Взгляд в окно

Взрыв мощной энергии и разнообразной инициативы голландцев, выгнавших

Испанию, - одно из чудес истории. Голландский флот был равен флотам всей

Европы, вместе взятой. Жители крохотной страны заняли ключевые пункты

планеты. В амстердамском Историческом музее висят портреты братьев Бикер -

бизнесменов, поделивших мир: за Якобом числилась Балтика и север, за Яном -

Средиземноморье, за Корнелисом - Америка и Вест-Индия, за Андресом - Россия

и Ост-Индия. Тяжелые широкие лица. Андрес сумрачнее других: восток - дело

тонкое.

Амстердам стал первым, задолго до Интернета, провозвестником

проницаемости мира. В одной только Ост-Индской компании было около ста

пятидесяти тысяч постоянных служащих, плюс сменные экипажи кораблей,

торговцы, пассажиры. Какое же множество людей видели мир!

Вот почему так часты и важны географические карты в голландских

интерьерах. У Вермеера в нью-йоркской галерее Фрик военный под картой

охмуряет красавицу, как Отелло Дездемону. Понятно, какой у них разговор:

"Это иду я на Цейлоне, во-о-он там, двое подходят, здоровые такие

малайцы..." Над вермееровской девушкой с кувшином в Метрополитен-музее -

карта. У де Хооха в Лондоне - женщина выпивает с двумя кавалерами, в Лувре -

девушка с бокалом: всюду под картами.

Карты висят на стенах как картины - это украшение или наглядное пособие

для персонажей. Для художников - метафора империи, окно в мир, источник

света. Высовываешь голову - там обе Америки, Япония, Кантон, Макао, Сиам,

Цейлон, Молуккские острова, Тайвань, Кейптаун. Создание виртуальной

реальности, скажем мы в наше время. За десять лет до рождения де Хооха

основана легендарная Батавия - нынешняя Джакарта. "Есть в Батавии маленький

дом..." - перевод с голландского?

Внешний мир, как в бреду сумасшедшего, становился частью мира

внутреннего. Судя по свидетельствам современников, это ощущалось в

повседневной уличной жизни: немудрено, если учесть, что в середине XVII века

треть амстердамского населения была иностранного происхождения (сравним: в

сегодняшнем Нью-Йорке - половина). Сейчас дута замкнулась на разноцветной

толпе, уютно разместившейся на площади Дам, у несоразмерного городу дворца.

В пору расцвета, можно представить, голова шла кругом от внезапно - именно

взрывом - расширившегося горизонта и собственного всесилия. Строительство

главного здания воспринималось как акт включения Амстердама в число мировых

столиц, так легла карта города - об этом написал оду Йост ван ден Вондел,

поэт, которого в Голландии, за неимением других, называют великим.

Занятно обдумывать, как в тех или иных странах и народах развивается и

приобретает мировой авторитет тот или иной вид искусства. Незыблемый престиж

русской литературы XIX столетия сочетается с полным отсутствием в мире

русской живописи до Малевича и Кандинского (мне попадался лишь один Репин и

один Куинджи - в Метрополитен). Что до музыки, то не будь Чайковского,

столетие было бы представлено лишь "Картинками с выставки" и, может быть,

квартетами Бородина. Выразительный разнобой у англичан и голландцев -

соперников, врагов, морских соседей. Англия - величайшая словесность; в

музыке неприличный пропуск между Перселлом и Бриттеном; недолгий период не

самой выдающейся живописи. Голландия - Свеелинк, дававший органные концерты

в Оудекерк, ныне плотно окруженной розовыми витринами; литература, известная

только местным профессорам; живопись, уступающая только итальянской.

Плотность же "золотого" XVII века поспорит с венецианским и флорентийским

ренессансным концентратом.

Сейчас все посчитано и каталогизировано. Выходит, что в течение

столетия в маленькой стране каждые три дня производилась картина музейного

качества. Это только то, что сохранилось, - с учетом войн, стихийных

бедствий и глупости показатель можно смело удваивать. Получится пять картин

каждую неделю. Выходные - выходные.

Все это при том, что, в отличие от других европейских рынков искусства,

в Голландии - полное отсутствие церковного патронажа. Кальвинизм не дозволял

изображений в церквах. Оттого так светлы и просторны голландские церкви,

светлее и просторнее, чем на самом деле.

