ВОДА И ПЕСОК. Вопреки тому, что происходит и где разворачивается действие книги Кобо

Вопреки тому, что происходит и где разворачивается действие книги Кобо

Абэ "Женщина в песках", этот роман - о городе. О большом городе. О Токио -

коль скоро столица сделалась символом урбанизации страны. Хотя когда

несешься в скоростном поезде по трассе Токио-Осака, не покидает ощущение

одного очень длинного города, только названия меняются. Так почти и есть:

считается, что в Токио-Нагое-Киото-Осаке живут сорок процентов страны.

Редко-редко мелькает зеленый просвет - холм, чайная плантация, лес, - и

тогда все становится знакомо, и с насыпи машут пацаны, как не скажу где. Но

это секунда - и опять длинный некрасивый город. Главный герой, он же

основной фон у Кобо Абэ.

В других его знаменитых романах - "Сожженная карта", "Чужое лицо",

"Человек-ящик" - главенство фона очевидно: там персонажи мечутся по

городским улицам и прячутся в домах. Доведенная до абсурда идея дома -

картонный ящик, который постоянно носит на себе человек, олицетворяющий

таким экзотическим способом принцип анонимности горожанина. Причина

объясняется: "Стоило ему хоть ненадолго выйти из дома, как его охватывало

беспокойство: вдруг жилье исчезнет - для него стало невыносимо покидать

дом". Впрочем, Абэ не так уж и нафантазировал в "Человеке-ящике": картонная

коробка - излюбленный бродяжий ночлег в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Париже или

том же Токио, где в парке Уэно под ивами раскинулся небольшой ящичный

городок.

Герои этих книг Абэ - из категории без вести пропавших. Все так или

иначе пропадают, убегают и прячутся, ища убежища в месте своего обитания,

что всегда разумнее и логичнее. То, что в толпе спрятаться легче, -

уголовные азы. Абэ с афористической точностью схватывает метафизику большого

города: "Толчея возникает не потому, что скапливаются люди, а люди

скапливаются потому, что возникает толчея". В городе образуются ядра

конденсации, которыми может служить все что угодно: универсальный магазин,

ресторанный квартал, офисное здание, парковый оазис - и вокруг них

происходит завихрение машин и пешеходов.

Японская турбулентность - особая, самые быстрые в мире горожане -

японцы: в Токио и Осаке средняя уличная скорость пешехода - 1,56 м/сек, на

десять процентов быстрее парижан. Этой новейшей статистики Абэ не знал,

иначе непременно привел бы где-нибудь. В его книгах явственны интересы и

навыки естественника (по образованию - врач, хотя никогда не работал по

специальности): энтомология, химия, метеорология, гидродинамика, биология,

медицина, множество строк уделено технологическим процессам.

Беспрерывное движение песка - "как это похоже на жизнь людей, изо дня в

день цепляющихся друг за друга". Аллегория "Женщины в песках" не только не

скрывается, но и подчеркивается, даже назойливо: людское сообщество

подчиняется законам гидродинамики. Снова и снова Абэ напоминает: песчинка -

одна восьмая миллиметра; и мы понимаем, что здесь подразумевается: человек -

частица несколько большего размера.

Научно-техническими подробностями обставлена метаморфоза героя "Чужого

лица". Он и сам первоклассный ученый - этот наиболее последовательный из

эскапистов Кобо Абэ. Его защитная оболочка ближе всего прилегает к

человеческому существу. Он укрывается не в доме, даже не в таком доме,

который носят, не снимая, на себе, даже не в одежде, которая выполняет роль

микрожилища. Он прячется в виртуозно изготовленную маску, поскольку лицо

изначальное утрачено из-за страшных ожогов. И тут выясняется, что форма

управляет содержанием. Другое лицо творит иной разум и иную душу.

Лицо живет самостоятельной жизнью - это знает любой вдумчивый

кинозритель, поражавшийся самоценности лиц Греты Гарбо или Фернанделя,

которые существуют вне зависимости от сюжета и даже персонажа.

"Лицо - тропинка между людьми", - на все лады повторяет свою любимую

мысль Кобо Абэ. Лицо как средство коммуникации - несомненно, но это лишь

одна, и не самая удивительная, его функция. Виды коммуникаций множатся, и те

из них, что даны природой, отступают. В современном обществе куда более

удобным инструментом становится одежда, или марка автомобиля, или адрес. Кто

кому глядит в глаза? Вот и у Абэ герой подбирает к маске пиджак, кольцо.

