Политические аспекты двусторонних отношений 6 страница

И последнее, что мне представляется принципиально важным: мы должны понимать, что никаких чисто классовых коалиций, чисто классовых движений в ближайшее время не будет. Социальная структура современного общества не такова, какова была структура общества начала XX века или тем более во времена Карла Маркса. Кстати говоря, отсюда совершенно не следует, что классовый анализ становится неактуален: он остается таковым для понимания глубинных противоречий реального общества, в основе которых все равно лежат классы и их отношения между собой.

Однако надо понимать, что реальная структура современного общества крайне размыта и фрагментирована, очень сложно и непоследовательно структурирована, поскольку структура тоже находится в противоречии: это не единая вертикаль, а несколько переплетающихся спиралеобразных иерархий. И понятно, что в этом смысле запрос на левую идеологию - это запрос не только на идеологию, но и на гегемонию, которая позволит сформировать широкие социальные блоки в этом довольно рыхлом социальном материале.

Политика начинается там, где мы собираем силы, собираем разные элементы и выстраиваем их в систему взаимодействия. И здесь нужны программы, экономика, социология и политика, но политика, понимаемая как искусство возможного, а не абстрактные фантазии о том, как было бы хорошо, если бы было все правильно.

И как ни парадоксально, многие концепции, которые можно было бы определить скорее как лево-социал-демократические - такие, как смешанная экономика, восстановление общественного сектора в рамках не чисто плановой экономики, а в рамках более сложного экономического контекста, как активная общественная политика, как создание современной инфраструктуры, в которой Россия катастрофически нуждается, - все это уже вполне актуально. А главное - это стихийно востребовано обществом. И тут не нужно изобретать велосипед.

Самое смешное, что существует целый ряд идей, которые для Западной Европы, может быть, являлись бы уже вчерашним днем, но для нас они вполне бы сработали; другое дело, что они должны быть положены в современный контекст.

стр. 147

И еще одно важное обстоятельство: все это сработает только в том случае, если мы не будем пытаться замкнуться в наших узких рамках. В любом случае программа левых сегодня - это не просто программа новой экономической экспансии, ориентированной на решение социальных задач. Это и программа новой Евразийской интеграции, которая находится в противостоянии с проектом неолиберального Евросоюза. Это принципиальное обстоятельство, и если мы его не учитываем, мы неминуемо попадем в тупик.

И к вопросу о Греции: проблема СИРИЗА только одна, но она является неразрешимой, - у них очень маленькая страна. Эта маленькая страна не может осуществить даже те конкретные изменения, которые назрели в самой же Греции, потому что она сталкивается с механизмом неолиберальной интеграции Евросоюза.

У России ситуация совершенно иная. Но не вызывает сомнений, что нашей стране опять предстоит сыграть роль некоторой интернациональной силы, способной стать притягательной для других элементов общественного преобразования в Евразии. И вы можете сколько угодно говорить, что это звучит как имперство и евразийство: это, может, кому-то не нравится, но факт состоит в том, что есть экономика, есть экономическое пространство, есть требования современных масштабов хозяйствования. И если мы не сможем соответствовать уровню современных задач, то, увы, ничего хорошего нас не ждет.

Марк Ткачук. Думаю, если бы такой "круглый стол" собрали, например, либералы или консерваторы, находящиеся в оппозиции, и назывался бы он "Перспективы либеральной идеи в современном мире, и почему мы не можем оказывать сопротивление массовым левым протестам" или что-нибудь в этом роде, - очень сложно понять, что бы они на нем обсуждали.

Наверное, их волновали бы сугубо организационные вопросы: как организовать какой-нибудь путч, очередную реконкисту, переворот, интервенцию, но ни в коем случае не круг идей, теоретических концептов, что звучат у нас, у левых, и с чего всякий раз начинается наша дискуссия. Это наша принципиальная особенность, отличительная родовая черта; но я бы хотел добавить, что любая проектность, любой взгляд в будущее в перспективе двух-трех поколений неизбежно оказывается левым.

