Сильные люди

О. Генри и Нью-Йорк - ровесники. Писатель появился в городе в 1902

году - в то же время, когда Нью-Йорк, по сути, и возник.

Основанный в 1625, он сделался тем мегаполисом, каким его знает мир,

лишь накануне XX века. С 1 января 1898 года Манхэттен и Бруклин, прибавив к

себе Куинс, Бронкс и Стейтен-Айленд, объединились в единый город. Новый

Нью-Йорк насчитывал три с половиной миллиона жителей, уступая на планете

лишь Лондону, который очень скоро остался позади. Составные части не

сложились, а скорее перемножились, помогая друг другу расти, и теперь

Бруклин равен Чикаго, Куинс больше Филадельфии, Бронкс превосходит Детройт.

Но великим этот город делает лишь изначальное ядро - Манхэттен. Все, что

предстает перед умственным взором любого человека, хоть бы и никогда не

выезжавшего из родной деревни, при слове "Нью-Йорк", - это Манхэттен. За его

пределами нечего делать не только пришельцу, но и ньюйоркцу - разве что

ночевать.

Проявив изумительное чутье, это ощутил и передал вписавшийся в город

южанин-провинциал Уильям Сидни Портер, более известный под псевдонимом

О.Генри; он не дал себя обмануть: его Нью-Йорк - только Манхэттен. И более

(менее) того: несколько десятков кварталов вокруг пересечения Бродвея, Пятой

авеню и 23-й стрит.

Центр мира - там, где высится диковинное здание, у которого есть лишь

профиль, - это о нем говорит вольнодумец из рассказа "Мишурный блеск": "Он

считал архитектуру настоящим искусством и был искренне убежден, - хотя не

рискнул бы заявить об этом в Нью-Йорке, - что небоскреб "Утюг" по своим

архитектурным формам уступает Миланскому собору". Спорный вопрос для

демократического века: кремовый торт или ломоть серого хлеба?

На этом перекрестке - Мэдисон-сквер, где по сей день лежат бомжи,

наследники героя "Фараона и хорала" ("Сопи заерзал на своей скамейке в

Мэдисон-сквере"). Они по-прежнему используют для утепления периодику ("Три

воскресных газеты, которые он умело распределил - одну под пиджак, другой

обернул ноги, третьей закутал колени"), только сейчас и одной газеты

многовато: нынешний воскресный номер "Нью-Йорк таймс" - около трехсот

страниц.

"На углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги из

Кэмберленда пожали друг другу руки". Так решается нерешаемая коллизия в

рассказе с декларативным названием "Квадратура круга": жизнь в большом

городе настолько серьезна, что побочные противоречия снимаются. Город -

примиритель: не потому, что добр, а потому, что значителен, потому что

человек обнаруживает себя в ином масштабе и смиряется.

Все нью-йоркские адреса О. Генри - в пяти минутах ходьбы от этого

судьбоносного перекрестка. Квартиры - на 24-й и на Ирвинг Плейс; отели -

"Марти" на 24-й, "Каледония" на 26-й, "Челси" на 23-й. Последний на месте,

его неожиданный, почти нью-орлеанский фасад с резными балконами украшен

мемориальными досками, но другими: тут умерли Томас Вулф и Дилан Томас. О.

Генри снимал в "Челси" семейный номер со второй женой, недолго.

Цела в неприкосновенности "Таверна Пита" на углу 18-й стрит и Ирвинг

Плейс. Там на стенах - журнальные первоиздания, там показывают любимый

столик писателя, там подают напиток "Галлучино О. Генри" - что не только

сомнительно, но и оскорбительно: манерная дамская смесь ликера "Галлиано" и

кофе капучино. Если О. Генри что и смешивал, то виски с имбирным лимонадом

или апельсиновым соком. Знакомому, спросившему, как написать рассказ, он

отвечал: "Первым делом нужен кухонный стол, деревянный стул, пачка желтой

писчей бумаги, химический карандаш и стакан. Это основа. Затем вы

запасаетесь фляжкой шотландского виски и несколькими апельсинами... Так

подходим к ситуации, которую часто величают вдохновением. Смешивая

апельсиновый сок со скотчем, писатель пьет здоровье всех журнальных

редакторов, затачивает карандаш и начинает писать. Когда апельсины выжаты и

фляжка пуста, товарный кусок словесности готов к отправке".