Новое лицо диктует новый антураж: тяжесть коммуникации переносится на наряд

и аксессуары.

Уж скорее лицо - это защитный слой: для удобства - чтобы чужие не лезли

в глубины; от страха - чтобы в глубины не заглядывать самому. (Кстати, в

этом, можно думать, смысл косметики.) Лицо как произведение искусства. Лицо

как упаковка.

Такую книгу мог написать только японец.

Это не обобщенное замечание: Кобо Абэ - с похвалой или с осуждением -

всегда считали самым "западным" из японских писателей. В самом деле, в его

прозе отчетливо сказывается внимательное прочтение Кафки и Беккета, заметно

влияние экзистенциалистов. "Ряды фонарей, точно застывшие, немигающие,

искусственные глаза, сзывают на праздник, который никогда не наступит...

окна - бледные прямоугольники света, выстроившиеся в ряд, как проклятья, -

там давным-давно забыли и думать о празднике..." - такое уже было, уже

читано. Как и банальные сравнения: дома - словно "пеналы, в которых

разложены абсолютно одинаковые жизни". На тезис западничества Абэ работают и

вкусы его персонажей: на стенах их квартир висят репродукции Пикассо, в их

домах звучит музыка Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена, Бартока.

Однако такой признак - общий для подавляющего большинства японских

писателей XX века. Это в Средневековье европейцев называли "южные варвары",

а с конца XIX столетия идет сосуществование двух культур, и Акутагава

признается: "Японцы - мастера подражать. Я не собираюсь отрицать, что и мои

произведения - подражания произведениям рыжеволосых... Мы в чем-то понимаем

рыжеволосых лучше, чем они нас. (Возможно, в этом есть для нас что-то

позорное.) Они не обращают на нас ни малейшего внимания....Свет идет с

Запада больше, чем с Востока". Во всяком случае, традиционная новогодняя

музыка в Японии - Девятая Бетховена, а поминая выдающихся любовников

прошлого, Акутагава называет не принца Гэндзи, а Ромео, Тристана, Вертера.

Традиционалист Кавабата может брюзжать по поводу траты времени на

изучение западной литературы и утраты вследствие того самобытности, но и у

него западная культура предстает органичной составляющей жизни: в "Старой

столице" мастер листает альбомы Клее, Матисса, Шагала в поисках новых идей

для расцветки кимоно; особенно картины Клее "тронули стариковское сердце".

На диво продвинутый старик, представим себе сердце Глазунова. Даже

декларативный националист Мисима для автобиографического сочинения берет

эпиграф из Достоевского, пишет об увлечении св. Себастьяном, Жанной д'Арк,

Клеопатрой, вспоминает впечатления от "Острова сокровищ", "Камо грядеши",

сказок Андерсена и Уайльда.

Русскому читателю, да и писателю, остается озадаченно задуматься:

прославленный японский изоляционизм рядом не стоит с махровой отечественной

самодостаточностью, не сказать - самодовольством. В культурном патриотизме

России нет равных, может, оттого и телевизоры хуже? Как сказано у Розанова:

"Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы".

Западническая ориентация Кобо Абэ сказывается выразительнее всего в

постоянных формальных поисках, характерных для литератур с заведомым

приматом содержания. Понятно, что японцу, для которого форма чайной чашки

столь же важна, как и качество чая, нет никакого резона запускать ход чайной

церемонии в обратном порядке - или придумывать иной фокус для обновления

ощущений: вполне достаточно взять другую чашку. "Мудрый человек удивительных

историй не рассказывает", - говорит Кэнко-хоси. Вот и у Абэ формальные

приемы только мешают. Его сила - в простой истории, приближенной к

первоосновам. Хорошо рассказанная, такая история воспринимается притчей.

С притчи он начинал в "Женщине в песках", где уводил город из города,

чтобы описать его с особой яркостью. Затем, в последующих романах, Абэ в

город вернулся, словно втянутый центростремительной силой, передавая

городскую энергию разнообразно и мощно, на все лады перепевая мотив

"Сожженной карты": "Город - замкнутая бесконечность".