Не-левые проекты - это оксюморон, их просто не бывает.

Не случайно даже в самой консервативной современной историографии всегда незримо или явно соединяли в один сложно связанный паттерн таких реформаторов, как Петр I, Кемаль Ататюрк, Ленин и др. С точки зрения консервативного наблюдателя они оказывались гораздо более близкими друг другу, нежели являлись на деле.

Я говорю это потому, что в нынешнем постиндустриальном мире, как он себя достаточно легко обозначил, не существует никакого нового, свежего адекватного левого проекта - и, соответственно, не существует вообще никакого проекта. Сегодняшнее общество тем и отличается, что является беспроектным.

стр. 148

И если уж говорить о каких-то функциональных отличиях от современного или, если угодно, постиндустриального капитализма, то, вероятно, главной его чертой - и по этому поводу на Западе идет большая дискуссия - является то, что в современном массовом сознании, в современной ментальности представителей ядра постиндустриального общества исчезло будущее время.

Происходит наглядная архаизация сознания.

То, что мы еще 15 лет назад могли оценивать как ментальность древнего архаического человека, "туземца", "дикаря", - все, что было свойственно ему (очень смутное представление о прошлом, практически никакого представления о будущем, ситуативность и цикличность восприятия реальности), сегодня является визитной карточкой массовой европейской, североатлантической и какой хотите ментальности. И не только какого-то "разлагающегося Запада", но и всех нас, кто находится в потребительском кругу этого основного ядра современной цивилизации, которое генерирует ценности, товары и все то, что мы так яростно и беспощадно для себя потребляем.

Франсуа Артог, знаменитый исследователь, напрямую связал этот ментальный перелом, эту беспроектную темноту, этот мрак "темных веков", который наступает, с решительной победой либерализма и общества всеобщего потребления. Он показывает, как это общество, осуществляя экспансию, расширяет исключительность представлений о настоящем. "Здесь и сейчас" - всегда и везде это логика либералов.

И в этом смысле мы можем говорить, что в современном постиндустриальном (называйте его как хотите) мире победила либеральная архаика.

Она сопровождается еще одним удивительным новообретением, тоже сугубо из круга аналогий эпохи раннего феодализма, послемикенского регресса и прочих "смутных" и "темных" времен. Обратите внимание, как вдруг маргинальные консервативные идеи, вроде идей Самюэля Хантингтона, не просто превратились в интеллектуальный мейнстрим, но и, более того, стали реальностью.

Они стали программировать современную реальность, экспертную среду: люди говорят как о предельно актуальных явлениях о вечном конфликте между исламом и христианством, между православием и католичеством, между Югом и Севером.

Победившая экспансия внеисторизма вытащила на поверхность совершенно феодальные по своей сути доктрины. Они обрамлены в красивые обложки, написаны не на пергаменте, не в кожаном переплете - но они точно так же воняют телячьей кожей. И мы легко можем поддаться искушению и начать рассуждать в таких же категориях.

Совершенно ясно, что проявлением архаизации является, например, карнавал ряженых, которых мы имеем сейчас перед глазами в качестве ИГИЛ, имеющего такое же отношение к великому наследию исламского воина Салах ад-Дина, как Джордж Буш - к своему дальнему родственнику Ричарду Львиное Сердце, хотя последний и провозглашал очередной поход против ислама.

стр. 149

Нас всюду окружают симулякры, порожденные феодальным ситуативным мышлением; их немало и на постсоветском пространстве, где мы видим, например, с одной стороны, свидомых бандеровцев, а с другой - противостоящих им реконструкторов-деникинцев. И вот они бесконечно играют в этот карнавал, - но при этом гибнут люди, проливается настоящая кровь.