Ирония звучит правдиво, однако "фляжка" - это пинта, по-нашему

пол-литра. А нью-йоркский знакомец (друзей и даже близких приятелей не

водилось) Роберт Дэвис называл О. Генри "двухбутылочным человеком". Это

пугающе: речь идет о двух квартовых, то есть почти литровых, бутылках виски

в день. Можно усомниться - но в номере отеля "Каледония" (три с половиной

квартала от "Утюга"), откуда сорокавосьмилетнего О. Генри увезли в больницу,

нашли девять именно таких пустых бутылок. Он умер через два дня, 5 июня 1910

года. Диагноз - множественный, но основное - цирроз печени. "Цирроз-воевода

дозором обходит владенья свои", - говорил скончавшийся в Нью-Йорке

восемьюдесятью годами позже, выпивавший в свою предсмертную неделю ту же

дозу, другой сорокавосьмилетний новеллист, Сергей Довлатов.

Ничего не поделать: нельзя писать о Нью-Йорке с той же степенью

спокойного отстранения, как о Мехико, Руане или Киото. Даже с тем

управляемым волнением, как о Севилье, Париже, Риме. Существуют четыре

города, от которых никуда не деться. Рига, где родился и вырос. Венеция, где

хотел бы стареть и умереть. Москва - столица языка, которым владею.

Нью-Йорк, куда приехал в первые дни 1978 и давно перестал вступать о нем в

споры. Шекспир, Эверест, Пушкин, Амазонка, Пеле, Нью-Йорк - их первенство в

своих областях обсуждать можно, но нелепо. Есть Нью-Йорк - и есть все

остальные города мира.

Манхэттен населен для меня разнообразно и плотно. Случаи множатся

переживаниями, переживания впечатлениями, впечатления наблюдениями - пора,

наверное, писать мемуары, но все кажется рано. (Хотя самое важное

происходило в нью-йоркских декорациях, и главные встречи уже произошли

здесь, между Гудзоном и Ист-Ривер: с женой, с Довлатовым, с Бродским.) Да и

память не поспевает за хрусталиком: картинки ускользают. Надо

воспользоваться оказией, отметить, что на небоскребе "Утюг" с зимы 78-го

часы показывают без пяти два - и это, кажется, единственная незыблемая

деталь нью-йоркского пейзажа.

Городской ритм и пульс, размах и хаос таковы, что Нью-Йорк в

воображении и в словесности возникает по кускам: так слепые описывают слона.

Для целого нужна передышка, чтоб натурщик посидел тихо. Нью-Йорк текуч,

стремителен, изменчив, его не уложить на бумагу. Конечно, город воспет: есть

"Мост" Харта Крейна, стихи Фрэнка О'Хара, проза Сэлинджера, Доналда

Бартелми, Тома Вулфа, эссе Скотта Фицджеральда, но в общем, оскорбительно

мало - оскорбительно то ли для города, то ли скорее для пишущих.

Проницательнее и точнее других воспроизвел Нью-Йорк О. Генри. Город у

него оборачивается грандиозной изнанкой: по пушкинскому слову, "охота видеть

его на судне", и тут-то ясно, что "он и мал и мерзок - не так, как вы, -

иначе". Нью-Йорк у О. Генри - неразрывный великоничтожный образ. И таков в

Нью-Йорке человек. Стейнбек однажды сказал: "Это уродливый город, грязный

город. Его климат - скандал. Его политика пугает детей. Его уличное движение

- безумие. Его конкуренция убийственна. Но есть одна вещь: если вы жили в

Нью-Йорке и он стал вашим домом, ни одно иное место вам не подойдет".