"Женщина в песках" так и осталась лучшей книгой Кобо Абэ, но его

увлеченность большим городом объяснима. Токио - это событие. Вернее - целый

ряд событий, совершающихся одновременно в разных ядрах конденсации,

разбросанных по огромной столице.

Когда-то центром урбанизации была Асакуса - тут возникли первый бар,

первый кинотеатр, первая фотостудия, первый небоскреб (двенадцать этажей).

Сейчас в Асакусу едешь за старой Японией - здесь комплекс храмов, низкие

дома, монахи на улице, магазин с притираниями из сушеного соловьиного

помета.

Современность бьется в Харадзюку - живом молодежном районе, самом,

наверное, американизированном в Токио. Это давняя традиция - здесь стояли

американцы после 45-го, и Харадзюку тогда получил прозвище Вашингтон-хайтс.

Екает сердце: в настоящем, нью-йоркском Вашингтон-хайтс я прожил

восемнадцать лет. Однако у нас там нет разгульного магазина "Кондомания",

где товар целенаправленный, но с фантазией: например, Penis Pasta - макароны

в виде понятно чего. Как всегда, японцы пошли дальше всех.

Акихабара - три десятка кварталов торговли электроникой. В небольшом

тесном магазине насчитываешь девяносто видов телевизоров, семьдесят -

мобильных телефонов. Японцы чаще других меняют бытовую технику и машины,

вывозя на свалки сотни тысяч исправных приборов. Новый автомобиль покупается

в среднем каждые пять-семь лет. Я видал, куда деваются подержанные - во

Владивосток, Хабаровск, Южно-Сахалинск. Весело смотреть на входящие в порт

российские суда - будь то сухогрузы или траулеры, они увешаны пестрыми

японскими машинами, принайтованными к мачтам, стрелам, кран-балкам, и похожи

на ежиков из книжек.

Центр из центров - Гиндза, где делают покупки, встречаясь, как в ГУМе у

фонтана, у бронзового льва возле универмага "Мицукоси", под огромной

рекламой омпана - круглой булки с джемом из красной фасоли: в любимом

лакомстве Гиндзы - сочетание западных и японских вкусов. Здесь и просто

бродят, глазея - существует глагол "гиндзовать".

Есть и такое, чего нет нигде: крупнейший в мире рыбный рынок Цукидзи,

куда надо приехать в пять утра, чтобы застать аукционы. По пути в метро

попадаются загулявшие мужчины в приличных костюмах при галстуках, они

аккуратно блюют в урны, отставляя портфели. В этом деле тут понимают:

по-японски "похмелье" буквально означает "хмель второго дня". Совсем

по-нашему, не то что малосодержательное английское hangover, "последствие",

с оттенком подвешенности. К пьянству отношение легкое - в силу натуральности

явления этическая оценка изымается. Как по-дзэнски говорилось на

танцплощадках моей юности: что естественно, то не безобразно.

Но в нашей словесности не найти такого благодушия, как в "Записках от

скуки": "Что ни говори, а пьяница - человек интересный и безгрешный. Когда в

комнате, где он спит утром, утомленный попойкой, появляется хозяин, он

теряется и с заспанным лицом, с жидким узлом волос на макушке, не успев

ничего надеть на себя, бросается наутек, схватив одежду в охапку и волоча ее

за собой. Сзади его фигура с задранным подолом, его тощие волосатые ноги -

забавны и удивительно вяжутся со всей обстановкой".

Люди с удочками в рассветном метро едут дальше, в Иокогаму, а ты

выходишь в Цукидзи и спешишь на аукционы. В фанерных загончиках стоят на

ступеньках покупатели, как хор на пионерском слете. Аукционщик-хормейстер

выкрикивает, со ступенек пронзительно голосят, откликаясь. Вокруг на

асфальтированной площадке - сотни выложенных на продажу с молотка

серебристых, как фюзеляжи, тунцовых тел. Километры прилавков с осьминогами,

лососями, раковинами затейливых конфигураций. Мужики в резиновых сапогах

обтесывают топорами меч-рыбу, то и дело выхватывая из нагрудных карманов

брезентовых курток миниатюрные телефоны.