В таких условиях, когда практически полностью исчезают предпосылки для проектности, для формирования каких-то долгосрочных теорий и систем взглядов, очень сложно предъявлять претензии историческим левым - они такие же люди, как и все остальные. В их ментальности точно также сужается горизонт времени, сознания, и точно также начинают доминировать простые житейские ценности: как-то выжить, как-то устроиться, не жертвовать (зачем проявлять лишний раз солидарность) и т. п. Вы много слышали о каких-либо теоретиках и мыслителях левого движения, которые каким-то образом продемонстрировали свою жертвенность где-нибудь на постсоветском пространстве, в Европе? Да нет таких. Последний из известных теоретиков - политзаключенный Тони Негри, но и это, извините, плохой случай.

В такой беспроектности, в победившем, может быть, средневековье, если согласиться с Николаем Бердяевым или Умберто Эко (это их терминология), с этой демодернизацией вдруг появляются совершенно уникальные прецеденты. К ним можно относиться снобистски, свысока, с академической кафедры "отшлепать" их - мол, не то, не получилось, вернитесь обратно, заново вернитесь к власти. Я говорю об Исландии, Греции и СИРИЗА, Молдавии, из которой я родом и где достаточно занимался политической деятельностью в качестве коммуниста под красным знаменем в центре Европы.

Какие два родовых признака отличают эти три прецедента, эти три восстания против настоящего?

стр. 150

Во-первых, во всех трех случаях левые проекты, с любой критической оценкой их левизны, возникли как последний шанс на выживание. Ну нет больше никаких ресурсов, никаких возможностей, все варианты перебрали, - давайте от безысходности попробуем и вот это.

Во-вторых, во всех трех случаях в идейно-теоретическом плане начинает проявляться все то, что мы называем радикальным демократическим социализмом, то есть опорой на прямую демократию. У молдавских коммунистов это проявилось уже в оппозиции скорее, чем во власти, но, тем не менее, стало тканью, плотью, которая перестала быть лозунгом и стала реальной практикой политической борьбы и повышения авторитета.

Два слова о том, чем закончился этот эксперимент, в котором находился и я. Две демократические победы партии коммунистов на выборах, под красным знаменем и с президентом-коммунистом. За восемь лет правления все наши победы были признаны международными наблюдателями демократическими. За эти восемь лет мы увеличили бюджет страны в 4 раза, в 6 раз - резервы национального банка. Исключительно за счет своих ресурсов, без всякой финансовой поддержки извне построили порт на Дунае, на 88 процентов газифицировали страну (когда пришли, уровень газификации составлял лишь 13 процентов). Мы в 8 раз увеличили заработную плату, в 14 раз - инвестиции в науку и инновации. Международный индекс цитирования молдавских ученых увеличился на 65 пунктов.

Кроме всего прочего, мы провели ряд сомнительных, с точки зрения классических левых взглядов, реформ.

Так, на седьмой год нашего правления возникла проблема, когда оказалось, что полиция и контролирующие органы буквально паразитируют и не дают подняться молдавскому предпринимателю, - а собственность была денационализирована на 100 процентов еще до прихода нас к власти. Как быть? Наша цель - расширение занятости, мы ведем агрессивную кампанию по повышению платежеспособного спроса, нам категорически нужны новые рабочие места; а в это время наша полиция, контролирующие и фискальные органы душат и давят, проверяют и контролируют.

Мы пошли на беспрецедентные меры: ввели нулевую ставку налога на прибыль и провели полную фискальную амнистию с 1991 года, заявив предпринимателям: мол, государство было некорректно по отношению к вам, вы были некорректны по отношению к государству, - давайте начнем "с чистого листа", а о старых грехах забудем. Результатом стало увеличение за один год внутренних инвестиций в молдавскую экономику в 8 раз. И в период разразившегося экономического кризиса бедная Молдавия, которая является предметом анекдотов, вошла в пятерку стран с наибольшей финансовой устойчивостью по версии журнала The Banker, приложения к Wall Street Journal. Потому что сумела сделать реальные накопления и сумела их потратить так, что бизнес не обращался к государству.

стр. 151

Мы проиграли выборы, и пять лет мы находились в оппозиции. Как говорил Черчилль, "люди устали наблюдать людей в хаки" и сменили власть там, в Великобритании; нас тоже устали видеть, и мы ушли в оппозицию демократическим путем.

