Городской оркестр

МАРШ ИМПЕРИИ

ВЕНА - МАЛЕР, ПРАГА - ГАШЕК

Путь из одной сверхдержавы в другую лежал через бывшую третью. Первым

пунктом стандартной эмиграции в Америку была Вена - для меня первый

иностранный город в жизни. На вокзале Франца Иосифа купил мороженое: на

вафельном конусе теснились четыре шарика - один из них оказался помидорным,

начинались чудеса.

Вена была похожа на сильно разбогатевший Ленинград, только без воды:

Дунай огибает город с севера. Широкие бульвары, плоские парки, немереные

площади с дворцами - пустоты для парадов. Это уже через много лет, наезжая

сюда снова и снова, узнаешь другой, уютный город, действительно чудесным

образом сочетающий домовитость с такой роскошью, которой в Европе достигают

лишь Париж, Милан, да и обчелся. Переходя от пышности Ринга (некий аналог

парижских Больших бульваров или московского Садового кольца) к плетению

мощенных брусчаткой улочек, словно перемещаешься из центра империи к ее

окраинам. Или - в именах конкретной Австро-Венгрии - из Вены в Прагу.

В тот первый приезд в 77-м, помимо Tomateneis, запомнились помпезные

здания имперского расцвета - времени, которое Стефан Цвейг назвал "золотым

веком надежности". Устойчивость, богатство, масштаб. Даже задорный, похожий

на Дениса Давыдова, с ног до головы позолоченный Штраус в Городском парке

помещен в мощную мраморную раму. Правильный венский шницель превышает в

диаметре тарелку, на которой подается. Средняя продолжительность симфоний

Малера - час с четвертью. Франц Иосиф правил шестьдесят восемь лет.

Неоренессансный колосс Венской оперы может выдержать штурм - и время от

времени выдерживает.

Австрийская столица еще волнуется оперными страстями - хотя и ничтожно

по сравнению с концом XIX - началом XX столетия: тогда музыкантов знали, как

матадоров в Севилье. "Когда он шел по улице, то даже извозчики, оборачиваясь

ему вслед, возбужденно и испуганно шептали: Малер!" - вспоминал дирижер

Бруно Вальтер. И добавлял: "Популярность не означает любви, и он, конечно,

никогда не был любим, то есть не был чем-то вроде "любимца Вены": для

добродушных венцев в нем было слишком мало добродушия". Журналы наперебой

публиковали карикатуры, издеваясь над его экспансивным дирижированием. На ту

же тему были остроты: "гальванизируемая лягушка", "кошка в судорогах". За

десятилетие директорства в Венской опере (1897-1907) Малер нажил множество

врагов: в работе он был диктатор, причем капризный. Завел невиданные

порядки: опоздавшие, даже высокопоставленные, не допускались в зал. Известны

случаи, когда жаловались императору (в конце концов, опера была придворной),

но тот отвечал, что есть директор: "Я могу выразить желание, но не отдать

приказ". Ромен Роллан проницательно заметил: "Я думаю, Малер страдал от

гипноза власти". От имперского комплекса власти, попробуем уточнить.

В итоге Малер, вознеся оперу на невиданные в Вене высоты, все же уехал

в Нью-Йорк, оставив позади "длившееся десять лет празднество, на которое

великий художник пригласил товарищей по работе и гостей. Какой

знаменательный и счастливый случай в истории нашего искусства!" (Вальтер).

Следы этого празднества видны и сейчас. В Венской опере, помпезной,

самодовлеющей, Малер заметен больше, чем другие здешние звезды (а венцами

были Глюк, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Брамс, Брукнер, Штраусы, Берг).

В гобеленовом зале фойе - пестрый портрет Малера кисти Р. Б. Китая,

подаренный Гилбертом Капланом, уолл-стритовским брокером, который переменил

жизнь, услышав малеровскую Пятую: бросил биржу, выучился дирижированию, стал

мировым авторитетом. Это свойство есть у музыки Малера - втягивать, вызывать

нечто вроде религиозного экстаза или симптомов болезни, малярии, допустим.

Для меня отдельного - личного - смысла исполнена почти каждая из его

симфоний. Первая и Третья показали возможность нестыдного пафоса - что

называется, раскрепостили. Внятные уроки композиции дала и дает Вторая.