Токийцы снуют с рекордной скоростью в 1,56 м/сек, но каждая песчинка,

много превосходящая одну восьмую миллиметра, имеет свою конкретную цель -

или думает, что имеет. Чтобы освободиться от причинно-следственной связи,

Кобо Абэ и переместил героя не просто из города, но - в песчаную яму, из

которой нет пути назад. В одиночество. Заглавие "Женщина в песках"

обманчиво: женщина, по Абэ, лишь одно из событий в жизни мужчины, и даже не

самое важное. В книге об этом немного, правда очень выразительно: "Твои

неподатливые, сплетенные из тугих мускулов ляжки... чувство стыда, когда я

пальцем, смоченным слюной, выбирал песок, напоминавший спекшуюся резину..."

Хорошо помню по первом прочтении "Женщины в песках" резкое ощущение - тоже

стыда, но и изумления от отчаянной смелости таких интимных описаний.

Отношения полов - лишь вид коммуникации, не более того. И уж конечно, менее

важное занятие, чем непрерывное выбирание песка из-под себя и своего дома -

практическое упражнение на тему о Сизифе, только с совсем иной, чем в

западном сознании, оценкой. Существование на самообеспечение - тоже жизнь.

Герой обнаруживает воду в своей яме, в чем можно усмотреть просвет и

цель, но Абэ неоднократно напоминает, что вода - "прозрачный минерал". Иными

словами, вода - тот же песок, разницы нет. То же хаотическое движение, каким

ему представляется людская жизнь. Суть ее и пафос - в ином, что внезапно,

как в озарении, понимает герой: "Жить во что бы то ни стало - даже если его

жизнь будет в точности похожа на жизнь всех остальных, как дешевое печенье,

выпеченное в одной и той же форме!"

Это пафос чеховского "Дяди Вани", беккетовских "Счастливых дней" (где

тоже все в песке). То, что кажется романтическому сознанию поражением и

позором, есть гимн жизни как таковой. Ценность - не смысл жизни, а просто

сама жизнь.

ПОПЫТКА ИКЕБАНЫ (продолжение)

· Токио - один из самых внешне непривлекательных городов на Земле.

Чикаго рядом с ним - чудо гармонии, Версаль. Снова перебор: Япония дальше

всех ушла по пути машинной цивилизации, не исключено, что дальше, чем нужно.

Самый центр, знаменитая Гиндза, еще сохраняет среднеамериканское

человеческое лицо. Но все вокруг - урбанистическое нагромождение холодного

серо-стального цвета. И дальше, на протяжении центрального Хонсю - от Токио

до Осаки - будто ростовские окраины, внезапно выросшие вверх и вширь. Тогда

осознаешь, как им наплевать на внешний вид, как они озабочены интерьером.

· На диво удобное токийское метро - органично: квинтэссенция японской

живописи, освоившей суперпрогресс. Вагоны каждой линии окрашены в свой цвет,

которым линия обозначена на схемах. Главенство рисунка над колористикой

здесь выражено буквально: линия - это линия метро, цвет - служебен. В

полихромной графике метрополитена иерархия сохраняется: укие-э третьего

тысячелетия.

· Смущает алфавит, хорошо хоть цифры наши, арабские. Но не везде. Над

кассой театра Кабуки обозначены цены: дорогие билеты - цифрами, дешевые -

только иероглифами. Знающие люди учат, что японцы не врут, в их языке нет

даже слова "ложь", так что, может, это все та же недоговоренность. Или

мягкий юмор по отношению к иностранцам. В метро таблицы: сколько минут до

той или иной станции, все пояснения по-английски, минуты - нормальными

цифрами, но вот названия станций - по-японски.

· Язык все сам знает и все выразит, даже косвенно. Как бы ни восхваляли

японцы чувство долга, "долг" по-ихнему - "гири".

· Нет у них "л", это пожалуйста: я быстро привык к замене "л" на "р" в

произношении своей фамилии. Но вот ход канонизированного сознания: портье в

гостинице смотрит в упор на мой паспорт и переписывает: Vair.

· На фоне чуждых лиц родным выглядит каждый человек европейской

внешности. Лицо как визитная карточка: ясно, что тебе с ним по пути - не на

промышленный же гигант он направляется, а, как и ты, в музей, в храм, в

ресторан. У императорского дворца в Токио случайному поляку из Кейптауна

чуть на шею не бросился. В музее с легкостью говоришь: "Совсем как наш Ван

Гог". В недрах чужого этноса идет процесс расового самосознания.