Но мы не просто сохраняли свой рейтинг, мы наращивали его. Ни один телевизионный канал в России не показывал 40 - 70-тысячные демонстрации и социальные марши, которые проходили в Кишиневе. Они совсем не похожи на то, как выступают левые на остальном постсоветском пространстве, - ни эстетически, ни организационно. Возникла совершенно новая форма организации протеста и вообще контроля за властью - так называемые гражданские конгрессы, что-то подобное Советам. Так мы действовали пять лет, будучи в полном одиночестве. И в конечном счете ничего у нас не получилось, потому что под бременем обстоятельств, которые оказались выше наших лидеров, эти лидеры отказались от основных своих базовых лозунгов, которыми поднимали на борьбу все молдавское общество: "Молдова без олигархов", "Таможенный союз", "Активная протестная борьба". В результате на последних выборах коммунисты набрали 21 мандат из 101; по нашим представлениям, это катастрофа, потому что без особого напряжения могли набрать более 60.

Наши перспективы связаны не с проектом - проектом это назвать нельзя, это скорее реакция на кризис в постсоветском пространстве. Когда волна кризиса смыла спекулятивный капитал, вдруг обнаружился остов реальной экономики, который начал вспоминать о связях, о кооперации, - и в результате начал формироваться сначала Таможенный, а затем и Евразийский союз.

Понятно, что будущего у этого союза в его консервативном воплощении не может быть: если заглянуть на десятилетие вперед, он может быть продолжен и развит только в левом дискурсе и левой политической практике.

Мы должны понимать, что, если Евразийский союз будет, у него должен быть Евразийский парламент. Не какая-то там Ассамблея стран СНГ с совещательным голосом, которая сейчас находится в Санкт-Петербурге, а полноценный парламент. Это значит, что сегодня левым нужно создавать наднациональные политические партии, строить настоящие Интернационалы, заниматься практической работой, нацеленной на будущее через поколение. Воспитывать левое движение, собирать его заново по частям без снобизма и менторства.

Таким образом, мы преодолеем фломастерные линии, которые нарисовал Хантингтон в его русских, украинских, белорусских, постсоветских и каких угодно версиях. Потому что только левые способны на интеграцию народов и национальных ценностей. У нас уже это получалось, и развалились мы не по этой причине.

Михаил Хазин. Вся современная левая теория, которая является именно левой (а не то, что Ленин называл оппортунизмом, то есть со-

стр. 152

зданная капиталистами псевдолевая псевдотеория), завершилась где-то в 1930 - 1940-х годах. С тех пор ничего особенно нового придумано не было. Главная проблема в том, что не была разработана классовая теория в соответствии с новыми, принципиально изменившимися условиями.

В то же время капиталисты тоже не дремали и создали некий феномен, который появился еще в конце 1940-х - начале 1950-х годов, а в полную политическую и идеологическую силу вошел уже в 1980-е, - феномен среднего класса. Средний класс представляет собой сообщество людей с типовым потребительским поведением, причем потребительским не только в смысле товаров и услуг, но и политических услуг тоже. В результате на Западе возникла замечательная двух- или двух-с-половиной-партийная система, при которой две абсолютно одинаковые партии, немного различающиеся той окраской, которую на них нанесли, между собой как-то конкурируют.

Все это, разумеется, происходило на фоне противостояния с Советским Союзом и выполняло роль своеобразного фигового листка, а также на фоне бурного экономического роста, связанного вначале с сокращением независимых систем разделения труда после войны, а начиная с 1981 года - со стимулированием частного спроса и активной эмиссией. Затем сыграло свою роль разрушение Советского Союза.

С кризисом (проявляющемся в падении эффективности капитала из-за невозможности расширения рынков), который наблюдался в конце XIX - начале XX века, потом в 1930-е, потом в 1970-е годы, мы столкнулись сегодня снова, и, в отличие от предыдущих случаев, из него нет естественного выхода с сохранением всех старых правил. По банальной причине: расширять рынки сбыта больше невозможно.