Сдавший нью-йоркский экзамен поступает куда угодно. Здесь живут сильные

люди - другие не выживают.

Качества, без которых не прожить в большом городе, - и есть основные

характеристики прозы О. Генри: здравый смысл и юмор, сдобренные

сентиментальностью. Он - едва ли не единственный писатель, который вызывает

у меня не скажу слезу, но позыв к ней. О. Генри дозирует сантименты так, что

когда все заканчивается свадьбой или подвигом, раздражения нет, есть

благодарность - и даже не ему, не писателю, а самой жизни за то, что она

помнит о справедливости. О. Генри восстанавливает доверие к жизни.

Не зря он так наглядно заполняет Нью-Йорк в дни ежегодного бешеного

всплеска благостной энергии - перед Рождеством. На книжных прилавках

соперничает с Диккенсом: две сезонные вещи - "Дары волхвов" и

"Рождественский хорал". Такая же примета праздника, как колокольчики Дедов

Морозов из Армии спасения на перекрестках, воздушные проволочные архангелы с

трубами у главной городской елки в Рокфеллер-центре, многофигурные

композиции в витринах по Пятой авеню, распродажа в универмагах. Считается,

что от Дня благодарения до Рождества товаров продается столько же, сколько в

остальные одиннадцать месяцев. Золотых цепочек, черепаховых гребней и

сборников О. Генри - тоже.

Пик торгового разгула - там же, где его наблюдал О. Генри: "В этом

гигантском магазине, Магазине с большой буквы, служили три тысячи девушек, в

том числе и Мэйси". Тут ловко, характерно по-огенриевски, зашифровано

название самого большого в Америке и, кажется, в мире универмага "Мэйсис".

Всего в пяти кварталах от него (и в четырех от "Утюга") - последний

адрес О. Генри: упомянутая в финале "Романа биржевого маклера" - "Маленькая

церковь за углом". Официально - епископальная церковь Преображения. Она в

самом деле за углом от Пятой авеню, на 29-й стрит, только вовсе не маленькая

- разве что на фоне нависающего сзади 102-этажного Эмпайр-стейт-билдинг, но

его построили через семнадцать лет после того, как здесь отпели О. Генри.

Службу начали в одиннадцать часов утра 7 июня 1910 года, а ровно в это

время к церкви подъехала свадьба, которой по ошибке назначили тот же час.

Молодожены и гости весело шумели в ожидании, пока О. Генри ускоренно

отпевали. Надо думать, ситуация позабавила бы его, а вот то, что теперь

правая часть красно-коричневого храма отдана корейско-американской

епископальной церкви, - удивило бы: в его нью-йоркских рассказах

разместились ирландцы, итальянцы, евреи, но азиаты в то время селились на

западе, в Калифорнии.

Нью-Йорк непрерывно расширяет спектр - за счет тех же корейцев,

раскинувших повсюду свои безупречные овощные лавки; индийцев, почти

монополизировавших газетные киоски; скупающих Манхэттен кварталами японцев;

господствующих за рулем такси египтян и гаитян; китайцев, чей Чайнатаун все

больше теснит Маленькую Италию; кубинцев и пуэрториканцев, отодвинувших

ирландцев на край моего района Вашинггон-хайтс, к протоке между Гудзоном и

речкой Харлем, где по преданию индейцы продали голландцам Манхэттен за кучку

товаров на 24 доллара. Вокруг этого события масса спекуляций, симпатичнее

других такая: индейцы действительно отдали за топоры и бусы самую дорогую в

мире недвижимость, только она им не принадлежала - островом владело другое

племя. Блистательное мошенничество, не снившееся Джеффу Питерсу и Энди

Такеру.

Немудрено: это же были нью-йоркские индейцы, а Питерс и Такер привыкли

резвиться на иных американских просторах. Приезжая же в Нью-Йорк,

оказывались "младенцами в джунглях" и возвращались поправлять дела в

провинцию. Зато жесткость большого города шла на пользу автору. Из 273 его

рассказов Нью-Йорку посвящена треть, и треть эта - лучшая.