· Огромные пустоты вокруг императорского дворца. Дворца фактически не

видно, как и Фудзиямы, - только ворота, стены, деревья, незаполненные куски

пространства. Вокруг комплекса несутся против часовой стрелки джоггеры - в

другую сторону бежать не принято, будь как все хоть в глазах императора. Все

взято в кольцо гигантских зданий: в радиусе тридцати километров от дворца

живут тридцать миллионов человек.

· Парковых оазисов в центре Токио немного, всего два метра зелени на

душу токийца. В редких садах у воды - беседки с дырками и прорезями: чтобы

любовался сосредоточенно, а не блуждал бессмысленно взглядом. Цени.

· Нужники в садах и парках элегантны, как чайные домики: у них и

позаимствована сортирная архитектура.

· С японским сортиром удалось справиться легко: пол-России ходит только

в такие. Вся разница, что садишься орлом лицом в стену: шанс медитации.

Трогательно, что на стенке английская инструкция, хотя здесь-то как раз

нужда научит. Но и уборные западного типа снабжены инструкциями с картинками

и надписями, уже по-японски. Видно, предполагается, что в такое место может

забрести человек из хоккайдской глубинки - на съезд рисоводов.

· "Японские уборные устроены так, чтобы в них можно было отдыхать

душой... В полумраке, слабо озаренном светом, отраженным от бумажных рам,

предаешься мечтаниям или любуешься через окно видом сада... Я думаю, поэты

старого и нового времени именно здесь почерпнули бесчисленное мно

жество своих тем" (Танидзаки Дзюнъитиро, "Похвала тени"). Восхитимся

поэтичностью, оставим на совести переводчика глагол "почерпнули". Отметим

единственный в русской словесности пример - поэму Тимура Кибирова "Сортиры",

исполненную (наполненную!), правда, совсем иного пафоса.

· В такси на сиденьях - белые кружевные чехлы, как на подушках. Может,

компенсируют отсутствие кроватей.

· В японском доме прайвеси нет - по комнатам гуляет ветер, перегородки

до потолка не доходят. На наш вкус, неуютно. Но организация пространства

восхищает. Сворачиваешь тюфяк футон, прячешь в стенной шкаф - и спальня

становится гостиной. Раздвигаешь скользящую стенку фусума - и две комнаты

превращаются в залу. Та же операция с внешней стенкой седзи - и готова

терраса с выходом во двор. Легкость перестановок - как в кукольном домике.

· В изгибах храмовых кровель, перекрытий ворот, дворцовых башен -

неожиданное, но явное греко-римское изящество. Триумфальные арки

синтоистских храмов - тории: те же античные строгие и мощные колонны.

Бронзовый самурай Сайго у входа в токийский парк Уэно - большая не по

туловищу голова с лицом Цицерона. Вообще сходство с римлянами: стоицизм,

харакири (то же вскрытие вен), славные победы долга над чувством.

· У токийского храма Ясукуни - мемориал павших в разных войнах. По

парковым дорожкам гуляют толпы белых голубей, они тут живут в трехэтажном

домике. Здесь же молодые люди куют по древней технологии мечи. Туповатая, да

и страшноватая, символика. В музее можно взглянуть на русско-японскую войну

с другой стороны. Генерал Ноги принимает сдачу крепости у генерала Стесселя.

Во всех видах - адмирал Того, цусимский триумфатор. Зарисовки с полей

сражений, окровавленные мундиры, личные вещи геройски погибшего капитана

Мисимы. Другого, за 65 лет до.

· Цусима для России по сей день - синоним разгрома. Двадцать четыре

корабля проделали из Балтики вокруг мыса Доброй Надежды самый долгий в

военной истории переход, чтобы пойти на дно в Цусимском проливе 27 мая 1905

года. Последствия - огромны. Наметилось новое - теперь всем известное -

существование другой Азии. И начался подъем Японии - военный, экономический,

моральный: важнейший фактор геополитики XX века. Катастрофа в японской войне

обозначила судьбоносную роль России для всего столетия: прибавить

Октябрьскую революцию, решающее участие во Второй мировой, развал

коммунизма... Так выясняется, что Россия, не будучи ни самой богатой, ни

самой большой, ни самой сильной, ни самой умелой - более, чем кто-либо из

самых-самых, - сформировала облик нынешнего мира.