Вместе с тем стимулирование спроса в рамках политики рейганомики сначала в США, а потом и по всему миру привело к тому, что сегодня средний уровень жизни в тех странах, которые принято называть "развитыми", много выше, чем он мог бы теоретически быть, исходя из реальных доходов граждан этих стран. Можно привести только один показатель, очень простой: средняя зарплата в США по покупательной способности соответствует средней зарплате 1958 года. Все потребление сверх этого вызвано стимулированием спроса, то есть эмиссией и тем, что называется "разграблением бедных стран".

Абсолютно точно можно сказать, что через три-пять лет феномен среднего класса исчезнет. Это означает, что классовая структура общества радикально меняется. Богатые и капиталисты никуда не денутся, а вот среднего класса больше не будет.

Иными словами, прямо сейчас, на наших глазах и с нашим участием, восстанавливается ситуация, которая была в начале XX века, - причем даже в худшем виде, потому что в Российской империи и в государствах Центральной Европы (Германии и Австро-Венгрии) было достаточно многочисленным крестьянство, которое могло само себя кормить.

стр. 153

Сегодня этого нет, и мы видим, что в обозримой перспективе 50 - 70 процентов населения этих стран лишаются источников существования. Они живут в городах, поэтому им нужно жилье - а у них нет денег, чтобы за это жилье платить. Им нужна еда - а у них нет денег, чтобы эту еду покупать. Выращивать ее они не могут - потому что, во-первых, не умеют, а во-вторых, земля частная.

Возникновение этой ситуации потребует радикального изменения всей классовой концепции и политической модели во всех странах мира.

А в условиях, когда людям перестают давать деньги, они начинают думать о справедливости.

Есть три базовых направления, в которых можно искать справедливость. Направление первое - национализм: мол, мы живем плохо, потому что всякие инородцы отнимают у нас то, что нам по праву принадлежит. Современная Украина представляет собой совершенно типичный пример такого подхода на государственном уровне. Ничего хорошего, разумеется, из этого не выйдет. Но мы порой видели некоторые временные позитивные экономические изменения, достигаемые на основе национализма, - достаточно вспомнить Германию 1930-х годов, хотя там, правда, были и другие эффекты, связанные с результатами Первой мировой войны.

Второе направление поиска справедливости - религия. Символом этого пути является в настоящее время "Исламское государство".

Третье направление - коммунистическое.

Других направлений нет.

Сегодня в Европе идет схватка между двумя первыми направлениями: между исламской и националистической справедливостью. Но, как нас учат китайские товарищи в стратагемах о связке трех сил, это означает, что, когда они сильно друг друга побьют, на первый план выйдет коммунистическая идея.

Нужно добавить еще одну мысль, за которую я глубоко благодарен присутствующему здесь Гейдару Джахидовичу объяснившему мне в свое время три возможных подхода к современному миропорядку. Первый подход заключается в том, что миропорядок человека устраивает; второй - в том, что миропорядок надо исправить, но не ломать; а третий исчерпывающе описывается классической формулой "весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...".

Наши представления о левой, то есть коммунистической, идее связаны с тем, что в конце XIX - начале XX века именно коммунисты олицетворяли этот последний подход. Они были принципиальны в своей позиции и готовы были жизнь за нее отдать.

Тут говорилось, что в настоящее время нет осмысленных левых. Разумеется, если ты не готов отдать за идею жизнь, практическое значение имеет лишь один вопрос: а за сколько тебя в таком случае можно купить? А если у вас в руках эмиссионный центр, как у современных США, то цена покупки вообще вопросом не является. Поэтому сегодня аналогом

стр. 154

коммунистов конца XIX - начала XX века являются не левые, а политический ислам. И по этой причине он единственный, кто сегодня пытается активно переустроить мир.

Из сказанного следует некоторые достаточно очевидные выводы.

