как изложенное средствами языка, то есть как совокупность текстов, или дискурс. Соответственно, акцент ставится на отношении между носителем знания и его пользователем, в отличие от постпозитивистского акцента на отношении между субъектом и объектом познания. Именно этим различием обусловлено разграничение онтологического и риторического фильтров.

Хотя именно узкая трактовка риторики соответствует обыденному словоупотреблению, в постмодернистской литературе она является, скорее, исключением. Постмодернисты апеллируют к традициям античной риторики, не отделявшей себя «от знания истины вещей».[7]

Интерес постмодернистов к научной риторике – это, прежде всего, интерес к тому, как ученые используют имеющуюся у них свободу самовыражения. Разумеется, эта свобода не безгранична: ученый утратит свой статус, если допустит фальсификацию научных результатов или вместо научных данных начнет излагать собственные фантазии. Тем не менее, риторика ученого – это не только и не столько вопрос его литературного стиля. Наука в постмодернистском восприятии насквозь социальна: ее главными персонажами, наряду с авторами научных текстов, выступают редакторы и рецензенты, академические боссы и грантодатели.

Предполагается, что именно эта социальная среда, а не бескорыстное служение абстрактной истине, в наибольшей степени влияет на мотивации научных работников. В свою очередь, эти мотивации диктуют поведение на всех этапах научного процесса: выбор диссертабельных тем и модных методик исследования, стремление к должному уровню математизации при обосновании результатов, презентации работы на престижных конференциях, обеспечение необходимого количества публикаций, предпочтительно в журналах с высоким рейтингом цитируемости и т.д.

Совокупное влияние всего комплекса факторов научной деятельности в конечном счете запечатлевается в научном дискурсе. Риторический анализ содержания и стилистики научных текстов, структуры научных публикаций смыкается здесь с институционально-социологическим изучением науки, что позволяет критически оценивать положение дел в “профессиональном цехе”, выявлять расхождения между номинальными и реальными нормами научной жизни, декларативными и фактическими критериями, направляющими научную работу.

Примером подобного исследования может служить анализ выборки статей, опубликованных в ведущем английском экономическом журнале на предмет применения ослабляющих оговорок при оценке полученных авторами научных результатов. Речь шла о распространенном в научной практике обычае избегать категоричности при оценке собственных результатов, а соответственно, и авторских притязаний на новизну и оригинальность, и сопровождать такие оценки оговорками типа: “вероятно”, “скорее всего”, “собственно говоря”, “как мы ожидаем”, “следует предположить” и т.п. - оговорками, которые снижают уязвимость автора для критики. Исследователи обнаружили любопытную закономерность: оказалось, что такие оговорки гораздо чаще используются при формулировании авторских притязаний на теоретические результаты (связанные главным образом с разработкой аналитического инструментария - моделей, методов и т.д.), чем при оценке результатов, характеризующих реальную экономику. Для объяснения такого эффекта была предложена гипотеза, которая вывела на проблему, относящуюся к организации современной экономической науки, а именно, на иерархию действующих здесь критериев. Пришлось предположить, что вопреки декларациям об ориентации экономической науки на эмпирические и практически значимые результаты, на самом деле авторы научных статей придают больше значения разработке теоретического инструментария, чем выводам, относящимся к реальным процессам.[8]

Методологический фильтр. Научное познание вооружено методом, то есть специально разработанной и сознательно применяемой технологией изучения соответствующего предмета. Для экономической науки вопрос о методе традиционно был вопросом о ее соответствии определенному методологическому стандарту. Если стандарт сомнений не вызывал, то внимание фокусировалось на особенностях его применения; когда же у принятого стандарта появлялся конкурент, дискуссия о методе перерастала в борьбу за утверждение одного из конкурирующих стандартов. Таков был знаменитый “спор о методе” между К. Менгером и Г. Шмоллером в конце ХIХ в., такой же характер имели в ХХ веке полемика между Л. Мизесом и неоклассиками, между К. Поппером и марксистами.

Сами методологические стандарты отражали опыт наук-лидеров, а методология служила главным каналом распространения общенаучных тенденций. По той же причине фактор метода сохранял известную автономность по отношению к внутренней логике развития конкретных наук. В разные эпохи и для разных школ экономической мысли методологическими ориентирами служили механика, биология, история, философия, математика.