· По телевизору - урок русского языка: "Меня зовут Лена. А как вас

зовут? - Меня зовут Андрей". Певец, прыгая с микрофоном, поет: "Яблоки на

снегу, яблоки на снегу, ты им еще поможешь, я тебе не могу". Понизу идут

титры. Зрители, надо думать, уважительно туманятся: как близки, в сущности,

эти русские с их чисто японскими символами. В традиционном стихотворении

присутствует ки - элемент, вызывающий ассоциации с временем года и

определенным настроением. Допустим, какая-нибудь умолкнувшая цикада призвана

означать возлюбленного, скрывшегося в июльских сумерках. Откуда ж им знать,

что "яблоки на снегу" - набор слов, возникший в сумеречном сознании

российской масскультуры.

· Близость России ощущается: много воевали, а чем кровавее прошлое, тем

живее интерес в настоящем. Не все еще ясно с Южными Курилами. В апреле -

сезонный спектакль "Вишневый сад": цветет сакура.

· В центре Гиндзы - театр Кабуки: единственное, кажется, стилизованное

под старину здание среди небоскребов. Все не так: женщин играют мужчины, но

в мужских ролях ходят на высоких каблуках и в чем-то вроде юбок. Беседа

идет, как джазовый джем-сешен: садятся в ряд на авансцене и по очереди

выдают монологи. Ударение музыкальное, высотой тона, так что аналогия с

джазом полная. Альт-саксофон визгливо надрывается: выдают замуж за

нелюбимого. С пьесой сюрприз: вместо ожидаемых молодцов с самурайскими

мечами - мещанская драма. Купец умер, дело гибнет, маячит богатый жених, но

вдова любит бедного. Видно, ихний Островский. Проникаешь в проблематику до

сопереживания, пока не замечаешь, что у героини (которая все-таки мужчина)

зачернены зубы. Цвет зубов должен подчеркивать белизну лица. Опять

эстетический перебор: как же естественность и простота, как же саби и ваби?

· Предел условности - кукольный театр Бунраку. Феллини включает в кадр

оператора с камерой - и мы ахаем от авторской смелости. А тут четыреста лет

все уходят подальше от правдоподобия. Одну некрупную куклу ведут три

человека: первый заведует головой и правой рукой, второй - левой, третий -

ногами. И не прячутся, а толпятся вокруг, хорошо хоть не всегда куклу

заслоняют.

· Кабуки - искусство суперлативов. Невыносимо благородный герой,

омерзительно подлый злодей, невообразимая красавица. Но сюжет держится на

нюансах. Персонаж так озабочен, что входит в комнату прямо в уличной обуви.

Зал бурно реагирует на этот знак, а я лишь смутно догадываюсь. Что бы надо

было у нас: положить в задумчивости сапоги на подушку?

· В антракте все - в том числе и в дорогих ложах, где полтораста

долларов билет, - едят из ящичков бенто. Они продаются повсюду: в коробке

размером в книжку помещается разнообразный обед, приложены соусы и приправы,

палочки, конечно. Маленький японский съедобный домик.

· Зрители в театре Кабуки, как и туристы, с наушниками - только у них

перевод с японского на японский современный. Кимоно на молодых я не заметил,

если это не майко - будущая гейша. В театре много компромиссных пожилых пар:

он в строгом европейском костюме, она - в парадном, старинной красоты,

кимоно. Тот же компромисс в ресторанах: есть места для соблюдающих традиции,

есть - на выбор. Низкие столы, подушки, но под столом выем, куда можно

спустить ноги. Четыре пятых молодежи сидят, как я.

· Дивная повсеместная эклектика. Костюм с кимоно. Сендвич с вареньем из

фасоли. У знакомого профессора дома в кабинете весь стол в компьютерах, а

спальня - тюфяк на циновке. Ультрафиолетовые стерилизаторы для ковшиков у

монастырского священного источника. Заходишь в забегаловку: в бульоне

пшеничная лапша удон или гречишная лапша соба. Знакомым голосом звучит

радио, но сразу не разобрать: стоит шум - лапшой положено хлюпать, так

вкуснее, все и хлюпают. Заказываешь лоханку, втягивая удон с такой силой,

что концы хлещут по глазам, и поет Эдит Пиаф.

Дата добавления: 2015-06-26