Первое: политическая конфигурация в мире в ближайшие три-пять лет радикально изменится, поскольку радикально изменятся действующие силы. Капитализму во всех его проявлениях придется очень тяжело. Возможно, настолько тяжело, что он в нынешнем своем состоянии исчезнет в силу невозможности самоподкармливания. В частности, скорее всего, резко упадет технологический уровень человечества.

Второе: тот, кто предложит в этой ситуации какую-либо общеприемлемую идею переустройства мира, очень сильно выиграет. Если это будут левые, то у них есть серьезный шанс.

И третье: проблема ислама, который пока выигрывает, состоит в том, что он очень архаичен. Не буду сейчас говорить о причинах, но исламское общество ортодоксально и в силу этого поддерживать современное технологическое производство не может.

Однако в силу совпадения ценностной базы ничто не мешает возникновению своего рода гибрида, в котором ценностные идеи буду поддерживаться исламом, а экономические идеи - развиваться в рамках социалистических схем.

Обращаю ваше внимание, что гибель первого социалистического государства, если смотреть на фундаментальные факторы, произошла по очень простой причине: потому что у той теории, которая была в основе, полностью отсутствовала мистическая компонента. Символ веры имелся - "учение Маркса всесильно, потому что оно верно"; а вот мистическая компонента была убрана. В результате, когда уровень жизни населения стал расти, а Никита Сергеевич Хрущев заявил, что самое главное - это материальный уровень строителя социализма, выяснилось, что материальный уровень подминает под себя все ценностные факторы вообще. И мы благополучно перешли к капитализму, даже не поняв, что произошло.

Именно по этой причине незадолго до смерти Сталин говорил, что самым главным является хорошая теория, без которой нас сомнут.

Сегодня можно сказать совершенно точно: в ближайшие три-пять лет появится дикий идейный вакуум, который можно заполнить левой идеей при условии, что будут люди, всерьез и систематически размышляющие на эту тему.

Гайдар Джемаль. Причина того, что левая идея так очевидно и мощно просела, не вызывает никаких сомнений: потому что она отказалась от идеи того, кто является субъектом власти в оптимальном социуме, то есть от диктатуры пролетариата. Пролетариат, на мой взгляд, не был идеальной концепцией претендующего на власть социального субъекта прежде всего потому, что его концепция предполагает некую внутреннюю двойственность: пролетариату еще нужна партия профессиональ-

стр. 155

ных революционеров, то есть партия бюрократических нянек, которые должны этот пролетариат вести и окормлять.

И тем не менее лучше такой субъект, чем никакого вообще.

С того момента, как левые сдают свои идейные позиции, - и тут Михаил Леонидович очень хорошо сказал о рождении рейганомики и оформлении среднего класса, - с того момента, как начинает создаваться некое глобальное общество, которое якобы объединено сверху донизу концепцией некоего будущего блага, с того момента, как вырезается концепция атакующего класса, о левой идее уже можно спокойно забыть.

Паллиативы диктатуры пролетариата в виде грамшизма, попытки сделать ставку на интеллигенцию как некий эквивалент такого политического субъекта в принципе несостоятельны. Интеллигенция нас в юности смешила в рамках советской теории "социальной прослойки", однако есть некая реальная практика, очень убедительно показывающая, что интеллигенция как некий термин в качестве политического класса не может быть состоятельна.

Я напомню две фигуры: Луи Арагон и барон Эвола. Один - на крайнем сталинско-коммунистическом, другой - на столь же крайнем фашистско-эзотерическом фланге. Оба прошли через дадаизм, оба имели экзистенциальный опыт 1920 - 1930-х годов, это классические представители европейской интеллигенции 1920 - 1930-х годов, превратившиеся в полюса, противостоящие друг другу.

Левая идея не смогла удержаться на концепции субъекта власти - а без субъекта власти говорить об историко-проектном мышлении невозможно. Невозможно быть за справедливость вообще, невозможно быть за человека вообще, невозможно быть за все хорошее. Можно выступать только с позиции атакующего класса.

