Южное танго

Буэнос-Айрес - одно из чудес света, о чем знают не все, что

неправильно.

Искусственный спутник Европы в Латинской Америке, уникальный случай

перенесения и сбережения цивилизации Старого Света по другую сторону

Атлантики и экватора, Буэнос-Айрес невероятен вдвойне: самый традиционный на

всем экзотическом континенте, именно этим он экзотичен. Оттого сюда

неинтересно прилетать напрямую из европейских столиц, сначала надо

посмотреть на соседей - ту же Мексику или Бразилию. Мне повезло попасть в

Буэнос-Айрес из Рио-де-Жанейро.

Рио - голый город. Остап Бендер, мечтавший о прогулках по набережной в

белых штанах, был бы страшно разочарован. В Рио половина населения ходит в

треугольниках на нитках - у женщин три, у мужчин один. Не только на пляже,

но и в десяти кварталах от него, в густых торговых районах, встречаешь

вполне пожилую женщину в откровенном купальнике, выбирающую овощи на

зеленном прилавке. Через дорогу шествует солидный мужчина с сигарой,

направляющийся в нотариальную контору: ничего, кроме плавок. Шорты и

сандалии выглядят здесь пиджачной парой, майка - смокингом, на длинные брюки

оглядываются.

Интернациональный предбанник, радующий глаз цветовым разнообразием

голых тел. По статистике треть Бразилии - мулаты и негры, и, видимо, все они

в Рио. Вариации оттенков коричневого и черного посрамили бы рембрандтовскую

школу: от бежевого до лилового, по Вертинскому.

Вызывающая раздетость определяет образ Рио-де-Жанейро. Никакая

безалаберность не удивляет: что возьмешь с голого человека? Состояние, при

котором нет и не может быть собственности, предполагает естественную

беззаботность. Гиды наперебой предостерегают от воровства на пляжах и

улицах, так что туристы не носят буквально ничего. В таком виде, кстати,

проще танцевать самбу, которая звучит двадцать четыре часа в сутки.

Самба - самый легкомысленный, самый расслабляющий танец в мире. Самба -

это апелляция к спинному мозгу, чистый ритм. Самба заводит каждого, нельзя

не приплясывать, не притоптывать, не прихлопывать, не подпевать. Чистый,

неподдельныый рефлекс, отдача на волю волн. В состоянии самбы можно провести

десять минут, а можно десять лет. Самбу не надо учиться танцевать,

достаточно уметь ходить, остальное приложится. Самба - ритмико-мелодический

наркотик, не столько входящий в тебя, сколько едва ли не тобой самим

производящийся, во всяком случае, поток здесь встречный.

Самба - это способ существования.

В Буэнос-Айресе танцуют танго.

Танго - танец умышленный, рассудочный, расчисленный. Танго - это

дисциплина и точность, это годы обучения, а не два шага влево, один вправо,

как мы думали в школьные годы. К танго надо готовиться, а после танго -

приходить в себя. Танго - это образцовое, рафинированное сексуальное

влечение, не примитивная похоть дикаря, а утонченная эротика джентльмена.

Может быть - извращение. В формальной парности и синхронности танго, в его

быстром и легком, почти без касаний, переплетении ног и рук - глубокая

внутренняя отчужденность. Дуэт двух солистов. Танго можно не чувствовать, но

нельзя не понимать. Это ритмико-мелодическая гармония, требующая осмысления.

Танго - это философия.

Попав после Рио в Буэнос-Айрес, трясешь головой: сколько ни читал,

сколько ни рассказывали, невозможно было представить, что здесь, на 35

градусе южной широты, - Барселона, Мадрид, Париж.

Аргентинская столица - того же класса город. Буэнос-Айрес активно

застраивался в начале века, а потом успешно воспроизводил свой собственный

стиль. Это арт-нуво, югендштиль, модерн - названия различны, едина суть:

текучесть, пластичность, плавность линий, отсутствие прямых углов,

асимметричность, орнаментальность. А главное - идея синтеза, попытка

объединить эстетическое и утилитарное начала. Такое в архитектуре

встречается вкраплениями повсюду: в Париже, Москве, Вене, Нанси, в

Барселоне, где работал великий Антонио Гауди, в Праге, которая держит,

вероятно, мировое первенство по числу фасадов арт-нуво. Буэнос-Айрес, с его

обширным центром, выдержанным в одном стиле, войдет, пожалуй, в призовую

тройку.

