Я остановилась и рассказала ему свое страшное горе

Я подошла ближе и стала смотреть ему в глаза, как солдат.

Но только что подошли мы к келейке Феофила, смотрим, за нами и старец идет. Ни слова не сказал нам, только сурово на моих спутниц посмотрел и в келию ушел. Через минуту выносит мне просфору, а моим спутницам картофельных лупин и дохлого красного рака, что означало большой стыд за их срамные, беспутные дела.

— Батюшка! Я в Ржищевский монастырь хочу, — сказала я старцу, принимая просфору и заливаясь слезами.

— Вишь ты, куда надумала. А ну-ка, посмотри мне в глаза.

— Нет! — решительно сказал старец, — ты не будешь жить в монастыре.

— А где же, батюшка?

— Около монастыря, около. Там проживешь по гроб своей жизни. А в самый монастырь тебе нельзя.

— Почему так, батюшка?

— Почему? А вот почему: до 66 года ты будешь кричать, а через 48 лет Бог пришлет к тебе священника, который и спасет тебя.

Я не поняла тогда значения его слов, но и на самом деле надо мною стряслась ужасная беда. Когда мне исполнилось 18 лет, на меня вознегодовали злые люди и наслали на меня черную болезнь: я стала кричать.

— Какую это черную болезнь?

— Ох, лучше и не вспоминать про нее. Страшная, мучительная болезнь. Сначала как бы ничего, целую неделю здоровехонька живу, работаю, тружусь, а как настанет воскресенье или праздничный день, — ну и беда! С самого утра начинает что-то к горлу подпирать, того и гляди задушит, а в животе печет, печет, как огонь. Нечистый дух там, словно в своей квартире, распоряжается, а я что есть мочи от боли кричу. Чего я только ни делала, чем ни лечилась, — ничего не помогает. Только и спасения, бывало, что в Лаврскую церковь прибежишь, да пред чудотворною иконою станешь. Сначала как бы полегчает, но едва только благословение хлебов или херувимскую песнь начнут, тут тебя и схватит! Да так запечет, моченьки нет; кажись, острым ножом себя от боли зарезала бы. Ну, где уж тут в церкви-то устоять? Выбежишь на двор и давай по Лавре бегать, да во всю глотку от боли кричать.

— И долго так продолжалось?

— Долго; 48 лет. Столько же, сколько и старец Феофил предсказал.

— Как же вы излечились-то?

— А вот как. Иду я однажды по Лавре, на обедню спешу. Иду и слезами заливаюсь. Вдруг навстречу мне седой священник-старик.

— Ты о чем, горемычная, плачешь?

— Ну-ну, ничего. Успокойся, не плачь. Господь милосерд. Подойди ко мне ближе, расстегни свою грудь.

Я расстегнула, а он обвязал мою шею крепко на крепко крестовым шнурком, потом снял со своей груди образ св. Димитрия Ростовского, повесил его мне, жалостливо поглядел, благословил и ушел:

— Молись Богу, раба Божия. Крепко молись!

Прошла неделя, подошел праздник. Ну, думаю, схватит. Нет, ничего. Отправилась я в церковь, достояла до Херувимской, — ничего. Прочитали "Верую," пропели "Отче наш," — ничего. Кончилась обедня, вернулась я домой, — ничего. Болезнь, как в воду канула, точно ее и не бывало совсем. С радостным сердцем прибежала я тогда в Великую церковь, припала на колени к образу святителя Димитрия Ростовского и со слезами стала благодарить его за ниспосланное исцеление.

— Отчего же вы к о. Феофилу за помощью не обращались?

