Каппадокия. Нигде

Из Стамбула летишь в Анкару, где половину времени убиваешь на мавзолей

Ататюрка, но не жалко, потому что после вспоминаешь. Помимо родных ощущений,

поучительно и смешно: следуя заветам Ататюрковых секулярных преобразований,

преемники так увлеклись истреблением исламских аллюзий, что мемориал

получился фантазией на тему греческого храма.

Дальше путь лежит в глубь Анатолии, которая всего лишь - азиатская

Турция. Но привыкнуть к этой книжной античности непросто. Звонишь в

справочную, чтоб уточнить номер, барышня спрашивает: "Стамбул-Анатолия или

Стамбул-Фракия?"

Долго едешь на юго-восток по Галатии и Каппадокии, по непроглядным

степям, где монотонность ландшафта каждые тридцать километров прерывается

руинами караван-сараев, мимо огромного соляного озера, на берегу которого

стоит сувенирный сарай, торгующий комками соли на память, - к плато Юргуп, к

долине Гереме.

Здесь, в Каппадокии - одно из диковиннейших мест на свете. Горы из

мягкого вулканического туфа обдувались ветрами и веками, превращаясь в то,

что кажется фокусами Антонио Гауди, - в фигуры причудливых плавных

очертаний, которые, за неимением леса, служили укрытием и жильем. Дерево шло

только на двери. В этих скалах вырубали квартиры и целые многоквартирные

дома со времен хеттов. Но особенно здешнее жилищное строительство процвело с

приходом ранних христиан, и Каппадокия связана с именами отцов церкви -

Василия Великого, Григория Нисского, Григория Назианзина. Камень, как бы

мягок он ни был, долговечнее других строительных материалов: скальные и

подземные дома, склады, церкви, города на тысячи обитателей - уцелели.

Надивившись, пускаешься в обратный путь по Анатолии - через Киликию,

Ликаонию, Фригию, Лидию - к морю. Фантастический пятачок жилых скал остается

позади, слева отдаленным фоном - высокий Таврийский хребет, впереди и вокруг

- ровно. Только уж совсем на западе, в близости моря, где среди хлопковых

полей вьется чуждым здесь греческим орнаментом полувысохший Меандр,

появляются оливы, дубы, жидковатые сосны, персиковые сады, холмы.

В каппадокийских степях вертикалей нет, но внезапно из ниоткуда

возникают двухсот-, трехсоттысячные города - и уходят назад, как марево.

Вдруг понимаешь, что страна сопоставима с гигантским соседом к северу,

который теперь не такой уж гигант, а турецких 65 миллионов - это больше

Британии, Италии, Франции. Некстати вспомнил, как в армии, в отдельном полку

радиоразведки, подслушивал переговоры натовских баз, в том числе здесь, в

Турции: в Измире, в Инджирлыке. Майор Кусков тычет в карту: "Гнезда,

понимаете, свили под самым носом, названия, понимаете, даже противные -

Инжырлик!"

Названия - небывалые. Оторопев, въезжаешь в город Нигде. Надо

запомнить: когда пошлют туда, не знаю куда, принести то, не знаю что, - это

здесь.

Ничего не понять: Нигде и стоит нигде. Безрадостный плоский пейзаж.

Напоминая о том, что за ним море, с юга так все и нависает Тавр. Неказистые

деревни, кладбища с обелисками, кощунственно напоминающими манекены в

шляпных магазинах, придорожные мазанки с пышным именем "Бахчисарай" на

кривой вывеске и неизменным кебабом из превосходной, как во всей стране,

баранины. Редкие деревья вспыхивают, словно огоньки светофоров, которых нет

в помине.

За что тут сражались великие державы, зачем сюда приходили? За чем? За

дынями? За тыквами? Десятки километров полей с полосатыми эллипсоидами и

желтыми шарами, которые столетиями покрывают эту землю. И глинобитные домики

были точно такие, и, задумчиво расслабившись, не сразу замечаешь на крышах

сателлитные тарелки и солнечные батареи (установка 150 долларов и полгода

без забот). Ну да, сейчас приходят за дынями: Турция завалила Восток

материей и кожей, а Запад - консервами и фруктами.

Раньше сюда не приходили - здесь оказывались. Сюда несла центробежная

сила империй. В этих пустых местах был наместником Цицерон, здесь Кир бился

с Артаксерксом, Сулла с Митридатом, арабы с византийцами, здесь проходили

гоплиты и пелтасты Ксенофонта, который написал об этом походе "Анабазис" -

великую книгу, простую и волнующую. Сюда поместил Бродский действие своего

стихотворения о природе и истории, о природе истории - "Каппадокия".

Как и Нигде, из ничего выплывает Конья, древний Иконий, перекресток

завоеваний, а теперь - большой новый город, бурлящий вокруг изумрудного

купола мавзолея Мевланы, центра секты кружащихся дервишей. Увидеть их в

действии нелегко, но может повезти.

Расчисленное рациональное радение, расписанное по секундам и па, -

завораживает. Под резкие звуки саза дервиши разворачиваются как бутоны.

Вращение начинается медленно, со скрещенными на груди руками, скорость

нарастает, руки разводятся в стороны - правая ладонь раскрыта вверх, к Богу,

левая повернута вниз, к людям, все через себя, для себя ничего - ноги

переступают, как в балетном фуэте, фалды длинных разноцветных кафтанов

взметаются лепестками, образуя подрагивающие круги, колпаки-пестики кажутся

неподвижными, только мелькает в кружении отрешенное лицо с остановившимся

взглядом. Волчки Аллаха. Живой ковер. Пестрые цветы экстаза.

Экстаза ждут, к нему готовятся, к нему готовы. Как к приливу

вдохновения - поэт, которого так охотно сравнивали с дервишем, с юродивым,

чей смысл - быть бездумным проводником (ладонь вверх, ладонь вниз)

божественного глагола.

Нет ничего дальше от поэтической позиции Бродского. Поэт - хранитель.

Остается только то, что заметил художник: "...Полотно - стезя попасть туда,

куда нельзя попасть иначе" ("Ritratto di donna" - "Портрет женщины").

...Она сама

состарится, сойдет с ума,

умрет от печени, под колесом, от пули.

Но там, где не нужны тела,

она останется какой была

тогда в Стамбуле.

Фиксация в вечности дается поэтическим заклинанием. То же относится к

историческим событиям и природным явлениям.

В стихотворении "Каппадокия" наблюдающий за битвой орел, "паря в

настоящем, невольно парит в грядущем и, естественно, в прошлом, в

истории...". Время сжимается, напоминая о байроновской метафоре: "История,

со всеми ее огромными томами, состоит из одной лишь страницы..." У Бродского

страницы истории исчезают вместе с человеком: "...Войска идут друг на друга,

как за строкой строка захлопывающейся посредине книги..."

Только в присутствии человека обретает смысл природа: "Местность... из

бурого захолустья преображается временно в гордый бесстрастный задник

истории". Временно - потому что с исчезновением человека "местность, подобно

тупящемуся острию, теряет свою отчетливость, резкость".

"Все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории", - пишет

Бродский. Но и история - от нас.

История жива словом. Носители слова обеспечивают истории вечность. "Это

уносят с собой павшие на тот свет черты завоеванной Каппадокии". Так унес с

собой Иосиф Бродский - Каппадокию, женщину со стамбульского портрета,

Стамбул: все то, чего коснулся взглядом и пером, о чем успел сказать.

Дата добавления: 2015-06-26