При этом - широчайшие улицы и бульвары (есть даже один самый широкий в

мире); круглые нарядные площади; на контрасте - узкие булыжные, уместные на

совсем других, итальянско-германских широтах, улочки; роскошный оперный

театр "Колон", который пользуется преимуществами Южного полушария и в свой

сезон собирает суперзвезд, томящихся в северное бессезонье; совершенно

французские уличные кафе; бесчисленные памятники людям, из которых внешнему

миру известны, как правило, лишь Симон Боливар и Хосе Сан-Мартин;

очаровательная Реколета - помесь нью-йоркского Сохо и парижского Монмартра;

фешенебельные, с лужайками, с яхтами и катерами у своих причалов, дачи вдоль

Тигре, рукава Рио-де-ла-Платы, ведущего к грандиозной дельте, где сколько

хватает глаз - вода, и нельзя поверить, что до океана еще больше сотни

километров.

В Буэнос-Айресе - респектабельнейшая уличная толпа. Здесь редок человек

в шортах, хотя жарко, и туристы из Штатов чувствуют себя неуютно. Толпа

элегантная, корректная, доброжелательная, поющая и - абсолютно белая. В

любом европейском центре вносится колористическое разнообразие: в Париже -

арабы, в Лондоне - индийцы, в Амстердаме - суринамцы, в Мюнхене - турки...

Здесь - свои, а девяносто семь процентов аргентинцев - белые. Эта странная

своей монохромностью, уже давно непривычная для меня цветовая гамма режет

глаз. При ближайшем знакомстве с историей Аргентины - не только глаз:

коренное население здесь уничтожили с безжалостной простотой первопроходцев,

так выразительно явленной в рассказах Борхеса. "Conquista del Desierto" -

"Завоевание пустыни" - поэтический эвфемизм для истребления индейцев пампы,

"окончательного решения", сделавшего Аргентину одноцветной. В Мексике -

метисы, в Бразилии - мулаты, здесь - белые, замешанные на кроваво-красном.

Знаменитые ковбои пампы - гаучо, знакомые по ансамблю Моисеева, в

широких штанах раструбами под названием "бомбача", восходят к итальянцам и

испанцам, двум основным народам, заселявшим страну. Первыми пастухами

овечьих отар были ирландцы и баски. Первыми фермерами - швейцарцы, немцы,

французы, украинцы.

Говорят, в Буэнос-Айресе двадцать тысяч русских. Пока еще двадцать

тысяч. Эти сведения я получил в церкви Св. Троицы, на углу улиц Бразил и

Дефенса. Очень нарядный храм, с еще более красочным иконостасом, сильно

напоминающим малороссийские рушники с васильками и маками: оказалось,

иконостас изготовлен в Полтаве и доставлен сюда в начале века. Было

воскресное утро, то есть оживленно - человек сорок, всего же прихожан

несколько сот, пока еще несколько сот. Здесь все еще выходит монархический

еженедельник "Наша страна", из которого я когда-то увлеченно вырезал

заметки: "В провинции Корриентес возвращавшиеся с поля хлеборобы заметили

удава и вступили с ним в борьбу. Удав защищался и отнял у одного крестьянина

топор". Погруженная в российское прошлое и аргентинское настоящее, "Наша

страна" не заметила перемен на родине и долго продолжала борьбу с

коммунизмом и советской властью - может, прозорливо борется и теперь.

У входа в церковь среди богослужебных брошюр обнаружил и купил третий

том эпопеи Михаила Каратеева "Ярлык Великого хана". В русском Буэнос-Айресе

50-х автор погружался в политическую психологию Золотой Орды на фоне

страстной княжеской любви.

Чувство нереальности не проходит и на улице. На город смотришь словно с

птичьего полета, дивясь этому белому призраку среди пампы и джунглей,

возникшему непонятно как и непонятно как существующему. В самом деле, в

период между мировыми войнами никто не сомневался, что Аргентина если еще не

вошла, то вот-вот войдет в число ведущих держав. У нее есть все: природные

ресурсы, климат, земля. Скот и злак произрастают в изобилии. Но процветания

нет, как нет и сколько-нибудь разумного - рационального! - объяснения этому.

Похоже? Похоже. Конечно, военные хунты. Кстати, традиция генеральских

переворотов в Латинской Америке восходит к безупречному человеку - Симону

Боливару. Освободитель континента стал его диктатором и, хотя сам правил

справедливо и мудро, при этом заложил идею диктатуры на долгие десятилетия.