Выделение (см. схему 2) среди прочихметодологического фильтра призвано отразить именно эту специфику распространения методологических импульсов в науке. Правда, вместе с методологическими стандартами нередко заимствовались и соответствующие онтологические метафоры, что на языке этой схемы равносильно совмещению методологического фильтра с онтологическим. Именно таким сдвоенным фильтром можно считать научную парадигму Т. Куна, которая одновременно служит методологическим образцом и обеспечивает общее в и дение предметной области.

6.3. Некоторые уроки методологического бума

Экономическая методология была и остается полем острых дискуссий и объектом критики, прежде всего со стороны исследователей-практиков. Насколько устойчивы, в свете этой критики, тенденции последних десятилетий? Чтобы ответить на этот вопрос, важно оценить как аргументы оппонентов, так и – в особенности – уроки, которые к настоящему времени уже принес методологический бум.

Главный аргумент против методологии основан на неприятии разделения труда между методологом и исследователем-практиком. Утверждается, что специалисту в конкретной области трудно ожидать пользы от советов неспециалиста в данной области, каковым, по определению, является методолог; если же по каким-то причинам методолог действительно знает, как решать конкретные проблемы, то зачем ему ограничиваться советами: не лучше ли самому взяться за их решение? Эти доводы звучали и в начале и в конце ХХ в.

Критика была, безусловно, справедливой в том смысле, что методолог не может заменить ни одного специалиста в конкретной области. Эта критика была отчасти оправданной в отношении традиционной нормативной методологии, которая нередко претендовала на роль верховного судьи в теоретических спорах. Но эта критика вряд ли справедлива, если речь идет о современной экономической методологии, которая извлекла из истории важные уроки и в лице многих своих представителей не просто отказалась от подобных претензий, но и теоретически преодолела связанные с ними иллюзии.

Урок неопозитивизма. Неопозитивистский стандарт имеет сегодня мало сторонников в среде профессиональных методологов, но он сохранил привлекательность для заметной части экономистов-исследователей. Его опорой была и остается вера ученого в предназначение науки познавать мир, каким он есть, стремление твердо держаться фактов.

Главный урок неопозитивизма состоит в том, что он показал, как трудно в реальной научной практике строго держаться фактов и только фактов. Неопозитивизм существенно обогащал ремесло ученого, прививая привычку избегать неоднозначных суждений и обучая искусству перевода с языка фактов на язык теории. Однако попытка последовательно идти этим путем, отказываясь от метафизики, общих теорий и поиска скрытых от наблюдения сущностей, оказалась не просто не реальной: установка на строгость и эмпирическую однозначность научных утверждений привела к мельчанию тематики, уходу от фундаментальных проблем и даже, нередко, утрате смысла научного общения, когда, согласно лаконичной формуле известного американского экономиста А.Лейонхувуда, «мы точно знаем, чт о сказано, но затрудняемся понять, о чем именно идет речь»[9].

Уроки постмодернизма. Постмодернистская постановка вопроса о методе и методологии отталкивалась от концепции методологического анархизма П. Фейеребенда, оставлявшей за ученым полную свободу выбора в области метода. Применительно к экономической науке, постмодернистская позиция сводится к следующим основным пунктам:

- отрицание «большой», то есть традиционной нормативной методологии как особого типа знания, «вносящего» в конкретную науку «подлинно научный» (истинный, правильный и т.п.) метод познания;

- признание принципа методологического плюрализма, оставляющего за ученым право самому определять метод исследований;

- признание «малой»методологии как совокупности знаний о конкретных технологиях научного анализа;

- установка на изучение фактической методологии экономических исследований на основе описания и интерпретации научного дискурса или истории экономической мысли.