Картины заказывал обыватель. Ипполит Тэн цитирует свидетельство: "Нет

такого бедного горожанина, который не желал бы обладать многими

произведениями живописи... Они не жалеют на это денег, предпочитая сокращать

расходы на еду".

Либо мы имеем дело с явным преувеличением, что нормально, либо с

правдой - и тогда это нормально исторически: истерическая и самоотверженная

любовь к искусству возвращает чересчур уж здравосмысленных голландцев к

человеческой норме. Они оказываются так же подвержены искаженным

потребностям моды, как все народы во все времена. Можно не испытывать

комплексов по отношению к голландскому коллективному разуму, если вместо

хлеба голландец действительно покупает картину.

Так или иначе, ясно, что иметь в доме живопись считалось престижным.

Так в зрелые советские времена престижной стала домашняя библиотека, и надо

было видеть, как эмигранты из СССР, оказавшись в Америке, радостно

освобождались от химеры интеллигентности, продавая зачем-то привезенные с

собой книги.

В порыве увлечения, когда повышенный спрос рождает активное

предложение, преуспевали, как всегда, не столько одаренные, сколько

предприимчивые, цены взвинчивались, и в середине века за картину могли

заплатить пятьсот и даже тысячу гульденов. Впрочем, в разгар тогдашней

тюльпанной лихорадки столько же могли дать и за цветочную луковицу. Но

средняя, обычная цена была - двадцать-тридцать гульденов за картину. С чем

бы сравнить? Сохранились долговые записи Хальса, в одной числится долг

мяснику за забой быка - сорок два гульдена. Вероятно, не только забой, но и

разделка туши - в общем, полдня работы. Пусть полный день - бык большой,

мясник пьяный. Но это две картины!

На гравюре тех времен живописец испражняется на кисть и палитру, не

сумев заработать ими на жизнь. Художники прирабатывали: ван Гойен торговал

тюльпанами, Гоббема служил сборщиком налогов, Стен держал постоялый двор.

Вермеер в последние годы жизни был арт-дилером. Хальс - всю жизнь. То же -

де Хоох.

Рыночная стоимость произведения живописи определялась не тематикой, не

жанром и стилем, а техникой исполнения. То есть затраченным на работу

временем. Плата скорее почасовая, чем аккордная, - совершенно иной принцип,

чем сейчас. То-то Питер де Хоох, со своими семью детьми, перебравшись из

Дельфта в Амстердам, где прожил двадцать два года, до смерти, стал работать

заметно быстрее, чем раньше. Достоверно известны сто шестьдесят три его

работы, семьдесят пять из них написаны в последние четырнадцать лет.

Понятное явление: добившись репутации мастера, разрешил себе небрежность.

Зато улучшил жилищные условия: первые свои амстердамские годы де Хоох жил

где-то на окраине, потом пepeбpaлcя на Конийненстрат, в нескольких минутах

ходьбы от дома Декарта, могилы Рембрандта, памятника мученикам

гомосексуализма. Это и сейчас очень хороший район, хотя улицу де Хооха

начисто перестроили, осталось лишь одно старое здание - может, как раз его

дом?

За производительность надо расплачиваться, и его поздние вещи - проще,

грубее, даже вульгарнее. Пышнее интерьеры и костюмы. Появляются колонны,

порталы, пилястры, террасы.

Так менялся и сам Амстердам. Эволюция де Хооха - эволюция всей

голландской живописи золотого века, и более того - культуры и стиля

Голландии. Демократический порыв, когда бургомистры и адмиралы ничем не

отличались от купцов и ремесленников, закончился. Революция уравнительна,

декаданс всегда иерархичен. Де Хоох - быть может, выразительнее других - и

запечатлел в своих жанрах и интерьерах этот переход.

В развитом рыночном хозяйстве Голландии разделение труда существовало -

то есть стремительно, как все, возникло! - и на рынке изобразительного

искусства. Специализация по жанрам: пейзажи, ведуты, портреты, анималистские

изображения, натюрморты, сцены повседневной жизни. Именно самая

многочисленная последняя категория неверно, но уже неисправимо получила

наименование "жанровой живописи". Такого "жанрового" жанра было столько, что

и в нем выработались специалисты - по "веселой компании", "крестьянскому

празднику", "карнавалу", "курильщикам" и т.д. Изощрялись в названиях, чтоб

был ясен поучительный смысл: "Вслед за песней стариков молодежь щебечет" -

такая есть картина у Яна Стена. Хоть публикуй отдельно.