— Обращалась, святых молитв просила. Ну, он утешит, бывало, просфорочку даст да так домой и отправит: "Иди, говорит, иди, да терпи; тебе так суждено. За эти страдания тебе ангелы на небе венец сплетут." Жила я тогда с сестрой на Печерске, мойкою белья вдвоем занимались, скудость страшная была. К тому же сестра еще и глазами больна была, слепнуть начинала; ну какая помощь от нее? Кабы не старец Феофил, поверьте, еще в молодости руки бы на себя наложила. Один только он, как ангел-хранитель, наставлял и утешал нас. Бывало, пришлет к нам на квартиру свою родную сестру, что во Флоровском монастыре послушницей жила, да и просфорочку в утешение передаст. "Ты их, — говорит, — не днем, а ночью навещай. Хорошенько подгони, чтобы на утреню вставали." Та и приедет, бывало: "Вставайте, ленивые, — говорит. — Брат приказал, чтобы вы на утреню каждодневно ходили!" А раз и сам блаженный наше усердие проверить приехал. Собрался, значит, в Лавру на утреню да по дороге и навестил нас. А мы на ту пору вставши уже были, в церковь тоже собрались. Ну, похвалил нас за усердие: "Так, так, — говорит, — трудитесь деточки, молитесь, не ленитесь." А сестре Дуне привез мешочек гороху да и говорит: "Иди-ка ты, Дуняша, в монастырь просфоры печь; если послушаешь меня, то и глаза там пропечешь, навсегда здорова будешь, а если не послушаешь, будут твои очи, как этот горох." — "Ох, батюшка, куда уж мне в монастырь-то? Благословите лучше при сестре жить."— "При сестре жить? Значит, в монастыре не желаешь? Ну, так вот тебе мое благословение: будешь до самой смерти темной ходить."

Так и случилось. Дуня после того ослепла совсем, а я, горемычная, 55-й год близ самой Лавры живу, 48 лет одержима беснованием была, да 12 годок ныне пошел, как исцеление от недуга своего получила."

Наступил октябрь 1853 года. Время сотворити Господеви уже приближалось для блаженного старца. Провидя это, Феофил ровно за месяц до своей кончины совсем перестал принимать пищу и довольствовался кусочком антидора, омокаемым в разведенное водою вино. От долгого молитвенного стояния у него стали пухнуть ноги, но он не обращал на это ни малейшего внимания и еще более усугублял свой молитвенный подвиг. Особенное же его усердие к молитве было заметно в годину тяжелых для России испытаний — в начале Крымской войны. Перед каждым печальным известием с театра военных действий старец ходил, уныло опустив голову, и безутешно плакал по целым дням. Желая однажды, известить братию о весьма неудачном для нас кровопролитном сражении, он изранил терновником свое лицо и руки и лег под навесом сарая, истекая кровью.

— Боже мой! что с вами случилось, батюшка? — испуганно вопросила Феофила случайно прибывшая на ту пору в Китаев Флоровская игуменья Агния.

— Ничего, ничего, родная. Это я 100 пиявок на свое грешное тело поставил. Иди! Иди!

— Ах, страсти какие! Зачем это, батюшка?

— Так треба, так треба. Это моя жертва. Жертва за русских воинов, сегодня ночью за веру, царя и отечество на поле брани живот свой положивших.

Но несмотря на такие причиняемые своему телу пытки и большое истощение сил, старец по-прежнему ходил к обедни, утрени и вечерни; почти ежедневно приобщался Св. Христовых Таин, вычитывал правила св. отец, клал бесчисленные поклоны, читал Псалтирь и Евангелие и поучал богомольцев. В конец зимы блаженный удостоился откровения о времени своего отшествия к Богу и, напоминая всем о своей скорой кончине, подозвал однажды келейника Ивана и говорит:

— Иван, что ты думаешь в эту минуту?

— Ничего не думаю, — отвечал тот.

— А я так думаю подавать к Царю небесному прошение о том, чтобы перезимовать эту зиму на земле, потому что Прасковья (так называл он св. мученицу Параскеву, к которой питал особенное уважение) не хочет рыть для меня зимою могилы.

Дата добавления: 2015-06-26