Запад у О. Генри - фольклорный и ходульный. Восток - реальный и яркий.

Кажется, что до прихода в Нью-Йорк он сорок лет блуждал по пустыне, готовясь

к событию, о котором его первый биограф Альфонсо Смит сказал: "Если

когда-либо в американской литературе произошла встреча человека с местом -

это когда О. Генри впервые прошел по улицам Нью-Йорка".

Между тем позади была драматическая жизнь - со множеством занятий

(аптекарь, овцевод, журналист, банковский служащий), перемещений (Северная

Каролина, Техас, Нью-Орлеан, Гондурас, Огайо, Питсбург), потрясений (бегство

за границу от суда, смерть двадцатидевятилетней жены, три года тюрьмы за

растрату).

Сорокалетний О. Генри в Нью-Йорке родился заново, но не из пепла: его

незаурядность сомнений не вызывала никогда. Он был редкостно одарен: играл

на скрипке, хорошо рисовал (первыми публикациями были не тексты, а шаржи и

карикатуры), пел басом в церковном хоре и в любительской опере, свободно

владел испанским, мог объясниться по-французски и по-немецки. Имея

непрезентабельную внешность (до 80 кг веса при 169 см роста), любил себя

украшать: дюжинами приобретал перчатки, носил трость с золоченым

набалдашником, покупал дорогие одеколоны. Но успеха в компаниях и у женщин

добивался историями: судя по мемуарам, он, как Довлатов, был не

импровизатор, а излагатель своих новелл. Мне много раз приходилось

наблюдать, как цепенели при довлатовских повествованиях даже пылкие его

недоброжелатели, не в силах противиться этой сирене.

О. Генри, впрочем, свой шарм расходовал бескорыстно, не сближаясь ни с

кем. Друзей у него не было, были две жены, остальное - в тумане. Он свято

хранил "прайвеси", никогда не обсуждая ни своего тюремного прошлого - это

был шок навсегда, - ни личной жизни. Целомудрие - равным образом в поведении

и писании. В многообразии нью-йоркских уличных персонажей - только одна

проститутка. Он гордился чистотой: "Если вы найдете непристойное слово или

строку в любой из моих вещей, вырежьте и вычтите из гонорара". И в другом

письме: "Я в жизни не написал ни одного неприличного слова".

При этом О. Генри (как его русского ровесника Чехова) постоянно

упрекали в отсутствии нравственной идеи, уходе от этических оценок, в

моральной неразборчивости: зачем с симпатией изображаются жулики? Более

серьезные критики шли глубже, усматривая тотальную замену людей - типами.

Властитель дум Менкен писал, что у О. Генри "ни одного человеческого

характера, все персонажи - марионетки". За четверть века до этого О. Генри

высказался сам: "Мы марионетки, которые пляшут и плачут, напуганные

собственными страстями. А когда гаснут яркие огни, нас кладут в деревянные

коробки, и темная ночь опускает занавес над сценой нашего краткого

торжества".

Это школа Нью-Йорка, в описаниях которого О. Генри - как меньший о

большем, как младший о старшем - позволял себе пафос: "Вершины и утесы

каменных громад Нью-Йорка..."; иногда даже пафос, отдающий безвкусицей:

"Манхэттен, ночной кактус, начинал раскрывать свои мертвенно-белые, с

тяжелым запахом, лепестки". Звучат интонации деревенщика: "Грозные,

безжалостные, острые и жесткие углы большого города, затаившегося во мраке и

готового сомкнуться вокруг сердца и мозга". При этом - полное отречение от

природных просторов, на которых прошла прежняя жизнь. Осенью 1909 по

настоянию врачей О. Генри уехал в Эшвилл, Северная Каролина, но выдержал там

лишь до зимы: "Я могу смотреть на эти горы сотню лет и не родить ни одной

мысли. Там слишком много красивых видов и свежего воздуха. Что мне нужно,

так это квартира с паровым отоплением, без вентиляции и физических

упражнений". За полтора месяца до смерти он сказал: "Все нарциссы весенних

лугов цветут здесь. В одном нью-йоркском квартале больше поэзии, чем в

двадцати усыпанных ромашками полянах".