Стать новым Боливаром - через этот соблазн прошли многие, и все неудачно.

Душераздирающее зрелище - демонстрация на Пласа-де-Майо, она там

устраивается каждый четверг в полдень: на площадь выходят матери, жены,

сестры так называемых "пропавших без вести", "исчезнувших" - на самом же

деле убитых в "грязной войне". Просто убивали их тайно, заливая бетоном,

сжигая, сбрасывая с самолетов в море. Снова похоже. Аргентина - единственная

страна, в которой "грязная война" не метафора, а исторический термин:

1976-1983 годы - калейдоскоп диктаторов, казни, пытки, аресты, под окнами

"черный сокол", кузен "черного воронка". Такое ушло, но сотрясения, уже

бескровные, продолжаются.

Попав в Буэнос-Айрес в день финансового то ли краха, то ли бума, я

читал ежедневно "Buenos Aires Herald" и назойливо приставал к гидам, но так

и не понял, что произошло. В ходу были купюры разных выпусков, многократно

отличающиеся друг от друга, и, рассчитываясь с таксистом, легко было дать в

тысячу раз больше, чем нужно. У банков стояли гигантские очереди желающих

избавиться от денег с потусторонним названием "аустралы". Все говорили, что

надо быстро тратить, мы купили жене куртку из антилопы на торговой авениде

Санта-Фе, проводили вечера в дорогих клубах танго, что выходило все равно

дешево, и объедались в лучших парильях - ресторанах с прославленными

аргентинскими стейками. Говядина "ломо", весом килограмм сто граммов, -

порция на одного. Кулинарная экзотика Буэнос-Айреса - в количестве. Здесь

ранним утром на улице не увидишь, как в Мехико, окруженный причмокивающими

клиентами чан, из которого вдруг выныривает глядящая на тебя в упор свиная

голова в коричневых потеках. Буэнос-Айрес, вспомним - Европа, и даже более

того.

Из парильи "Ла-Рурал", слегка отпившись местной культовой жидкостью -

парагвайским чаем матэ, вышел на угол Суипача и Тукуман и поднял глаза: в

доме на этом перекрестке в 1899 году родился Хорхе Луис Борхес.

Много лет назад на первой странице одного из лучших рассказов Борхеса

"Юг" я прочел: "...Экземпляр "Тысячи и одной ночи" Вайля".

Такое даже не назовешь тайнописью, авгуровской перекличкой, которую

вправе наладить с автором чуткий читатель. Моя переписка с Борхесом внятна

всем, я принимаю этот привет с гордостью и почтительной благодарностью.

Grасiаs, Senor! И уже безусловно поместившись в борхесовский мир, трезво

понимаю: ничего удивительного в этом нет. Читатель включен как элемент, как

литературный прием в поэтику Борхеса. Любой читатель, то есть каждый. Можно

сказать, что это справедливо по отношению ко всякому умному тексту, но в

борхесовских рассказах, стихах и эссе такое соучастие - заложено. Об этом

обстоятельно пишет в предисловии к трехтомнику Борхеса его составитель,

замечательный исследователь и переводчик Б. Дубин, и ограничимся лишь

констатацией факта, известного любому, кто открывал книги Борхеса: он

приглашает в компанию.

Отдавший огромную - больше, чем кто-либо из выдающихся писателей - дань

литературоведению, Борхес даже виды и жанры словесности определяет по

читательскому восприятию. Это мировоззренческий подход. Если б русского

читателя вовремя предупредили, что Достоевский писал детективы, может,

история XX века пошла бы по-иному.

Что думал об этом Борхес, достоверно не известно: среди колоссального

обилия писательских имен в его текстах - три беглых упоминания Достоевского,

других русских нет вообще. Загадочно, если вспомнить авторитет нашей

классики среди современников Борхеса, странно, если учесть широту и

разнообразие его собственных интересов и вкусов. Рискну предположить, что

ему было свойственно предубеждение, которое можно назвать "комплексом

Кундеры". Чешский писатель полагал, что советские танки на улицах Праги - в

конечном счете естественное проявление страны, властитель дум которой

Достоевский. Ощущение преемственности в культуре, дар ретроспективного

взгляда на цивилизацию - в высшей степени характерны для Борхеса: не зря он

так виртуозно находил предшественников Кафки в Древней Греции и

средневековом Китае. Не исключено, что этот убежденный антикоммунист,

обличитель советского империализма усматривал корни современных ему

социальных катаклизмов в соблазнах достоевских бездн и толстовских

масштабов.