Один из переоткрывателей и пропагандистов этого искусства француз

Фромантен все же изумляется незначительности сюжетов - "пестрому сору", по

слову Пушкина. И вправду, поразительно, как сумел целый народ создать

массовый бытовой автопортрет, самовыразиться не через отождествление со

славными событиями, а через свой и только конкретно свой - без отсылок к

мифическим архетипам и историческим образцам - образ и обиход. Такой

демократизм есть результат глубокого самоуважения, величайшей гордыни.

Для золотого века голландской живописи история словно прошла мимо - ни

войны, ни страдания. "Больной ребенок" Габриэля Метсю вошел во все

хрестоматии не потому, что так хорош, а потому что - единственный. Кажется,

что определение "золотой век" придумали они сами, современники, хотя так не

бывает. Голландские жанристы рисуют безмятежную жизнь, а ведь страна только

выкарабкивалась из-под испанского господства, воевала с Англией, была

подвержена, как и все в те времена, чуме и прочим эпидемиям. У них же

максимальная неприятность - трактирная драка. Да и "Больной ребенок" - в

ярких тонах: синий, алый, охристый. Заказчик не хотел чернухи. Лакировка?

Или мудрость самого разумного из европейских народов, понимавшего (даже

неартикулированно) ценность и драматизм экзистенциального самостояния:

человек - и его жизнь.

"Голландцы были люди женатые, делающие детей, - прекрасное, отличное

ремесло, соответствующее природе... Их произведения - такие мужественные,

сильные и здоровые". Это пишет Ван Гог - голландец совсем другой эпохи и

закваски - через двести с лишним лет, на юге Франции, на грани безумия и

самоубийства.

Целые альбомы XVII века исписаны типами - это перечни, классификации:

знак позитивистского мышления, ощупывания мира, наименования явлений и

предметов. У голландцев много рынков, кухонь, еды. Но не таких, как у их

современников, ближайших соседей, братьев по языку - фламандцев (Снейдерса,

например, годами смущавшего советских людей в Эрмитаже). Никакой роскоши.

Разница между фламандскими лавками и голландскими кухнями - как между

"Арагви" и Пиросмани. Кухня - коловращение бытия, перекресток жизни, не

более. Но и не менее!

"У голландских художников почти не было ни воображения, ни фантазии, но

бездна вкуса и знания композиции" - это снова Ван Гог.

Античная традиция зафиксировала спор между Зевксисом и Паррасием о

степени правдоподобия живописи. Зевксис нарисовал виноградную гроздь, на

которую слетелись птицы. Паррасий предложил сопернику взглянуть на один из

своих холстов, покрытый тряпкой, которая при попытке ее снять оказалась

нарисованной. Голландская живопись - картина Паррасия: полная иллюзия

приземленной реальности. Портрет кирпича.

В этом смысле Рембрандт и Хальс - не характерные голландцы: у них

человек господствует над средой. Торжествует знакомый ренессансный принцип.

Совершенно иное у массы "малых голландцев", и прежде всего у самых больших

из них - Вермеера и де Хооха. Одушевленное и неодушевленное уравнены в

правах. Более того - интерьер поглощает человека. Жанр сводится до

натюрморта.

В амстердамском Рийксмузеуме есть сдвоенный зал 221А-222А. Из него

можно не уходить никогда: шесть Терборхов, пять Метсю, четыре Вермеера,

четыре де Хооха. Общеизвестно, что голландские жанристы XVII века обладали

виртуозной живописной техникой. Тут важно подчеркнуть различие между

техникой блистательной, когда ею восхищаешься, и техникой выдающейся, когда

ее не замечаешь. Ко второй категории относятся очень и очень немногие

картины. Прежде всего - Вермеера и де Хооха. У них написан воздух - и это не

артистически пошлое выражение ("побольше воздуха!"), а реальное

художественное событие.