Тут взлетает к высотам поэзии и он, отзывавшийся о всех прочих местах

пренебрежительно и иронично. Пожив летом 1896 года во Французском квартале

Нью-Орлеана, удостоил город отзыва в "Королях и капусте": "Прославленный

центр паточной промышленности и непристойных негритянских песенок". Это,

надо полагать, о великом нью-орлеанском джазе.

В Нью-Йорке О. Генри встретил нечто, неизмеримо превосходящее и его

самого, и человека вообще. Отсюда пугливый восторг, круто замешенный на

сознании своей малости и гордости своим ежедневным подвигом. Взглянем на

огенриевскую сцену: место действия - меблированная квартирка, действующие

лица - выкованные из чистой стали молодые продавщицы, образ действия -

отвага и самоотверженность.

"В большом городе происходят важные и неожиданные события... Бродишь по

улицам, кто-то манит тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя

роняют кирпич, лопается трос в лифте или твой банк, ты не ладишь с женой или

твой желудок не ладит с готовыми обедами - судьба швыряет тебя из стороны в

сторону, как кусок пробки в вине, откупоренном официантом, которому ты не

дал на чай". Похоже, после всей прежней приключенческой жизни О. Генри

ощутил здесь подлинный вызов.

Ровесник Нью-Йорка, он не стал частью его мифологии - потому что он, О.

Генри, ее и творил.

Тень великого города нависает над миром - Калифорнией, банановыми

республиками, Техасом: "Домов там еще больше, чем в Нью-Йорке, только их

строят не в двух дюймах, а в двадцати милях друг от друга". Нью-Йорк

делается точкой отсчета для всяких впечатлений, что мне близко и внятно:

после любых странствий сюда возвращаешься, как в столицу из провинции.

Баснословность нагнетается: "Само собой, Нью-Йорк чуть побольше, чем

Литл-Рок или Европа, и приезжему человеку с непривычки страшновато". Здесь

возможно все, потому что всего ждешь и ко всему готов: "Когда им предложили

взглянуть на холмистые берега Гудзона, она замерли от восхищения перед

горами земли, навороченными при прокладке новой канализации".

И наконец, пойманный образ, который О. Генри перепевает на все лады:

"Великий город Багдад-над-Подземкой". Волшебное видение, город из сказки.

Сюжет как минимум удваивается за счет сказочной "подземки" - сразу

заявленного символического подтекста. Автор при этом ничуть не распускается:

реальный Нью-Йорк существует по скрупулезно выверенной топографии. Подсчитав

повороты и кварталы, мне удалось найти ту не названную в "Фараоне и хорале"

церковь, возле которой арестовали бомжа Сопи: это храм Св. Креста на углу

21-й стрит и Парк авеню. О. Генри-Шехерезада не придумывает, но одушевляет

улицы, скверы и дома.

Я нанизываю цитаты, сам тому удивляясь: не припомню, чтобы когда-либо

приводил их в таком количестве, но догадываюсь отчего. Перебирая

огенриевские фразы, словно листаешь подспудный путеводитель. Дело не только

в том, что за его словами встают мои реалии (гротескный "вестибюль

паросского мрамора" - мой собственный помпезный подъезд на углу 181-й и Форт

Вашингтон). Чтобы передать комплекс ощущений от города, в котором проходит

жизнь, надо бы писать беллетристику, но О. Генри это уже сделал.

Он, не отходивший от перекрестка Бродвея, Пятой и 23-й, ухватил суть

Нью-Йорка и охватил его весь. За пределами Манхэттена ничего существенного

нет: можно разок съездить в Бронкс - в роскошный зоопарк; в Бруклин -

пройтись по пляжу на Брайтон-Бич и съесть шашлык в "Одессе" или "Кавказе";

на деревенский Стейтен-Айленд - с пикником; в Куинс - прежде на 108-ю к

Довлатову, теперь и вовсе ни к чему. У О. Генри за Манхэттеном - миражи.