При всей схожести пампы и степи, при всей тяге Борхеса к поэзии пампы,

в его творчестве немыслима "Степь", томительный песенный путь с бесконечным

числом куплетов и одинаковыми припевами. Борхес - писатель не движения, а

прибытия, места назначения, точки, где все случается стремительно и

бесповоротно. "Судьба любого человека, как бы сложна и длинна она ни была,

на деле заключается в одном-единственном мгновении - в том мгновении, когда

человек раз и навсегда узнает, кто он".

В этом - суть аргентинских рассказов Борхеса: не тех философических

эссеобразных новелл вселенской тематики, которые принесли ему мировую славу,

а рассказов с простой конкретной историей и сырой эмоцией, коротких и

трагических. Признаюсь в своей трепетной любви к этим вещам - при чтении их

охватывает чувство, которого немножко стесняешься, как стесняешься своего

пристрастия к непредсказуемой драме футбола и непредсказуемой трагедии

корриды. "Мне хотелось, чтобы на моих глазах совершилось убийство и я мог

рассказывать и помнить об этом" - Борхес сформулировал: не самому совершить,

так хоть соучаствовать соглядатайствуя.

Таких рассказов немного, выдающихся всего тринадцать, не перечислить ли

в хронологии: "Мужчина из Розового кафе", "Конец", "Юг", "Мертвый", "Эмма

Цунц", "Злодейка", "Недостойный", "История Росендо Хуареса", "Встреча",

"Хуан Муранья", "Другой поединок", "Евангелие от Марка", "Авелино

Арредондо".

Любой из этих трех-, четырехстраничных рассказов разворачивается при

желании в сколь угодно большую форму, но такое желание никогда не одолевало

Борхеса, чеховский комплекс отсутствия романа не мешал ему жить. Герои здесь

обнаруживают себя в единый, обычно последний, миг, внезапно и запоздало,

сценарий жизни им неизвестен, что нормально, но автор умело притворяется,

будто он неизвестен и ему тоже, - в этом сокрушительное очарование

аргентинских рассказов Борхеса.

В них булькает и хлещет кровь, но стиль - воплощенный understatement:

умолчание, снижение тона, сдержанное высказывание. Нечто противоположное

амплитудам страстей русской словесности. Борхес словно не только пишет, но и

одновременно читает свои тексты - так уравниваются в правах субъект и объект

литературы.

Это чтение поднимает читателя в собственных глазах, не унижая никогда:

кажется, единственное, что заботило Борхеса на протяжении всей его

шестидесятилетней писательской карьеры, - внятность. Он осуждал лексическую

изощренность, считая красноречие препятствием к доходчивости, и скептически

относился к усложненным интерпретациям своих сочинений. Откликаясь на слова

одного из толкователей - "чтобы проникнуть в смысл борхесовского творчества,

необходимо знать всю литературу и всю философию", - он сказал: "В таком

случае я сам никогда не пойму своих произведений..." Борхес с наслаждением

вспоминал Монтеня: "Он говорит, что если находит трудное место в книге, то

пропускает его, потому что видит в чтении род счастья".

Счастье соучастия - секрет Борхеса. Он - повторюсь - приглашает в

компанию, и согласие вознаграждается. Так открывается взгляду внимательного

и заинтересованного странника город Борхеса.

"Юг был потайной сердцевиной Буэнос-Айреса. Когда я думаю о

Буэнос-Айресе, то прежде всего - о городе, который знал ребенком: небольшие

дома, дворики, арки, черепахи в водоемах, решетчатые окна... Сейчас это

сохранилось лишь в южной его части..."

Сказано в конце 70-х, мне еще удалось застать этот город. Интересно,

что Борхес и все аргентинцы называют Юг - не страны, а города, хотя имеется

в виду флер того, большого юга, с пампой и гаучо. На север от столицы -

ничего: Ла Плата, Уругвай, джунгли. Все самое захватывающее - на юге. Не

забудем, мы в стране антиподов. Юг - это суровость, немногословие, мужество,

холода. Огненная Земля - Колыма. Магелланов пролив - Берингов. Пингвин -

гагара. Южные лишения. Южные надбавки. Южный характер. И это рядом: "Все

знают, что Юг начинается на той стороне улицы Ривадавиа". На этой улице,

идущей по самому центру города вдоль оживленной Авенида-де-Майо, с важными

зданиями, с шикарным - роскошь арт-нуво - кафе "Тортони", я садился в

аэропортовский автобус, чтобы лететь на свой Север, в Нью-Йорк.