Кто есть этот атакующий класс? Развал большинства социума в виде среднего класса, его обнищание и пауперизация не дают такого субъекта. То, что средний класс развалится и уйдет куда-то вниз, ниже линии социального экватора, нам ничего не дает.

Не только развалилась в левом проекте субъектность классового порядка, но развалились и фундаментальные мировоззренческие платформы, то есть исчезла онтология, которая было более-менее сформулирована на базе левого гегельянства ко второй половине XIX века. Левое гегельянство, Фейербах с переходом к Энгельсу создали эту платформу. Я не стою на ней, но признаю, что были созданы фундаментальные условия для глобального мировоззренческого восприятия реальности в целом, с помощью которой можно было доказательно сконцентрироваться на каких-то задачах и сформулировать некие жесткие ориентиры, которые позволяли выступать в качестве субъекта истории. Сегодня этого нет, потому что эта онтология энтропировала по вполне объективным обстоятельствам.

Левая идея не является идеей как таковой, потому что действует в онтологическом вакууме. Нет политической философии, существует дроб-

стр. 156

ное, пиксельное восприятие мира, доминирует ползучий эмпиризм социально-экономического порядка, и это обрекает все политические движения на тупик.

Для протестных сил, - подчеркиваю, не для левых, а для протестных, бросающих вызов мировому глобальному обществу, - необходимо сконцентрироваться на том, кто является перспективным субъектом политической власти, кто является атакующим классом. Для этого нужно понять прежде всего, что мы имеем в виду под "классом" вообще. Теория, согласно которой классом является комбинация вписанностей человека в определенную схему производительных сил и распределения, больше не работает. Сегодня человек атомизирован и может начать с научного сотрудника, стать олигархом, потом зеком, затем беглым политиком; произошла подавляющая люмпенизация большинства населения, его деклассирование.

А средний класс - это не классовое определение. Оно исходит из объема потребления, - причем потреблять может как вор, так и квалифицированный программист, который завтра легко может перестать быть программистом и стать членом организованной преступной группировки.

Сегодня мобильное общество делает всех люмпенами, но не в лохмотьях, как говорит первоначальное значение этого слова, а люмпенами, возможно, вполне неплохо живущими. Поэтому социально-экономические характеристики, вписанность в производительные силы строго определенным образом не могут быть сегодня критериями класса.

Что же может быть таким критерием класса? В 1920 - 1930-е годы в советском интеллектуальном поле была популярна концепция, в свое время казавшаяся мне удивительной, несколько мутноватой, но к настоящему времени уже несколько прояснившаяся, - психоидеология.

В 1920 - 1930-е годы в советских работах по политической философии, которые, конечно, потом были вычеркнуты из актуальности, мы встречаем термин "психоидеология". Это апелляция к некоторым психосоматическим типам, которые предрасположены к определенной модели поведения, идеологической и социально-политической. То есть те идеологии, которые предполагают жертвенность, те практики, которые в себе эту жертвенность несут, - это один тип психоидеологии; рваческий потребительский подход - это другой тип психоидеологии; и т. д. Сегодняшнее понимание того класса, который должен быть атакующим политическим субъектом власти, - это ставка на психоидеологию, предполагающую в себе жертвенность и принципиальное неприятие сложившейся общественной системы как мира насилия и несправедливости.

Естественно, это вещь абстрактная и туманная, которая не работает без конкретной онтологии, теории. Должна быть конкретная доктрина, собирающая всех этих потенциально взрывоопасных людей в некий луч, который представлял бы собой и класс, и партию в одном лице.

стр. 157

Проблема левой идеи, помимо ее беззубости, которая воцарилась с середины XX века, связана и с тем, что левой идее присуща родовая болезнь - вера в социум, который надо исправлять и корректировать, а мерой этой коррекции является в конечном счете концепция конкретного блага, причем, скорее всего, блага материального. Хотя нематериальные ценности тоже имеются в виду, но ясно, что рано или поздно эти нематериальные ценности будут в основном вытеснены сугубо материальными.

Дата добавления: 2015-06-26