Как положено в мифологии, есть райские кущи, отнесенные в бруклинские

дали - это Кони-Айленд, увеселительный городок, парк аттракционов,

Диснейленд начала столетия: "Как называется эта картина? "Сцена на

Кони-Айленд"? - Эта? Я хотел назвать ее: "Илья-пророк возносится на небо",

но, может быть, ты ближе к истине". Ирония, замешенная на насмешке и

жалости, создает непреходящий образ: как там теперь называются наши эдемы -

Багамы, Анталия, Палм-Бич, Антиб?

Доступность рая - непременное условие существования. Легкодоступность -

крушение мечты. Заряженная, как боец-профессионал, на ответный удар,

продавщица отказывает искренне влюбленному миллионеру, предлагающему: "Я

увезу вас в город, где множество великолепных старинных дворцов и башен и

повсюду изумительные картины и статуи. Там вместо улиц каналы... Из Европы

мы уедем в Индию... Мы будем путешествовать на слонах, побываем в сказочных

храмах индусов и браминов. Увидим карликовые сады японцев, караваны

верблюдов и состязания колесниц в Персии... - Я дала ему отставку... Он

предложил мне выйти за него замуж и, вместо свадебного путешествия,

прокатиться с ним на Кони-Айленд".

Расцвет этого бруклинского района примечательно совпал с пиком О.

Генри: в 1904-1905 годах он напечатал сто двадцать рассказов, в то же время

на Кони-Айленде был построен Dreamland (Мечталия?). Столь же примечательно

Мечталия сгорела в 1911, на следующий год после смерти О. Генри. В эпоху

Диснейлендов и нашествия латиноамериканской шпаны Кони-Айленд зачах, зато по

соседству разместилась другая репрезентация земного рая - Брайтон-Бич. На

узкой полосе вдоль океана тысячи советских (потом российских и иных прочих)

эмигрантов воспроизвели свое представление о светлой жизни - обтекая

Америку, создали целый русский город с черным хлебом, книжным магазином

"Черное море", вывеской "Имеем свежий карп" и вполне огенриевской

ресторанной песней "Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой".

Нью-Йорк и не поперхнулся, как с легкостью проглотил он Чайнатаун,

Литл-Итали, польский Гринпойнт, арабскую Атлантик авеню и т.п. В Нью-Йорке

все поглощается, переваривается, идет на пользу: городу и горожанам.

Вот он, Нью-Йорк О. Генри: "Молчаливый, мрачный, громадный город всегда

стойко выдерживал нападки своих хулителей. Они говорят, что он холоден, как

железо, говорят, что жалостливое сердце не бьется в его груди; они

сравнивают его улицы с глухими лесами, с пустынями застывшей лавы. Но под

жесткой скорлупой омара можно найти вкусное, сочное мясо". Этим мясом и была

сама городская жизнь - американа в концентрированном виде, которую

представляет О. Генри, культурный герой Америки: его выдающийся стиль -

краткость, динамичность, стремительность, неожиданность, способность

поражать.

Он раньше и лучше других сумел передать колоссальные амплитуды большого

города и выносящего такие перепады человека, провидчески бросив взгляд в

начале столетия на всю его длину. Сигнал был воспринят сразу и благодарно:

трудно представить степень популярности О. Генри в первую четверть века. О

нем писали ученые труды. Борис Эйхенбаум бестрепетно сопоставлял его с

Пушкиным и Стерном. Его сравнивали с новым французским классиком - статья

"Янки Мопассан". Сотни его эпигонов заполняли журналы. Его влияние на

американскую новеллу и американскую журналистику - незыблемо, хоть и

неназываемо теперь.