К югу от Ривадавиа - Ла-Бока, с разноцветными, словно игрушечными

домиками. Там гордятся своим клубом "Бока хуниорс", где начинал Марадона и в

чьем названии слышен английский акцент, как и в имени другой сильнейшей

столичной команды - "Ривер Плейт". Странно, что были времена, когда Россия

могла побеждать Аргентину на ее поле, и за десятилетия не забыть гол

Понедельника через себя в падении, после которого счет стал 2:1. Сейчас

такое звучит былиной. Аргентинцев научили играть в футбол англичане, да так,

что в 86-м Марадона взял у них реванш за позорное - в семьдесят четыре дня -

поражение в Фолклендской (здесь она называется Мальвинской) войне. Как ни

удивительно, не все в Буэнос-Айресе болельщики, раз на стенах до сих пор

пишут: "Las Malvinas son Argentinas!"

Тоже южнее Ривадавиа, но ближе к центру, "на той стороне улицы", -

Сан-Тельмо: именно там ищешь и находишь Борхеса.

"Я вошел в альмасен на пересечении улиц Боливара и Венесуэлы, где

теперь бар".

С первой строчки рассказа "История Росендо Хуареса", с рюмки каньи -

водки из сахарного тростника - у стойки этого бара, возле церкви Санто

Доминго, начинается тот борхесовский Буэнос-Айрес.

Сан-Тельмо, где жили и еще остались подлинные буэносайресцы - портеньо,

- я исходил во всех направлениях, забредая в альмасены - сочетание лавки и

распивочной, в клубы танго, во дворы великолепных бывших особняков. То есть

особняками они остались и сейчас, только утратили великолепие. Покрытые

трещинами, проросшей травой, потеками влаги, двухэтажные, с большими окнами

и высокими порталами, дома портеньо приобрели благородство распада. Это

напоминает Верону, или больше того - Венецию. Сан-Тельмо опускается на дно

времени, как на дно лагуны. Если б не танго, а именно здесь его родина, -

квартал опустился бы еще раньше и глубже.

Танго было методом консервации родного города для Борхеса, повторявшего

на все лады: "Музыка, этот вернейший из образов времени", "Музыка, этот

загадочный образ времени", "Музыка, ощущение счастья, мифология, лица, на

которых время оставило след, порой - сумерки или пейзажи хотят нам сказать

или говорят нечто, что мы не должны потерять; они затем и существуют..."

Борхес цитирует Уайльда: "Музыка возвращает нам неизвестное и, вероятней

всего, истинное прошлое". Борхес пишет в стихотворении "Танго":

Но, ни годам, ни смерти не подвластны,

Пребудут в танго те, кто прахом стали.

Не об утомленном ли солнце, светившем любому из нас, это сказано?

Черные глаза, синяя рапсодия - у нас собственная гамма танго, о чем

позаботился мой земляк Оскар Строк. В Аргентине, разумеется, свой культурный

герой танго - Карлос Гардель, после гибели которого в авиакатастрофе прошла

цепь самоубийств по всей Латинской Америке. Это было в 35-м, и с тех пор -

изречение стало поговоркой - "Гардель с каждым днем поет все лучше и лучше".

На кладбище Чакарита, с монументальными, как дома на Авенида-де-Майо,

надгробьями - здесь это дело доблести, - фанатики-гардельянос заваливают

могилу кумира цветами. В руке бронзовой статуи всегда дымится сигарета.

Звуки танго становились громче и отчетливее для Борхеса с наступлением

слепоты, и вместе с ними яснее проступал город:

Я живу среди призраков - ярких или туманных,

но никак не во мраке.

Буэнос-Айрес,

прежде искромсанный на предместья

до самой бескрайней равнины,

снова стал Реколетой, Ретиро,

лабиринтом вокруг площади Онсе

и немногими старыми особняками,

которые все еще называем Югом.

Физическая слепота дает объемное, недискретное зрение. Разорванный мир

обретает целостность. Это похоже на взгляд путешественника, оглядывающегося

назад, на те места, в которых он больше не будет. Так застыли в моей памяти

Алазанская долина в Кахетии, кратер вулкана на Гавайях, встающий из волжских

вод Макарьевский монастырь, пирамиды тольтеков в джунглях Юкатана, кружевные

от осенних деревьев распадки Северного Сахалина. Боюсь, мне никогда снова не

оказаться там, как неизбежно суждено возвращаться в Венецию, Москву,

Нью-Йорк, Ригу, и те, навсегда оставшиеся разовыми, места - не ярче, но

безусловнее для меня.