Точно знаю, что эмоциональные пустоты лучше всего заполняет самая "легкая" -

Четвертая - и применяю ее терапевтически. Благодарно помню, как выручала

Шестая, самим автором названная "Трагической". Пятая утвердила в

амбивалентности любых чувств: томительное "Адажиетто", превращенное Висконти

("Смерть в Венеции") в похоронный плач, было любовным посланием композитора

невесте. И всегда особое место будет занимать Седьмая.

28 января 1996 года после обеда в своей пражской квартире я лежал на

диване и слушал музыку. В тот день - Седьмую Малера. Во время четвертой

части, Nachtmusik, Ноктюрна - тут помню мельчайшие детали - в комнату вошла

жена и что-то страшно сказала. Огромный по-малеровски оркестр - это был

Нью-Йоркский филармонический под управлением Бернстайна - гремел, и я ничего

не услышал. Но - понял. Но - понимать не захотел. Однако нажал кнопку

"пауза" на черной коробочке, и второй возглас жены, старавшейся перекрыть

музыку, раздался воплем в полной тишине: "Иосиф умер!"

Так Малер, чья симфония за 88 лет до того дебютировала в Праге,

вернулся в этот город и с помощью Бернстайна, записавшего Седьмую в

Нью-Йорке в те дни, когда Бродский грузил навоз в Норинской, приглушил

ноктюрном нью-йоркскую новость. Важное в жизни рифмуется куда чаще, чем

хотелось бы.

...Роденовский Малер черной бронзы, отражаясь затылком в зеркале,

глядит на театральный буфет Венской оперы, где бокал шампанского стоит

тринадцать долларов, на публику - респектабельную, как в его дни, с

поправкой на моду, разумеется. В Вене, по крайней мере, нет таких перепадов,

как в нью-йоркской "Метрополитен", где в партере оказываешься между

смокингом и джинсами с майкой.

Впрочем, подобная эклектика - вполне в духе Малера: чередование

торжественности с обыденностью, пафоса с фривольностью. Марши, вальсы, звон

коровьих колокольчиков, народные песни, танцы и т.п. - все вбиралось в ноты.

Малер бывает патетичен и сентиментален, но - как сама жизнь, и в его музыке

это натурально. Вот в словах звучит слащаво и трескуче: "Я ел и пил,

бодрствовал и спал, плакал и смеялся; я стоял на горах, где веет дыхание

Бога, и был в лугах, и колокольчики пасущихся стад погружали меня в мечты".

Так он писал в юности, покуда не пришел к композиторскому самосознанию:

"Пока я могу выразить свое переживание в словах, я наверняка не сделаю из

него никакой музыки".

Но и широко - как никто до него - вводя в симфоническую музыку текст,

Малер доходил до гениального богохульства: "Я просто обыскал всю мировую

литературу вплоть до Библии, чтобы найти разрешающее слово, и в конце концов

был принужден сам облечь свои мысли и ощущения в слова". В частном обиходе

он охотно сочинял стихи, но все же совсем другое дело - предпочесть свои

дилетантские сочинения любой поэзии вплоть до библейской.

Самомнение гения? Скорее "чудовищное ощущение миссии", о котором писала

в дневниках его жена. Сам Малер объяснял: "Становишься, так сказать, только

инструментом, на котором играет Вселенная... Моя симфония должна стать

чем-то таким, чего еще не слышал мир! В ней вся природа обретает голос". И

уж почти пародийно (как у Достоевского с насмешкой над вагнеровскими

"поющими минералами"): "Представьте себе, что Вселенная начинает звучать и

звенеть. Поют уже не человеческие голоса, а кружащиеся солнца и планеты".

Из писем Малера и воспоминаний о нем встает фигура, в которой органично

сочетались интеллектуальность с наивностью, рафинированность с

провинциальностью, австрийская столица, где он окончил свои дни, с чешской

деревней, где он появился на свет.

Малер был необычно для музыканта образован: разбирался в естественных

науках, знал философию и литературу, испытал сильнейшее влияние Шопенгауэра,

Ницше, Достоевского. Беседуя с учениками Шенберга, посоветовал ему:

"Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт".

Тонко и точно выразился об "Исповеди" Толстого: "Страшно грустное варварское

самоистязание постановкой фальшивых вопросов". Только умный человек мог так

просто сказать о вкусовых различиях: "Не обозначают ли слова "это мне не

нравится" не что иное как "я не понимаю этого".

При всем том Малер был наивно и дерзко уверен, что без его конкретной

симфонии мир и человечество будут беднее. Он готов был нести и тяжесть

труда, и ответственность за последствия. Когда в детстве Малера спрашивали,

кем он хочет быть, отвечал: мучеником. Он искренне волновался по поводу

своего "Прощания" из "Песни о земле": "Как вы думаете? Можно это вообще

выдержать? Люди не будут кончать после этого самоубийством?"

Сопоставимость, равноправность созданной им искусственной жизни с

жизнью окружающей у Малера сомнений не вызывала. Все знавшие его и пишущие о

нем отмечают любовь к природе. Он сочинял почти исключительно на каникулах

(кстати, в период самой напряженной работы в Венской опере, 1901-1905,

написал три симфонии: Пятую, Шестую, Седьмую), выезжая из города на озера,

где для него строили у воды домик в одну доску со столом и роялем -

"компонирхойзхен", а жена, уговаривая и подкупая, разгоняла местное

население, чтоб не шумело. Он обожал природу - это очевидно в музыке. Но

отношение - чисто художническое, то есть потребительское, то есть

единственно возможное для человека, который у Ниагарского водопада заметил,

что все-таки предпочитает "артикулированное искусство неартикулированной

природе". Когда Бруно Вальтер приехал к Малеру на Аттерзее и стал

восхищаться пейзажем, тот перебил: "Не трудитесь смотреть - я это все уже

отсочинил" - и повел слушать музыку.

По его собственному признанию, Малер мыслил не мелодиями, но уже

оркестрованными темами. А "Вена была великолепно оркестрованным городом"

(Цвейг). Этот город создавался при Малере и укреплялся Малером. Впечатляющая

симфония Ринга строилась в 60-80-е. Опера открылась в 1869, за шесть лет до

того, как Малер приехал сюда учиться в консерватории. Тогда в столице было

меньше миллиона жителей, а когда он занял пост директора Венской оперы в

1897 - уже больше полутора миллионов. Через весь город прошли линии

электрического трамвая. В квартире Малера на Ауэнбруггерштрассе, 2

установили служебный телефон, ему предоставили автомобиль - номенклатура!

Дом и сейчас выглядит солидно. (Это главная категория города, где

худоба считалась пороком, а молодежь училась медленно ходить и носить очки с

простыми стеклами. Малер сбрил бороду и усы годам к тридцати.) Здание

пятиэтажное, на углу Реннвег, которая идет от длинной площади Шварценберга,

где стоит по-венски громадный мемориал советскому воину-освободителю.

Памятник начисто изменил классическую планировку, заслонив собой барочный

Шварценберговский дворец. Золоченый герб СССР в руках воина ослепительно

начищен - у германских народов и в этом порядок. В малеровском подъезде

располагается местное отделение "Гринпис" - при его любви к природе,

преемственно. Славяне обступают Малера и теперь - как в его империи, его

биографии, его музыке: напротив польская церковь, сбоку польский клуб, в

соседнем доме югославское посольство. Но вот чего не было и быть не могло:

на первом этаже - Центр арабской культуры.

Восточных людей в Австрии, как и во всей Европе, становится все больше.

В 1683 году турки осаждали Вену и, говорят, принесли с собой кофе, положив

начало венским кафе - одной из прелестных городских достопримечательностей.

В них, как и во всей столице, - смесь чопорности с домашностью,

респектабельности с демократичностью. Можно взять газету на переносном

деревянном пюпитре и сидеть хоть целый день с чашкой кофе, но чашку эту

подадут на мельхиоровом подносике с неизменной шоколадкой и стаканом воды.

Однако глупо не заказать кусок шоколадного захер-торта или яблочный штрудель

в горячем ванильном соусе. Австрия во многом - впечатляющий переход от

Германии к Италии: смягчаются голоса, утончаются лица, облагораживается

кухня.

Кофейные интерьеры берегут как музейную ценность: "Фрауэнхубер", где

бывал Моцарт; "Гринштайдль", место сбора литературной элиты fin de siecle;

"Централь", похожий на мечеть; "Ландтман", любимое, помимо психоанализа,

заведение Фрейда. Извращения цивилизации поразили и эту культуру: кофе

"Мария Терезия" оказывается пополам с апельсиновым ликером, а "Кайзермеланж"

заправляется желтком и коньяком - немыслимая для мусульман смесь кофе с

алкоголем. Впрочем, турки у себя в Турции предпочитают чай, в Вену же

приезжают не в кафе, а на заработки.

С той же целью здесь обосновалось множество наших соотечественников.

Вечером в фешенебельной тиши пешеходной Кертнерштрассе вдруг грянет гармонь:

"Вот кто-то с горочки спустился". Известно кто - тот, со щитом с площади

Шварценберга. Русские голоса слышны в музее, особенно в зале, где двенадцать

полотен Брейгеля (из сорока имеющихся в мире), возле "Охотников на снегу",

которых сделал культовыми для советской интеллигенции Тарковский, пройдясь в

"Солярисе" своей медленной камерой по каждому сантиметру картины под

баховскую Токкату и фугу ре минор, тоже культовую. Изобильный рынок в

центре, казавшийся в 77-м потусторонним, теперь оправдывает теплое для

русского слуха название: Нашмаркт. У прилавка подбираешь немецкие слова и

слышишь в ответ: "Да берите целое кило, я вас умоляю". Бывшая империя,

процентов на сорок состоявшая из славян, пополняется выходцами из славянских

стран. Империя сжалась до маленькой восьмимиллионной Австрии, но

двухмиллионная Вена осталась большим магнитом, каким была во времена Малера.

Вся его жизнь предстает центростремительным движением к Вене -

круговым, радиальным, с приступами и отступами. "Моя конечная цель есть и

останется Вена. Я никогда не чувствую себя дома где-либо еще" - это Малер

осознал очень рано. Он не стеснялся в выражениях, говоря о Вене: "божество

южных широт", "земля обетованная". Противореча фактам, родиной называл Вену.

Между тем сын винокура и внук мыловара Малер родился в чешской деревне

Калиште, где и сейчас все население - триста человек. Село богатое,

выделяется зажиточными домами и обширными участками. Малеровский дом - у

самого собора и не чужд музыке: объявление на нем обещает вечером "танечни

забаву". От Праги - полтора часа на машине. Когда Густаву было три месяца,

семья переехала на сорок километров к юго-востоку-в Йиглаву.

Он был вторым в семье, где из двенадцати детей пятеро умерли в

младенчестве. Детская смертность в Чехии достигала пятидесяти процентов, так

что трагическая по современным понятиям семья Малеров даже несколько

осветляла статистику. Лучшее, наверное, что написано для голоса в XX веке -

"Песни об умерших детях", - соблазнительно связать со смертями братьев и

сестер, но не стоит устраивать ЖЗЛ (Пушкин вышел на крыльцо и нахмурился:

собирались тучи. "Точно бесы, - подумалось Александру Сергеевичу. - Арина,

чернил!" и т.д.).

Тем более что и дальше пошел мартиролог. Любимый брат, погодок Эрнст,

умер в тринадцать. Отто застрелился в двадцать пять. Сестра Леопольдина

скончалась в двадцать шесть. Старшая дочь Путци умерла от дифтерита

пятилетней. По ЖЗЛовской логике должны получаться только похоронные марши-и

точно: у Малера их много. Но откуда марши первомайские, по-особому трогающие

душу человека с нашим опытом? Их пафос и беспредельный оптимизм - порождение

идеологии, но не той, о которой думаешь сразу, а имперской. Дело и в

характере музыки, и в цепочке преемственности: Малер повлиял на Шостаковича,

Шостакович породил сотни эпигонов, заполнивших радио и кино, особенно когда

ледоход и нравственное обновление. Кроме того - что тоже знакомо, - каждый

выходной играли военные оркестры на площадях и в парках малеровского

детства.

В Иглау (тогдашнее германизированное название) Густав прожил до

пятнадцати лет. Городок славен чуть ли не самой просторной в Европе, наряду

с краковской, площадью - посредине ее тоже стоит сооружение, но не XVI века,

как в Кракове, а советских времен. Уродливое здание, содержащее супермаркет

и "Макдональдс", сильно портит барочные дома по периметру. Кроме ежика в

городском гербе, в Йиглаве привлекательного немного, хотя уже в малеровские

времена тут был и театр, и муниципальный оркестр, и вообще культурная жизнь

чешских немцев, к которым относились и чешские евреи, Малеры в частности.

Северо-западный угол Австро-Венгрии если и не имел политического веса,

то брал свое в экономике и социальном развитии. В конце века железные дороги

в Богемии и Моравии шли гуще, чем где-либо в Европе. Телеграфных станций -

красноречивый знак - было больше, чем в других местах империи. По-иному жило

еврейство, отличавшееся не только от российского, но и от прочего

австро-венгерского: "Здесь не знали ни забитости, ни льстивой изворотливости

галицийских, восточных евреев... Вовремя избавившись от всего

ортодоксально-религиозного, они были страстными сторонниками религии времени

- "прогресса"... Если из родных мест они переселялись в Вену, то с

поразительной быстротой приобщались к более высокой сфере культуры..."

(Цвейг). К западу от Карпат - до известного времени - еврейство определялось

религией, а не кровью.

Отсюда роль чешских евреев: они были немцами.

Яркий пример - пражанин Кафка, произнесший: "Между евреями и немцами

много общего. Они усердны, дельны, прилежны, и их изрядно ненавидят другие.

Евреи и немцы - изгои". Он сказал такое, испытав притеснения после 1918

года, когда в независимой Чехословакии его стали третировать не как еврея, а

как немца. Похожее случалось и в других местах: в середине 90-х мне позвонил

из Коннектикута школьный приятель, который не хотел уезжать из Советского

Союза как еврей, но уехал из независимой Латвии как русский. Кафка и сотни

тысяч других имперских евреев были носителями германской культуры и

немецкого языка - lingua franca Центральной Европы, универсального средства

общения от Словакии до Эльзаса и от Скандинавии до Румынии. Немецкое

самосознание еврея Малера укрепилось как раз в Праге, где он работал в 1886

году и волей-неволей вступил в чешско-германскую культурную борьбу, заметно

подняв уровень Немецкого театра. Определенность потом внесла Америка, стерев

невидные из-за океана различия: немецкоязычный богемский еврей

австро-венгерского подданства - ясно, что немец. Так советские эмигранты, в

большинстве евреи - из Риги ли, Москвы или Кишинева, - становились в Штатах

Russians.

Но в Праге же Малер узнал сочинения Сметаны, Дворжака, Глинки, и мало

кто сделал для славянской, особенно русской, музыки так много. Всегерманская

премьера "Евгения Онегина" в Гамбурге - под его руководством ("Здесь

капельмейстер не какой-нибудь средней руки, а просто гениальный", -

восторгался приехавший на премьеру Чайковский). В первые свои шесть лет в

Венской опере Малер поставил восемнадцать новых для города вещей, из них

четыре - русские: "Евгений Онегин", "Демон", "Иоланта", "Пиковая дама".

Первым представил в США "Проданную невесту" и "Пиковую даму".

Макс Брод писал о "богемском элементе" у Малера, и сам композитор

подтверждает: "Во многие мои вещи вошла чешская музыка страны моего

детства". Тот же Брод говорит и о "еврейской составляющей" - что верно

постольку, поскольку она присутствовала в гамме империи. Уже отец Малера не

был правоверным иудеем, а по письмам юного Густава ясно, что он посещал

католические богослужения. Густав взрослый исповедовал христианский

пантеизм, заявленный в программе Третьей симфонии. Все это к тому, что

знаменитое крещение Малера вряд ли стало таким уж мучительным переломом для

него.

Империя, в отличие от соседки к востоку, не была антисемитской. Но

существовали правила императорской службы, хотя и есть свидетельство, что,

получив на подпись указ о назначении Малера директором Венской придворной

оперы, Франц Иосиф спросил: "Но ведь он еврей? - Нет, ваше величество, он

крестился, прежде чем подать прошение на этот пост. - Знаете, он мне больше

нравился евреем". Красивая история не меняет сути: "Мое иудейство

преграждает мне путь в любой придворный театр. Ни Вена, ни Берлин, ни

Дрезден, ни Мюнхен не откроются для меня". Опять стоит напомнить: не

еврейство, а иудейство.

В советском издании писем Малера есть небольшое предисловие

Шостаковича, которое заканчивается так: "В борьбе за осуществление лучших

идеалов человечества Малер вечно будет с нами, советскими людьми,

строителями коммунизма - самого справедливого общества на земле". Какая

ухмылка истории! Малер крестился, чтобы попасть в Вену. Куда хотел попасть

Шостакович? На дворе стояло начало 1968 года, авторитет его был незыблем.

Вена стоит мессы? Уж не в меньшей степени, чем для Генриха IV Париж. Но что

зарабатывал себе уже все заработавший Шостакович?

Цель Малера была ясна, а целей он добивался. Из мемуаров проступает

человек буйного темперамента, при первых встречах производящий впечатление

романтического героя с импульсивным характером. А чтение его писем выявляет

способность к точным калькуляциям, холодному расчету, сложным интригам: в

Будапеште с переходом в Гамбург, в Гамбурге с переходом в Вену, в Вене с

переходом в Нью-Йорк. Малер вполне цинично прикидывал шансы в конкуренции с

дирижером Никишем в Лейпциге: "Могу спокойно бороться с ним за гегемонию,

которая непременно достанется мне уже благодаря моему физическому

превосходству". Считал принципиальным достижением цельность своих симфоний,

но соглашался на исполнение отдельных частей, понимая, что это ради вящей

популярности. Вступал в отношения взаимных услуг с критиками. Директор

будапештской оперы в рекомендательном письме в Вену специально отмечал

способности Малера к "коммерческой стороне художественного предприятия". Не

будет преувеличением сказать, что именно Малер придал фигуре дирижера

нынешний статус полновластного хозяина оркестра или театра.

Крещение было необходимым условием, и его следовало выполнить. Совсем

безболезненно это не прошло: Малер знал, что многие - не только евреи - его

осуждают, как осуждаются любые вероотступники. Комплекс принесенной жертвы -

в том, что он терпеть не мог еврейских анекдотов и шуток, любимых венским

еврейством, что попросил жену Альму не носить высокую прическу, делавшую ее

похожей на еврейку. Но главное было достигнуто - он завоевал Вену.

Семнадцать лет он кружил по империи, работая в Словении

(Лайбах-Любляна), в Моравии (Ольмюц-Оломоуц), в Богемии (Прага), в Венгрии

(Будапешт), отходя для разбега в Германию (Лейпциг, Кассель, Гамбург), сужая

круги, подбираясь к центру. Осада завершилась триумфом.

Победа была тем более полной, что маленький (163 см) провинциал взял и

одну из первых столичных красавиц. Венчались в самой большой церкви Вены -

Карлскирхе, диковатой для стильного города: помесь барокко, римских аллюзий,

мавританства. Альму Шиндлер, приемную дочь художника Карла Молля, одного из

лидеров венского Сецессиона, с юности окружало обожание не просто мужчин, но

мужчин выдающихся. Так шло всю жизнь: к ней сватался Климт, у нее был роман

с композитором Цемлинским, трехлетняя неистовая связь с живописцем Кокошкой,

после смерти Малера она вышла за архитектора Гропиуса, а уже 50-летней,

словно завершая охват всех искусств, за писателя Верфеля. Альма сочиняла

хорошую музыку, но Малер условием брака поставил ее отказ от творчества: в

семье хватит одного композитора. Вену он не просто побеждал, но и

растаптывал. Похоже, он и любил ее - побежденной.

Малер покинул Вену, когда перестал ощущать себя триумфатором. Венцы

слишком поклонялись музыке, чтобы десять лет терпеть деспотического

законодателя, пусть и гениального.

Можно предположить, что иной Веной для него могла бы стать Америка, где

он оказался первым иностранным композитором, который реально влиял на

повседневную музыкальную жизнь, хотя тут уже с успехом работали Чайковский,

Дворжак, Рихард Штраус. По письмам из Нью-Йорка разбросаны признания: "Здесь

вовсе не царствует доллар, его только легко заработать. В почете здесь

только одно: воля и умение... Здесь все полно широты, здоровья"; "Так как

люди здесь непредубежденные, то я надеюсь найти благодатную почву для моих

произведений, а для себя - духовную родину"; "Я, конечно, проведу ближайшие

годы здесь, в Америке. Я в полном восторге от страны..."

Помешала болезнь - иначе у Америки были бы не только Рахманинов и

Стравинский, но и Малер.

Выбирая место для поселения на покое, уже зная о больном сердце, но не

зная, что умрет от этого пятидесятилетним через год с небольшим, он

прикидывал: "Мы с Альмой теперь увлекаемся тем, что каждую неделю меняем

планы насчет нашего будущего: Париж, Флоренция, Капри, Швейцария,

Шварцвальд... И все же я думаю, что в ближайшее время мы обоснуемся

где-нибудь близ Вены, где светит солнце и растут красивые виноградные лозы,

и больше не будем трогаться с места".

Легко сообразить, где такое место, - это Гринцинг, северная окраина

Вены, с ее чисто австрийской институцией, именуемой "хойриге". Дословно -

"нынешнего года": это и молодое вино, которое считается молодым до дня Св.

Мартина, 11 ноября, и заведения, где такое вино продается. Там, по обе

стороны от главной улицы Кобенцльгассе, разбросаны ресторанчики-хойриге под

"красивыми виноградными лозами", где за столиками в садах наливаешься

рислингом, пино или простым зеленым вельтлинером, - эффект известен любому,

кто пробовал в Грузии маджари: пьется, как сок, голова ясная, встать

невозможно.

В хойриге "Шутцэнгель" друзья устроили прощальный обед Малеру,

покидающему Вену ради Америки. 5 декабря 1907 года он отбыл с Западного

вокзала. Пришло человек двести - цвет Вены. Когда поезд двинулся, художник

Климт сказал: "Кончилось".

Возвратившись в Вену умирать, Малер окончательно вернулся именно в

Гринцинг в мае 1911 года - на местное кладбище. Здесь, а не на Центральном,

рядом с Бетховеном, Шубертом, Брамсом, Штраусами, он завещал себя похоронить

- без речей и музыки. На невысоком надгробье в стиле арт-деко - только имя и

фамилия. Малер сказал: "Те, кто придут ко мне, знают, кем я был, а другим

знать не надо".

Теперь уже знают все. С 70-х годов критики заговорили о малеромании.

Часто цитируют его слова: "Мое время еще придет". Оно и пришло - когда

разорванное сознание века ощутило потребность в синтезе. Не только в светлой

гармонии классики, но и в преодолевающих эклектику и разнобой малеровских

гигантах ("переогромленность" - подходящее слово Мандельштама). Его симфонии

в среднем звучат вдвое дольше бетховенских, целиком заполняя собой концерты.

"Я хотел написать только симфоническую юмореску, а у меня вышла симфония

нормальных размеров. А раньше, всякий раз, когда я думал, что получится

симфония, она становилась втрое длиннее обычной". Имперская экспансия!

Огромные сочинения с колоссальным количеством участников (тысяча

музыкантов и хористов на премьере Восьмой!) оказались уместны в нынешних

залах с суперакустикой, а еще больше - в звукозаписи. "Чтобы множество людей

могло слышать нас, мы должны производить как можно больше шуму" - еще и

поэтому время Малера пришло позже.

До звукозаписи единственный способ практического тиражирования музыки

был фортепианный: создавался клавир, который можно было исполнять дома. В

Тобольск, Альбукерке, Перт, Тегусильгапу редко заезжали оркестры: меломаны

там выписывали ноты - конечно, клавиры, исполняя новинки и классику в две

или четыре руки. Насколько же элитарны были столичные ухищрения оркестровки,

придание тонких оттенков основным мелодиям, насколько бесполезны сдвоенные

хоры и усиленные духовые: все пропадало в фортепианном переложении. (Так

смотрится голливудский хит на допотопном "Рекорде", и российский интеллигент

свысока судит по копиям, списанным с финского телевидения и купленным в

Филевском парке, игнорируя производственное измерение кино, хотя оно - не

привнесенное, а изначальное, в отличие от измерения литературного.)

Уникально для великого композитора: Малер сочинял только песни и

симфонии. Ни сонат, ни этюдов, ни концертов, ни квартетов - либо

непосредственное, нутряное, птичье самовыражение, либо уж состязание с самой

природой во всеохватности.

Малер, повторюсь, уверял, что мыслит уже оркестрованными темами, с

нюансами и вариациями. Это эпическое мышление. Все его симфонии можно

воспринимать как последовательный ряд - вроде прустовского "В поисках

утраченного времени". При этом любая в отдельности - философия жизни от

начала до конца, от рождения до смерти. Невероятно амбициозная задача, но

Малер и говорил с характерным простодушием, что его цель - в каждой симфонии

"построить мир". Единый, составленный из разнообразных частей, но цельный -

как город Вена, роскошный и самодостаточный, вобравший традиции, уклады,

обычаи, этносы, языки.

Малер умер, а имперский синтез пережил его всего на семь лет. Если и

осталась венская империя, то - в Малере.

Дата добавления: 2015-06-26