О. Генри вышел из моды - как раз из-за своего главного читательского

козыря: неожиданных концовок. Они показались нестоящей игрой во времена

тотальной игры - такой, как джойсовский "Улисс", назовем вершину.

Показалось, что поток сознания и подбирание крох утраченного времени - это

реальность, равноценная жизни. Наверное, так, но сюрпризные финалы О. Генри

- не вымысел и не фокус: это тоже сама жизнь, и каждому из нас не счесть

случаев, повергающих во внезапное изумление, гнев, радость, досаду, восторг.

Жизнь кишит огенриевскими кульбитами, пореже бы.

Критиковали обстоятельный, временами тяжеловатый юмор: "За всю жизнь я

не изувечил ни одного овцевода и не считал это необходимым. Как-то я

повстречал одного, он ехал верхом и читал латинскую грамматику - так я его

пальцем не тронул". Между тем, многословный юмор - истинно народен. Вообще,

многословность - исконная жизненная категория, это знает каждый, кто слышал,

как простые люди рассказывают анекдоты и происшествия: "А вот еще с одним

было..." Такие истории всегда длинны - жаль расставаться с сюжетом, с

общественным вниманием, с ролью звезды. Рассказчик путается в деталях и

забывает соль, завершая мычанием и бормотанием: "Да, ну вот так оно было,

значит..." Сколько я слышал такого в казарме, на рабочем дворе

кожгалантерейного комбината, в стекольном цеху стройуправления, в комнате

отдыха пожарной охраны - на всех своих неинтеллигентных службах, где

помалкивал, вслушиваясь в чудовищные по занудству и захватывающие по

правдивости истории - такие, какой была жизнь.

Впрочем, О. Генри почти всегда блистательно афористичен и легко

распадается на цитаты: "У вас на ранчо будет пение, а вы его не услышите",

"Он был слаб, как вегетарианская кошка", "Каждый доллар в руке у другого он

воспринимал как личное оскорбление", "Рот такой формы и таких размеров, что

взгляд невольно искал над ним надпись: "Для писем", "Ростом она была

примерно с ангела", "Рыжая борода, похожая на коврик для вытирания ног,

только без надписи "Добро пожаловать", "Он был свеж, как молодой редис, и

незатейлив, как грабли".

Его проза потрафляет читателю, как довлатовская: она достаточно проста,

чтобы не испытывать затруднений, и достаточно изысканна, чтобы переживать

удовольствие от понимания. Внятный повествовательный голос, доверительные

обращения к читателю, живой диалог, красочные метафоры, гиперболы, обильные

аллюзии. И - краткость, которую он в конце жизни переживал как ущербность:

"Я хочу заняться чем-то большим. То, что я сделал, - детская забава перед

тем, что я могу, что во мне есть". Чеховский (довлатовский тоже) комплекс

отсутствия большой формы. О. Генри в этих муках шел против своей выдающейся

максимы: "Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас,

заставляет нас выбирать дорогу". Его дорога привела в Нью-Йорк, а тот не

располагал к романам: журнальный сюжет должен быть прочитан в подземке.

Это масскульт. Масскультом были театр Шекспира, музыка Моцарта, проза

Дюма - дело в уровне. Может, "Дары волхвов" и в самом деле сусальная история

для глянцевого журнала. Но - лучшая в мире сусальная история!

О. Генри предсказуем - прочитав два десятка его рассказов, можно

угадать концовки всех остальных. Манипулятор, фокусник, технарь, он довел до

виртуозности ремесло сюжетосложения, профессионального писания вообще. Это

под воздействием О. Генри появились руководства по сочинительству, и я лично

знаю молодую женщину, которая, оставшись без работы, купила такое пособие и

выпускает уже третий бестселлер. О. Генри вроде бы нашел формулу успеха, что

противоречит самой идее творчества, немыслимого без чуда. Но, во-первых, в

предсказуемости и лестном для читателя угадывании есть обаяние, во-вторых -

все это никак не объясняет, почему перечитывают О. Генри.