Свой, хорошо знакомый, длящийся город - меняется и дробится. Отношения

с ним - сложнее и невнятнее. Труднее всего установить верный тон. Этому учит

Борхес:

За притворенной дверью человек -

щепоть сиротства, нежности и тлена -

в своем Буэнос-Айресе оплакал

весь бесконечный мир.

Борхес сопоставляет себя со своим местом:

...Чтоб, капля, я воззвал к тебе, стремнине,

Чтоб, миг, заговорил с тобою, время...

Всегда есть сильный соблазн счесть гения больше места, и этому соблазну

традиция велит поддаться. Стереотип здесь таков: великий художник -

вселенная, его город - лишь ее фрагмент, эпизод. Но на самом деле пропорция

именно такова, какую предлагает Борхес: отношение малого к большому, части к

целому. Речь не о смирении, а о понимании взаимосвязи одушевленного и

неодушевленного, если угодно, содержания и формы - содержимого и сосуда.

Город старше, разнообразнее, долговечнее, больше - не надо притворяться, это

так. У места найдется место и для антигения, и для того, кто не ведает о

гении вообще.

...Лицо

куда непостижимей и надежней

души, которая за ним живет...

Это опять о соотношении гения и места: форма важнее.

Сюрреалистический, призрачный, чужеродный континенту Буэнос-Айрес

сделался у Борхеса городом вообще. Местный колорит обернулся глобальным

размахом. Ничуть при этом не теряя конкретности.

Когда принимаешься читать Борхеса впервые, стремительно подпадаешь под

мощь его, условно говоря, "вавилонских" вещей - и кажется, что он существует

вне пространства, только во времени. Но чем пристальнее приглядываешься, чем

вдумчивее читаешь, тем яснее - откуда он, где он вырос. И - что он вырастил,

подобно Голему из романа Майринка и из своего стихотворения, которое он

считал лучшим. Только выращенный Борхесом Буэнос-Айрес если и осыпается, то

не рассыпался - его можно увидеть и потрогать.

Этот город начинается с угла Суипача и Тукуман, где родился писатель, и

проходит множество других перекрестков.

Вот ключевое слово Борхеса.

...Старик, постигший, что в любом из дней

грядущее смыкается с забвеньем...

внезапно чувствует на перекрестке

загадочную радость...

Это чувство возникает внезапно и необъяснимо, без всякой внятной

причинно-следственной связи - однако в связи с конкретным ощущением, имеющим

не трактовку, но координаты, которыми естественным образом обладает

перекресток. Там и фиксируется миг прозрения, то самое "мгновение, когда

человек раз и навсегда узнает, кто он".

Не улицы, не дома, а перекрестки встают в памяти героев аргентинских

рассказов и стихов Борхеса, в его собственных воспоминаниях и снах: "У моих

сновидений точная топография. Например, я вижу, всегда вижу во сне

определенные перекрестки Буэнос-Айреса. Угол улиц Лаприда и Ареналес или

Балкарсе и Чили... Я уверен, что нахожусь на таком-то перекрестке

Буэнос-Айреса. И пытаюсь отыскать дорогу".

Пересечение, распутье, античная коллизия. Место встречи, с которым

сопряжено другое важное понятие борхесовского города, - дворик. Что может

быть понятнее и прекраснее - встретились на перекрестке и пошли во дворик. А

там:

Краткий праздник дружбы потаенной

с чашею, беседкой и колонной.

Теплое чувство узнавания - только в моем случае во дворике вместо

беседки была обычно песочница или хлипкий стол для вечернего домино, чашей

служила баночка из-под майонеза, а чаще из горла, колонны не помню, колонны

не было. Все остальное - в точности:

В границах столика

текла иная жизнь.

То есть - та, которая и должна быть. Не случайная, почему-то прожитая

на деле, а та, о которой узнаешь в свой единственный миг, о которой

напоминает танго, которая хранится на перекрестках и во двориках города,

бывшего единственной подлинной реальностью для слепца и сновидца. Потому-то

он и возвращался к городу всю жизнь, называя свою первую книгу "Страсть к

Буэнос-Айресу" прообразом всего, что было написано потом. В этот город можно

вернуться каждому - хотя бы для того, чтоб убедиться: Борхес с каждым днем

пишет все лучше и лучше.

Дата добавления: 2015-06-26