Тяжела посмертная судьба Питера де Хооха. Слишком близок он к Вермееру,

по крайней мере внешне. Но тот - культовый художник, которого конец XX века

назначил главным среди его соотечественников и современников, потеснив даже

Рембрандта. Де Хоох же в тени - как Баратынский при Пушкине. В жизни было не

так. Вермеер, на три года моложе, в какой-то период - когда оба они жили в

одном городе, Дельфте, - подражал де Хооху, был под его влиянием. А

перебравшийся в Амстердам де Хоох вспоминает дельфтского коллегу: его

"Женщина, взвешивающая золото" - явная аллюзия вермееровской "Женщины,

взвешивающей жемчуг". Только Вермеер многозначительнее: у него на стене

комнаты - картина Страшного суда в итальянской манере, намек, нажим. У де

Хооха никакого морализирования: просто человек занимается делом. Его

живописный веризм - нулевого градуса. Он, словно Амстердам, не обращает

внимания, не делает замечаний, проходит мимо. Взглянул, как Декарт, в окно и

пошел себе дальше.

Не случайно в его двориках и интерьерах так много людей на пороге. Идея

промежутка, незафиксированности положения, неопределенности позиции.

Картины де Хооха - словно сквозные. В открытую дверь кладовой видна

комната с портретом мужчины на стене и в отворенное там окно - стена

соседнего дома. Сквозь арку на другой стороне канала, видного в распахнутое

окно, проглядывает не то двор, не то уже другой, параллельный, канал. Все

это безошибочно опознаешь, гуляя по Амстердаму и его пригородам. Такое на

холстах де Хооха кажется хорошо знакомым, и в зале 221А-222А всматриваешься

в детали. Блеснувшая серьга в правом ухе женщины в кресле. Оранжево-черный

шахматный пол. Брезгливое лицо обернувшейся на вошедшего собаки. Золотистая

подушка на плетеном стуле. Аккуратный штакетник. Красно-кирпичные чулки

мужчины.

В картинах нет содержательной доминанты: все равноценно по значению.

Жизнь людей и вещей - подлинный поток жизни. Дело в нем, а не в конкретных

составляющих его событиях. В сумме, а не в слагаемых. Пруст.

В отличие от шумных жанров ван Остаде или Стена, у де Хооха - звук

приглушенный, невнятное бормотание, шепот, почти безмолвие. И тут новая

тайна - порожденная уже не его искусством, а нашим знанием. Сохранилась

запись: 24 апреля 1684 года 54-летний Питер де Хоох похоронен в

амстердамской церкви Св. Антония, куда привезен из сумасшедшего дома. Как

туда попал и сколько пробыл - неизвестно. С Ван Гогом все ясно - стоит

взглянуть на любую его картину. Но что носил в себе поэт покоя? Какие бездны

за невиданной гармонией?

Комнаты и дворы - Амстердама и де Хооха - оттого и притягивают так, что

видны насквозь, но загадочны. Выдающийся мастер добивался этого точными

композиционными приемами: вот в лондонской картине женщина, приветствующая

поднятием бокала двух мужчин, стоит к нам спиной. Она не может заметить нас,

и возникает стыдное ощущение: мы подглядываем. Впрочем, мы и наказаны: ее

лица не увидим никогда. Сколько бы ни изучали мы ее красную юбку и черную

кофту, ее кокетливо изогнутую фигуру и грациозный жест руки, лицо останется

неведомым. Навсегда. Такая беспросветность удручает: потому, конечно, что в

обстановку вживаешься естественно и сразу.

Дома де Хооха производят впечатление фотографической документальности,

однако в контексте современной ему огромной голландской живописной массы

становится ясно: все-таки это идеал, что-то вроде сталинского кино о

сталинской России. Даже самый образцовый кубанский колхоз не достигал

пырьевского экранного великолепия. Не было интерьеров столь благолепных и

парадных, как в александровской "Весне". Дело даже не в богатстве, а в

особой, нарочитой ухоженности, приготовленности: так ваша собственная

квартира перед большим приемом отличается от нее же будничной. Вот это,

пожалуй, и есть верное сравнение: в интерьерах де Хооха ничего не придумано,

просто там ждут важного гостя. А в восторг и трепет повергает догадка: этот

гость - ты.

Дата добавления: 2015-06-26