Его достижение - разумеется, не сюжетные извивы, а интуитивно, чудесным

образом найденная пропорция юмора, здравого смысла, сентиментальности, - и

этому его научил Нью-Йорк.

Когда я нахожусь вдали от Нью-Йорка, мне хочется напоминать себе и

другим, что я - оттуда. Наверное, не надо: печать неизгладима. "Нью-Йорк? -

говорит он, наконец. - Изначально и время от времени, - говорю я. - Неужели

еще не стерся?" Не стирается: в столице мира царит первозданная простота,

уроки которой годятся всюду. Самый городской из городов возвращает к

Колумбовым ориентирам: в Нью-Йорке все соотносят себя со странами света -

"на северо-восточном углу", "двумя кварталами южнее", "западная сторона

улицы". Построенный без лекала, умышленный хлеще Петербурга, воплощенная

мечта Малевича и Мондриана, Манхэттен вырастает из океанских просторов и

пионерских прерий, и язык никогда не даст этого забыть.

Просты идеалы: "Если у меня будут лишние деньги, я сниму где-нибудь

хибарку из двух комнат, найму повара-китайца и буду себе сидеть в одних

носках и читать "Историю цивилизации" Бокля". С поправками на время и место

- Генри Торо, Обломов, Пульхерия Ивановна. Что, если вдуматься, близко: это

вровень с человеком. Все - и смех, и чувствительность, и пафос - с

человеческим лицом.

Просты принципы: "Вы ведь не презираете денег, Келли? - Я? - сказал

Келли. - Я бы убил того, кто выдумал бедность".

В рассказах О. Генри торжествует поэзия товарного словаря,

железнодорожного расписания, ресторанного прейскуранта. Не уметь вычитывать

ее из жизни - подлинное несчастье. Потому что "самое главное - не бессмертие

души и не международный мир, а маленький столик с кривоногим судком,

фальсифицированным вустерским соусом и салфеткой, прикрывающей кофейные

пятна на скатерти". А то, что люди постановили называть поэзией, занимает

подобающее место: "Подобные стихи оскорбляют закон и порядок, но почта их

пропускает на том основании, что в них пишут не то, что думают".

Просто-таки разнузданность здравого смысла!

Он писал свое пособие по жизни, бродя по великому городу, неизменно

возвращаясь к перекрестку с небоскребом "Утюг", вокруг которого размещался

его Манхэттен, его Нью-Йорк, его мир. Всего восемь лет и всего несколько

десятков кварталов - а сколько вообще нужно? "В большом городе происходят

важные и неожиданные события". Чтобы разобраться в них, необходима наводка

на резкость - О. Генри это умел. Он внятен, забавен и прост, но - тем не

исчерпывается. Зазор неизвестен, потому что неопределим. Он не зря назвал

Нью-Йорк "Багдадом-над-Подземкой", а рай поместил в Кони-Айленд. Чудеса - за

ближайшим углом: это страшно и восхитительно. "Мы в состоянии постичь

климат, но погода выше нашего понимания".

О. Генри всеприемлющ и терпим: горожанин обязан быть таким, хотя бы из

инстинкта самосохранения, из опаски ответного удара. Страх и выгода - закон

общежития и основа правопорядка. Горожанин не добр - он осмотрителен. Это

надежнее и долговечнее - как еще обернется доброта, за кого, против кого, с

какой праведной яростью? Отсюда - никогда не оскорбительный, не

издевательский смех О. Генри. В некрологе юмориста Билла Ная он написал

конечно же о себе: "Его юмор - чисто американский: основанный на острых и

неожиданных контрастах, сближении противоположностей для эффектного

сравнения. Шутки никогда не ядовиты. Они сверкают, как летняя молния над

горизонтом жизни. Они безвредны, как улыбка ребенка".

Ребенок улыбается, читая О. Генри. У взрослого - набухает слеза.

Взрослый знает, что быть веселым - значит быть сильным. Я сдавал эти

экзамены в средней манхэттенской школе на аттестат этой зрелости.

Дата добавления: 2015-06-26