Принцип методологического плюрализма в контексте постмодернистской концепции науки привел к радикальному пересмотру отношений между объектом и субъектом познания. Если мотивация субъекта познания определяется сложившимися в науке «правилами игры» и если эти «правила игры» оставляют за ним свободу интерпретации предмета познания и свободу выбора метода исследования, то говорить об объективности познания становится затруднительным. Логика постмодернистского подхода к науке подводит к ряду важных выводов:

- во-первых, научное знание вообще и экономическое, в частности - это социальный конструкт, то есть продукт сознательной деятельности, протекающей в определенных социальных рамках;

- во-вторых, социальным конструктом являются не только частные знания, но и любая общая картина экономической реальности, причем таких социально сконструированных «реальностей» может быть сколь угодно много;

- в-третьих, не существует экономики как единой научной дисциплины, есть лишь «изменчивое поле фундаментально различных и часто конфликтующих дискурсов»;[10]

- в-четвертых, научное знание, будучи социальным конструктом, не дает основания судить о каких бы то ни было объективных сущностях; научное знание - это не более чем интерпретация объекта с определенной (одной из возможных) точки зрения.[11]

Уроки постмодернизма неоднозначны: внедряя в сознание идеи методологического плюрализма, теоретического релятивизма и социальной обусловленности научных знаний, постмодернизм не дает убедительных разъяснений, как организовать эффективное функционирование научного сообщества на базе этих принципов. Критики постмодернизма в экономической науке[12] резонно обращают внимание на то, что отказ от какого бы то ни было методологического стандарта в науке - пусть спорного и несовершенного - на практике может способствовать не столько свободе творчества, сколько дальнейшему усилению таких вненаучных критериев, как «продаваемость» или «карьерная эффективность» научного «товара».

Реакцией на такое положение стало усиление в последнее время прагматической «средней линии» в экономико-методологической литературе. Наиболее характерная черта этого подхода - стремление определить границы методологического плюрализма без отказа от самого принципа. С одной стороны, плюрализм предлагается поставить под контроль критики, с другой - сохранить нормативность методологии в рамках плюрализма, «делегируя» ее отдельным направлениям и школам экономической мысли. Проявлением той же прагматической тенденции служат попытки переоценить отношение к парадигмам Куна как способу концептуализации структуры науки. Отодвинутая в тень сначала за избыток радикализма (в пользу теории Лакатоша), а затем - за его недостаток (постмодернистами), концепция Куна теперь выступает как своего рода компромисс между традиционным и постмодернистским подходами к методологии, на базе которого возможна конструктивная интеграция их элементов[13].

Значение постмодернистской деконструкции науки состоит, прежде всего, в том, что она помогла преодолеть многие иллюзии о научном знании, пусть и ценой немалого дискомфорта для тех, кто причастен к его производству. В результате, самонадеянность представителей научной ортодоксии, в нашем случае – неоклассической экономической теории, была заметно поколеблена. Возникло характерное противоречие. Структуры и механизмы западного академического сообщества в области экономики за последние годы мало изменились: оно по-прежнему воспроизводит свои институты, критерии деятельности, учебные планы и - самое главное - кадры. Более того, не прекратился процесс вовлечения в эту орбиту все новых «отставших от поезда ортодоксии» стран и университетов. В то же время внешняя среда существования этого относительно замкнутого академического сообщества медленно, но неуклонно меняется: в точках соприкосновения академического микрокосма с миром внешним возникают все новые напряжения. Прежде всего, это реакция на провалы в экономической политике, запрограммированные учеными-консультантами, в не последней степени в так называемых «новых рыночных экономиках». Так, виднейший представитель попперианского крыла в современной экономической методологии М. Блауг недавно едко заметил, что «наше понимание того, как функционируют реальные рынки, стало теперь едва ли не меньшим, чем было у Адама Смита и Леона Вальраса... Не удивительно, что мы как профессиональное сообщество оказались хуже, чем бесполезными, когда стали давать советы правительствам Восточной Европы, как им переходить от командной экономики к рыночной».[14]

Среди других проявлений той же тенденции - наметившиеся сдвиги в предпочтениях студентов в сторону снижения популярности экономических факультетов, эволюция общего интеллектуального климата, и - отчасти как выражение этой последней тенденции - критическая работа экономистов-методологов, упорно и терпеливо разъясняющих своим коллегам по академическому сообществу источники и причины возникающих проблем.

В этих условиях в самом академическом сообществе создаются предпосылки для активизации и усиления влияния альтернативных течений экономической мысли, оживления контактов и дискуссий между представителями разных научных школ.

Дата добавления: 2015-06-26