Сибилле 1 страница

Только когда забухал колокол Митрополии, он вспомнил, какая сегодня ночь — под Святое Воскресенье. И сразу же утратил вся­кую естественность дождь, который поджидал его у выхода с вокзала, норовя превратиться в ливень. Он торопливо зашагал, горбясь под зон­тиком, глядя под ноги, чтобы не попадать в лужи. Незаметно для себя он прибавлял и прибавлял шагу, но метров через двадцать, на переходе, его придержал красный свет. Переминаясь с ноги на ногу, он с унынием ози­рал бульвар, быстро превращающийся в русло реки. Светофор мигнул, и в ту же секунду грохнул взрыв, сопровождаемый вспышкой ослепитель­но белого света. Раскаленный смерч, налетев сверху, всосал его в себя. Он заморгал, с трудом разлепляя веки, судорожно сжимая ручку зонтика. «Молния где-то рядом ударила»,— мелькнуло в голове. Дождь хлестал как будто со всех сторон сразу, только тело ничего не чувствовало. И тогда снова бухнул колокол Митрополии, а за ним — все остальные колокола. Но сквозь звуки праздничного благовеста, совсем рядом с ним, отдельно, звонил по ком-то колокол одинокий и безнадежный. «Я просто испугал­ся,— подумал он, и тут его охватила дрожь.— Это от холода,— решил он миг-другой спустя, сообразив, что лежит прямо в луже на краю тротуа­ра. — Я промок...»

* Перефразированное название сказки «Без старости юность, без смер­ти жизнь».

— Это его молнией, я сам видел,— услышал он хриплый от возбуждения мужской голос.— Насмерть, надо думать. Я все видел: он стоял под самым светофором — и вдруг как вспыхнет, весь, в одну секунду, с голо вы до ног. И зонтик, и шляпа, и пальто. Хорошо — дождь, а то сгорел бы, как сухостой. Неужели еще жив?

— А если и жив, что с ним делать?

Второй голос был далекий, усталый, совсем уж панихидный.

— Видно, грешил много — ишь как его трахнуло: в самую Святую Ночь, да еще на задах церкви... Ладно, посмотрим, что скажут в дежурке.

Он с любопытством отметил, что ничего не чувствует, как будто у него нет тела. Из разговора двух голосов явствовало, что его доставили и больницу. Но как? На руках? На носилках? На колесах?

— Надежды никакой, по-моему,— услышал он вскоре третий голос, тоже будто бы издалека. — На нем живого места нет. Ни сантиметра кожи. