Соло для кнедлика

Над подъездом дома на Школьской, где 30 апреля 1883 года родился

Ярослав Гашек, - бронзовая голова писателя. На первом этаже - Клуб чешских

туристов. Точный выбор: в молодости Гашек исходил пешком полимперии. При

этом жался к окраинам и всего раз, в двадцать два года, этот завзятый

путешественник был в имперской столице.

Что говорит о ней герой его главной книги? "Вена вообще замечательный

город. Одних только диких зверей в шенбруннском зверинце сколько! Когда я

несколько лет назад был в Вене, я больше всего любил ходить смотреть на

обезьян... Самое красивое там - это дворцовая стража. Каждый из дворцовой

стражи, говорят, должен быть в два метра ростом, а выйдя в отставку, он

получает табачную лавку. А принцесс там как собак нерезаных". Еще в описании

душевнобольного с тяжелой наследственностью фигурирует факт: "Двоюродная

сестра со стороны отца бросилась в Вене с шестого этажа". Все!

Путь Гашека - как можно дальше от центра империи: до сдачи в российский

плен, до Бугульмы и Иркутска, до членства в коммунистической партии и работы

в газете политотдела 5-й армии Восточного фронта "Наш путь", до писания

по-русски, владения башкирским и изучения китайского, до "роли слабоумного

сына немецкого колониста из Туркестана", которую он разыгрывал в 1918 году в

поволжских деревнях.

И еще до войны, без экзотической географии - страстное увлечение

анархизмом, потом создание пародийной, заведомо маргинальной "Партии

умеренного прогресса в рамках закона", принесшей Гашеку двадцать голосов на

выборах в имперский парламент. (Я тоже член этой партии: второе ее нынешнее

название - Общество Ярослава Гашека. Председатель - внук писателя Рихард

Гашек, секретарь - крупнейший специалист по гашековским книгам и пражским

пивным Радко Пытлик, который принял меня в партию у себя дома, о чем имеется

документ от 17 февраля 1996 года.)

Партия родилась в кабаке - где и проходила пражская жизнь Гашека:

Пытлик насчитал более ста заведений, которые тот посещал. Среди такого

множества естественна специализация - излюбленные места были и у анархистов:

я еще успел посидеть на углу Шкретовой и Англицкой в "Деминке" (которая

закрылась в 97-м), представляя себе, как тут могли познакомиться Гашек и

Кафка.

Ровесники и земляки, они существовали параллельно: свободно владея

обоими языками, говорили на разных. Свидетельств их встречи нет, но Макс

Брод водил Кафку на анархистское сборище, где выступал знакомый ему Гашек.

Неужели не подвел их друг к другу культуртрегер Брод, добрый гений пражской

культуры: это он спас сочинения Кафки, не выполнив предсмертного желания

друга сжечь бумаги; он перевел либретто всех опер Леоша Яначека, введя их в

европейский обиход; он сделал инсценировку "Швейка" по-немецки и обеспечил

триумф берлинского спектакля в 1928 году, за чем последовали книжные

переводы.

"Швейк" стал фактом двух иноязычных культур - немецкой и русской, но

почти неизвестен странам английского, французского, испанского языков. Йозеф

К. куда знаменитее Йозефа Ш. Оба обвинялись в несовершенных преступлениях,

оба блуждали по одним и тем же имперским лабиринтам. Но общечеловеческие

абстракции "Процесса" и "Замка" кажутся универсальнее австро-венгерской

фигуративности "Швейка". Оттого на туристском уровне Прагу представляет

Кафка, и его узкое лицо с непроглядными глазами, а не круглая швейковская

физиономия, смотрит с кружек, маек, брелоков.

Демонстрируя привычную для Праги двуслойность, Гашек и посмертно

пребывает параллельно Кафке. В чешском языке есть слово "кафкарня" - абсурд

жизни, и есть "швейковина" - пассивное сопротивление абсурду.

"Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще

скорее передрались бы между собой". Кто говорит это - анархист и коммунист

Гашек или, независимо от него, только Швейк? А такое: "Если бы все были

умными, то на свете было б столько ума, что от этого каждый второй стал бы

совершеннейшим идиотом". Исследователи докопались, что существовал реальный

Йозеф Швейк, живший На боиште, рядом с трактиром "У чаши", по соседству с

Гашеком. Сейчас в телефонном справочнике Праги есть инженер Мирослав Швейка,

есть два Швейковских - Петр и Вацлав. Ни одного человека по фамилии Швейк

нету. Может, теперь не надо?

"Швейк" - таинственная книга. Она - о крови, смерти и ужасах войны, о

жестокости и несправедливости, об удовольствии, с которым унижает и обижает

человек человека. При этом основное ощущение от "Швейка" - чувство покоя и

уюта. В эту эмоцию погружаешься без остатка: в пражские улицы, скроенные по

человеку, в трактир - продолжение собственной кухни. В пивную кружку

окунаешься с головой или лежишь, вроде кнедлика в теплой подливе. Как это

получилось у Гашека - что его книга на самом деле не о том, о чем написана?

В первой фразе романа пани Мюллерова говорит: "Убили, значит,

Фердинанда-то нашего". Швейк тут же отвечает: "Обоих ни чуточки не жалко",

имея в виду своих знакомых - либо того, кто "по ошибке выпил бутылку

жидкости для ращения волос", либо Фердинанда, который "собирает собачье

дерьмо". То есть он отвечает не пани Мюллеровой, а себе. Вот тут и разгадка.

В Швейке - или за Швейком, или над Швейком - шум времени, музыка сфер. Ее он

и слышит. И музыка этого иного мира прекрасна и гармонична. Все сложности

Швейк разрешает тем, что подбирает и рассказывает подходящую историю, где

все правильно и разумно, - то есть переводит проблемы в иную плоскость.

У Швейка писательское мышление: цепь ассоциаций, телескопическое

повествование, прием матрешки. Его побочные байки, которых в романе около

двухсот, - не логорея, а терапия. Защита от реальности. Он не пациент, а

целитель.

Его формулы реально применимы к жизни. О перспективе попасть в плен:

"Всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром". В камере: "Здесь

недурно. Нары из струганого дерева". Жене знакомого, которому неделю назад

дали десять лет тюрьмы: "Ну вот видите! Значит, семь дней уже отсидел".

Истины тут несложны: "Не будь у меня медицинского свидетельства, что я

пятнадцать лет назад укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на

фронте. - А на кой ты укокошил свою тетеньку? - На кой люди убивают, каждому

ясно: из-за денег". Эмоции незатейливы: "Знай, я пишу это письмо в сортире

на доске возле дыры, между нами все кончено. Твоя бывшая Божена".

Кафка - подсознание Праги, Швейк - альтернатива. Второй мир Кафки так

же ужасен, как реальный, что лишает всякой надежды. Второй мир Швейка -

прост и лучезарен.

Он неуязвим, как сказочный персонаж. Его девиз: "Никогда так не было,

чтобы никак не было". В него и стрелять бессмысленно - как в подушку. Швейк

- божий безумец, с упором на первое слово. Ему внятно нечто такое, что

неведомо другим. Он знает, что внешнее бытие - суета, в нем трезвый пафос

выживания: жизнь дана, чтобы жить.

Швейк поучительно рассказывает о суетливости некоего Нехлебы с

Неказанки (у хорошего писателя все точно: Неказанка была улицей злачных

заведений, это теперь там банки и агентства путешествий), который "вечно

мечтал стать добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на

другой день рассказывал: "А утром-то я заметил, братцы, что лежу на нарах!"

Быть может, объяснение загадочного творческого скачка Гашека - от

репортерских фельетонов и средних юморесок к громаде "Швейка" - в том, что

он стал прислушиваться к Швейку в себе, не управлять жизнью, а подчиняться

ее течению. Прежде писал и жил иначе: проявлял способность к поступкам и

совершал их, даже с избытком.

Пытлик пишет: "Гашек не был веселым бодрячком, скорее - тяжелым

меланхоликом... был резок, жесток, порой невыносимо груб". О многом говорит

его свирепое пристрастие к розыгрышам, что почти всегда означает садизм. В

21-м он со смехом описывает в газете "Наш путь", как, будучи заместителем

коменданта Бугульмы, приказал отправить на уборку казарм пятьдесят монахинь,

как сначала они думали, что их посылают для солдатских утех, - в общем,

розыгрыш удался. И это тоже юморист Гашек: "У одного попа мы нашли пулемет и

несколько бомб. Когда мы его вели на расстрел, поп плакал". И это: "Во время

Французской революции провокаторов не гильотинировали, а вешали. Ввиду того,

что веревка у нас отменена, предлагаю всех этих провокаторов иван ивановичей

на месте расстреливать".

Вряд ли можно всерьез говорить о революционной идейности: вернувшись из

Советской России в Прагу, он начисто забыл о коммунизме и партийности. При

внимательном чтении Гашека и о Гашеке встает образ даже пугающий. Коротко

говоря, человека, которому все - все равно. С несравненной легкостью он мог

отказываться от убеждений, друзей и собутыльников, преданных женщин.

Воспоминания о Гашеке пестрят эпизодами, когда он при малейших осложнениях

просто уходил без предупреждения. Когда его жена Ярмила родила сына, к ним,

перешагнув через сложнейшие разногласия, явились мириться родители жены -

Гашек вышел за пивом и вернулся через два дня. В России он вступил в новый

брак с русской Александрой Львовой, став двоеженцем. Ее - не знавшую

чешского, впервые оказавшуюся в чужой стране, - он покинул на несколько дней

сразу после приезда в Прагу. Любящая, несмотря ни на что, Львова трогательно

пишет: "Помимо литературного творчества, необычность души Гашека сказывалась

в том, что у него отсутствовало чувство ответственности". Другие были резче

- хорошо знавший Гашека поэт Медек говорил о его "аморфной душе,

бесхребетной, безразличной ко всему "человечности".

Похоже, Гашек - как Швейк - жил не там, где существовал.

К концу жизни он сделался похож на своего героя и изобразил его похожим

на себя. Внешность Гашека описывает Йозеф Лада - во-первых, художник, без

которого эта книга непредставима (всего существует 540 картинок Лады к

"Швейку"), во-вторых, близкий друг: "Человек с маловыразительным, почти

детским лицом... Гашек скорее производил впечатление заурядного, хорошо

откормленного сынка из приличной семьи, который неохотно утруждает свою

голову какими-либо проблемами. Почти женское, безусое, простодушное лицо,

ясные глаза..." Конечно, это Швейк.

Молодой Гашек был иным: ничего устойчивого, определенного - тревожная

трактирная жизнь на грани и за гранью скандала. Беспрестанное мельтешение по

городу: тридцать два пражских адреса числится за Гашеком, что установлено по

единственному надежному источнику - полицейским протоколам. Обильная

топография - в романе. Многое можно найти: посидеть в гашековском кабаке при

Виноградском народном доме, бывшем Дворце культуры железнодорожников; зайти

на площади Мира в двуглавый собор Св. Людмилы, где Гашек венчался с Ярмилой

Майеровой в 1910 году; заглянуть в ратушную башню на Ржезницкой, где в

подвале он просидел месяц за буйство; пройти по Водичковой тем путем,

которым фельдкурат Кац со Швейком ехали соборовать в госпиталь на Карлову

площадь - мимо "Новоместского пивовара" с его многоярусными погребами,

"Макдоналдса", техасско-мексиканского "Буффало Билла". В основном пражская

жизнь Гашека и Швейка проходила в двух районах - вокруг Карловой площади и

на Виноградах.

Собираясь на жительство в Прагу, я еще в Нью-Йорке выбрал район за

красоту имени, вычитанного в "Швейке", - Винограды. Но сняв квартиру на

Бальбиновой, не подозревал, что именно здесь была любимейшая пивная Гашека -

"У золотой кружки". Увы, она исчезла - на нашей короткой улице есть лишь

кабак с обманчивым названием "Под сметанку" и индийская забегаловка.

Гастрономия не входит в число пражских прелестей. Царит свинина, а

сильнейшим разочарованием в Праге стали кнедлики: вознесенные Гашеком в

поэтическое достоинство, они оказались ломтями вареного теста - торжество

литературы, позор кулинарии. Впрочем, швейковский мир сокрушительно

обаятелен, а кнедлики - его часть. И если они мне не нравятся - может, я еще

не все понял. В первых вариантах "Бравого солдата Швейка" была песня: "Тот,

кто хочет быть великим, должен кнедлики любить".

Другое дело пиво - безусловное наслаждение пить и называть:

"Пльзеньский праздрой", "Будейовицкий будвар", "Великопоповицкий козел".

Очарование пражских пивных уловить непросто. Те, что в центре,

постепенно превращаются в общеевропейские рестораны и кафе, либо (как

существующий швейковский трактир "У чаши" - улица На боиште) в безнадежно

туристские аттракционы. Правда, есть оазисы. В пивной "У елинку" на

Харватовой улице, где после войны сиживал Гашек и даже продавал тут свежие,

только из типографии, экземпляры "Швейка", ничего не изменилось. В двух

кварталах - центральная Вацлавская площадь, где английский и русский

обиходнее чешского, а тут иностранец чувствует себя ввалившимся в частную

квартиру.

Неказистая домашность - в окраинных заведениях, чьим шармом приходится

считать бедность кухни и декора, да вот еще надписи на стенах: "Ранни птаче

без лахваче моц далеко не доскаче" - в этом стихотворении перевода требует

только слово "лахваче" (бутылка), остальное мы и сами знаем.

Милая мне здешняя забава - разгадывание ребусов языка, родственного по

Кириллу и Мефодию. Почти всегда догадываешься, хотя есть перевертыши, словно

сочиненные назло. В Праге русский видит плакаты "Позор!" и покаянно кивает,

пока ему, опозоренному и замордованному, не объяснят, что это "Внимание!" Но

обман продолжается: "черствые потравины" оборачиваются "свежими продуктами",

"вонявка" - "духами". Есть прямые насмешки: "салат из окурков" (огурцов).

Есть праславянский детский лепет: летадло, плавидло, возидло - воздушный,

водный и наземный транспорт. Сохранился звательный падеж, и весело слышать,

как перекликаются продавщицы с ударением на последний слог: "Ленко!

Верушко!" Имя моей соседки - мечта либерального экономиста: Маркета

Поспишилова.

Есть образцы социально-политической мудрости: "семья" по-чешски -

"родина", а "родина" - "власть".

Разумный неартистический народ вызывает не восхищение, а уважение.

Бывает такое - разгул умеренности? В столице по пальцам счесть помпезные

здания - памятники порыву национального возрождения, возведенные в одно

время: Народный театр (1883), концертный зал Рудольфинум (1884), Народный

музей (1890) на Вацлавской площади, который советские танкисты в 68-м

приняли за главное государственное учреждение и пальнули по нему, потревожив

ископаемые минералы. На Петршинском холме в 1891 построили копию Эйфелевой

башни, но впятеро меньшую - то-то ее не упомянула Цветаева во вдохновленной

Петршином "Поэме Горы".

Слова Цветаевой о том, что она предпочитает Прагу Парижу, вызваны,

возможно, большой любовью к Родзевичу, которую она здесь пережила. Но есть и

обыкновенные туристские основания для восторгов. Вид с того места на

Карловом мосту, где Цветаева плотски влюбилась в каменного рыцаря с золотым

мечом - один из прекраснейших в мире городских пейзажей. Редкостное сгущение

картинных фасадов - на Масариковой набережной. И уж точно нет нигде такого

большого и полностью сохранившего рисунок улиц средневекового города - по

обе стороны Влтавы, с подъемом к нависающему над всем Пражскому Граду.

(Когда видишь Град с собором Св. Вита, понимаешь, почему и как Кафка стал

писать "Замок".)

Вторая вспышка неестественного здесь гигантизма приходится на

сталинские времена, когда возникли два монумента для книги Гиннесса. Один

стоит - Жижка на Жижкове, самый большой в мире конный памятник: девять

метров от копыт до макушки. Самый большой в мире памятник Сталину простоял

семь лет - с 55-го до 62-го. Прага снова вернулась к человеческому

измерению, что поражает в этом городе - хотя такое поражать как раз не

должно. Но уж очень быстро, легко и натурально вписываешься в эти

соразмерные объемы и плоскости.

Даже социализм у них был с человеческим лицом. Даже особая пражская

казнь, со средних веков до XX века, домашняя, вроде уборки квартиры:

дефенестрация, выбрасывание из окна. Нынешние пражане хранят традицию за

счет самоубийств: так вывалился из окна в 97-м замечательный писатель

Богумил Грабал. Я еще успел поглядеть на него в пивной "У золотого тигра" на

Гусовой. Попасть за грабаловский постоянный столик почиталось честью, и сюда

Гавел привел Клинтона выпить пльзеньского.

Прага кажется простой и внятной, но задает загадки, окутываясь тайнами

по мере того как обживаешь город, полускрытый во дворах, закоулках,

пассажах. Ныряешь с Вацлавской под арку - и вдруг оказываешься под стенами

Богоматери-в-снегах в тиши и зелени Францисканского сада. Входишь в

заурядную подворотню - там невидная и неслышная с улицы жизнь: ресторан,

компьютерный центр, книжная распродажа, кинотеатр с тяжелой позолотой

арт-нуво. В пассаже "Люцерна" можно провести жизнь, не выходя наружу.

Двойной мир Праги - как параллельные миры Швейка.

Андре Бретон назвал город "потаенной столицей Европы". Сюрреалисты

любили такие броские фразы. В XIV столетии, при Карле IV, Прага была больше

Парижа и Лондона. Пышнее многих - в XVI веке, при Рудольфе II, перенесшем

сюда императорский двор. Но столицей Европы - ни явной, ни тайной - не была

никогда: налет провинциальности здесь легок, но ощутим. Ближе к правде

оказывается Верфель: "У Праги нет реальности". Речь о невозможности ухватить

единый образ: даже нумерация домов тут двойная. Синие таблички, как всюду в

мире, отсчитывают номера по улице. Цифры на красных табличках фиксируют

нечто забытое в старинных документах, почти неведомое, ныне невнятное. Наш

дом и 22-й, и 404-й разом.

Одновременно сосуществуют разные эпохи: это наглядно, потому что все

цело. Прагу занимали австрийцы, шведы, пруссаки, французы, баварцы,

германцы, русские - город гордится не героическим сопротивлением, а

пассивным протестом: историческая победа за ним.

Однако выстроить незыблемое правило не удается. Нацисты называли чехов

"улыбающиеся бестии", и "швейковина" царила в стране. Но внимательный турист

заметит на стенах многих домов бронзовые руки с пальцами, сложенными для

крестного знамения. Выбитых под таким барельефом имен - пять, три, чаще

всего по одному. Дата - 5-8 мая 1945 года. До комка в горле трогает, что их

не уложили в безликие братские ряды, а почтили каждого там, где он лег. Но

что подвигло Прагу на восстание, когда уже пал Берлин и готов был текст

капитуляции? Желание распрямиться после предыдущих лет и дать вслед пинка? А

у тех еще достало сил ответить, разметав по пражским стенам сгустки

бронзовых двуперстий.

С величайшим вкусом - если слово "вкус" уместно в данном случае -

оформлено место на Вацлавской площади, где сжег себя в январе 69-го Ян

Палах: никакого гранита, мрамора, бронзы - деревянный крест и обтянутая

целлофаном фотография. Возле останавливаются приезжие из большой славянской

страны на востоке: теперь за ними не танки, а банки. Русский язык

связывается с широким жестом, с толстым бумажником. Забыты униженные и нищие

туристы, вспоминаются дни, когда гость из России - на Лазурном берегу, в

Париже или Карлсбаде - был самым расточительным и размашистым. Русское

присутствие в Карлсбаде - соседних с Прагой (два часа езды) Карловых Варах -

наглядно.

По дну ущелья вьется узкая речка, по лесистым склонам поднимаются дома,

по сторонам речки - долгая роскошная улица с вычурными фасадами. Здесь же

колоннады с целебными источниками - попадаешь в сюжеты Мопассана или

Достоевского с интригами и романами на водах. Меж колонн нынешнего Карлсбада

бродят отдыхающие со старомодными кувшинчиками, приникая к тонким изогнутым

носикам. Хочется, чтобы они были в широкополых шляпах и газовых платьях. Но

преобладают пестрые длинные трусы, резиновые шлепанцы, грибообразные

панамки. Пьется больше пиво. Мопассана не слыхать, зато от Достоевского -

речь. На здешнем кинофестивале фильмы переводятся, наряду с чешским и

английским, на русский: учтен состав городского населения. Нет кафе, пивной,

ресторана без русского меню. Даже скромные отели предлагают среди

телепрограмм ОРТ.

Россияне не просто освоили, но и присвоили историческое место, имеющее

отношение и к русской истории. Как-то я жил тут в гостинице, где

останавливался Гоголь. Потом в отеле возле дома Тургенева: правее было

здание, где проживал Батюшков, рядом - Петр Великий; немного выше -

православная Петропавловская церковь, российское консульство и памятник

Марксу, который бывал здесь в одно время с Тургеневым, дверь в дверь. Здесь

Тютчев написал: "Я встретил вас, и все былое..."

Над курортным ущельем нависает шикарный отель "Империал", в прошлом -

место отдыха советского Политбюро: московского, не пражского. Поднимаешься

на фуникулере, входишь под дворцовые своды вестибюля, читаешь объявление:

"Группа из Сургутнефти! Сбор на экскурсию в Прагу в 17.00".

Под колоннадой прогуливается пара с кувшинчиками: "Ничего, конечно, но

ты помнишь Гагры?" Я тоже помню Гагры, в том числе послевоенные - речь о

грузино-абхазской войне. Лестница в ресторан "Гагрипш" поросла травой, за

всю дорогу от Гудауты до Пицунды встретились четыре машины, на июньском

пляже, сколько хватало глаз, не было ни одного человека, а галька густо

перемешалась с автоматными гильзами. Что осталось России? Сочи? Ну, Сочи.

Однако легче, чем восстанавливать утраченное и налаживать разорванное, -

купить билет и поехать туда, где кем-то уже все сделано. В Турцию, на Кипр,

в Тунис, в Карловы Вары. И тут уже, оттопырив губу, цедить: "Разве это

Гагры?"

Всегда - экспансия. Говоря аграрными терминами - экстенсивное, а не

интенсивное хозяйствование. Земли много. Проще не возделывать свой сад, а

осваивать чужие. Хотя, конечно, ездить в Прагу на "мерседесе" лучше, чем на

танке.

По-швейковски неуязвимая, все переваривающая, неразрушавшаяся Прага

наслаивала одну эпоху на другую. Здесь сосуществуют готика, ренессанс,

барокко, арт-нуво, кубизм, безликое безобразие советских лет. Прага прошла

испытания не только стилями, но и режимами - и вышла невредимой.

Историческая судьба сделала ее репрезентативной, и если б каким-нибудь

марсианам надо было дать представление о Европе, показав единственный город,

то для этой роли лучше других подошла бы Прага.

Волшебное совмещение эпох никак не мешает проявлениям главной пражской,

"швейковской" черты - здравого смысла. Всем известна история Голема -

человека, созданного в Праге из глины колдовством рабби Леве. Но куда

характернее для этого города рассказ о двух голодных раввинах, которые

слепили из глины теленка, оживили его, убили и съели.

Первичное - например, кружка пива за уютным столом - важнее, чем

привнесенное: даже чудо, даже война.

Знаменитый антивоенный пафос "Швейка" более всего выражен не в

публицистических отступлениях - и неизвестно, сохранил бы их Гашек, если б

не умер, не закончив книгу. Известно, что он диктовал и отправлял очередные

куски текста по почте не перечитывая: том в 750 страниц написан за год и

девять месяцев. Стилевых небрежностей, сюжетных нестыковок - множество.

Чужеродными выглядят и вкрапления публицистики, словно Гашек вернулся в "Наш

путь". Гораздо убедительнее войне противостоит простейшая ткань бытия:

"Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными

кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. После этого и пивко

пьется с удовольствием!.. Что еще нужно человеку? И все это у нас отняла

война!" Благолепным убежищем предстает трактир "Куклик", куда арестованного

Швейка заводят конвоиры. Кабак уравнивает и примиряет - потому что в нем

еда, выпивка и женщины: подлинные ценности, основа.

Во всемирной литературе о войне мало найдется страниц сильнее и

трогательнее, чем прощание Швейка с сапером Водичкой, тем самым, который

сказал: "Такой идиотской мировой войны я еще не видывал!" Друзья назначают

свидание "в шесть часов вечера после войны" в пивной "У чаши", обсуждая,

есть ли там девочки, будет ли драка, какое подают пиво - смиховское или

великопоповицкое, уславливаясь: "Приходи лучше в половине седьмого, на

случай если запоздаю! - А в шесть часов прийти не сможешь?! - Ладно, приду в

шесть!"

Но заметил кто-нибудь, где находится "У чаши"? На боиште. Что означает

- на бойне.

Бойня войны у Гашека связана с империей. Точнее - с немецкой ее частью.

"На углу Краковской улицы был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке,

закричавший Швейку: "Heil! Nieder mit den Serben!" (Хайль! Долой сербов!).

Через двести страниц эпизод повторяется: "Несколько евреев из Писека

закричали в виде приветствия: "Heil! Nieder mit den Serben!" Им так смазали

по морде, что они целую неделю потом не показывались на улице".

Посыл точный: антинародный военный патриотизм выказывают немцы и евреи,

единым фронтом выступающие против чехов. Ко времени рождения Гашека (и

Кафки) в Праге - третьем после Вены и Будапешта городе империи - процентов

сорок было немецкоязычных, из них треть - евреи. Борьба шла нешуточная: как

раз тогда (1882) Карлов университет был разделен на немецкую и чешскую

части. В социально-культурном соперничестве и принял участие на стороне

немцев Малер, а город обязан этой конкуренции обилию великолепных домов: в

Праге fin de siecle было много состоятельных людей, чешские богачи

стремились утереть нос немецким, и наоборот. Чехи построили свой театр -

Народни дивадло, где и теперь идут преимущественно сочинения Сметаны и

Дворжака, и тут же немцы снесли свой старый и возвели пышный новый,

отведенный ныне под Верди и иную иностранщину. Такое состязание естественно

для города, где прошла мировая премьера лучшей, быть может, оперы в истории

музыки - моцартовского "Дон Жуана". Но главные козыри выкладывались в

искусстве более долговечном и наглядном - архитектуре.

Умеренные пражане не гнались за масштабами, предпочитая поражать

изысканностью отделки: эпоха арт-нуво! Да вот еще эротическая надомная

скульптура. Непристойные - но каменные - бабы, облепившие здания, кое-что

проясняют в целомудренном похабстве, которым наполнена книга Гашека.

Разнузданные песенки: "Жупайдия, жупайдас, нам любая девка даст!" - но ни

одной на огромный том сексуальной сцены. Не считать же эротикой впечатления

сапера Мейстршика: "Раньше он о мадьярках думал, будто они страстные, а эта

свинья лежала, как бревно, и только лопотала без умолку... Затащила его на

сеновал, а потом потребовала пять крон, а он ей дал по морде".

Впрочем, это скорее часть межнациональных отношений в империи: "Иной

мадьяр не виноват, что он мадьяр. - Как это не виноват? Каждый виноват -

сказанул тоже!" Движущая сила сюжета - издевательства офицеров и

чиновников-немцев над чехами. Мельком, как норма жизни, поминаются драки

чешских школьников с немецкими (Кафка пишет о мальчике, пострадавшем в такой

драке: "Еврей потерял зрение как немец, каковым он, в сущности, не был...

Печальный символ так называемых немецких евреев в Праге").

Та благостная империя, которая встает из мемуаров Цвейга, не слишком

подтверждается другими свидетелями. Австро-Венгрия Йозефа Рота, или Германа

Броха, или Бруно Шульца куда неприглядней, хотя у них звучат мотивы

ностальгии. Роберт Музиль ценил империю, но примечательно уже то, что в

"Человеке без свойств" он использовал аббревиатуру "к.к."

("кайзеровско-королевский"), неблагозвучно назвав страну Каканией: "Не

только неприязнь к согражданину была возведена там в чувство солидарности,

но и недоверие к собственной личности и ее судьбе приняло характер глубокой

самоуверенности".

Гашек проще: "Швейк сказал в пользу Австрии несколько теплых слов, а

именно, что такой идиотской монархии не место на белом свете..."

Ее уже не было на белом свете, когда всю жизнь убегавший от империи

Гашек и умирать поехал подальше от центра - из Праги в Липницу-на-Сазаве,

куда перебрался в августе 1921 года.

В селе и сейчас всего семьсот человек. Под красной черепицей желтый

собор Св. Вита - тезка пражского кафедрала. Вторая по значению улица -

Швейкова. В трактире "У чешской короны", на втором этаже которого год с

лишним прожил Гашек, подают прекрасное гавличкобродское пиво. Под тогдашним

названием "немецкобродское" его пил Гашек, вообще всю жизнь пивший очень

много, от чего и умер, не дожив до сорока. Вскрытие показало паралич сердца,

плюс все внутренние недуги, происходящие от пьянства.

Из трактира он переехал на пятьдесят метров к северу, за три месяца до

смерти впервые обзаведясь собственным жильем, законным постоянным адресом.

Из окон дома, прилепленного к горе с полуразрушенным замком, видны просторы

Высочины - Чешско-Моравской возвышенности.

Там Гашек диктовал книгу, там умер 3 января 1923 года, там на старом

кладбище в дальнем углу похоронен. И после смерти он отрицал империю - на

надгробье в виде раскрытой книги была цитата из его стихотворения: "Ты,

Австрия, наверно, никогда к паденью не была так близко и никогда еще не

вызывала такого гнева и таких проклятий". Странная надмогильная публицистика

была позже стерта, сейчас на липницкой каменной книге только даты и два

имени - Гашека и Швейка.

В одном месте завершился центробежный путь Ярослава Гашека и началась

центростремительная дорога Густава Малера: в Липнице-на-Сазаве родился его

отец. Отсюда до Калиште, где появился на свет сам Малер - через речку с

запрудой, мимо лугов, перелесков, картофельных полей - два часа неторопливым

швейковским маршем.

- 268 -

Дата добавления: 2015-06-26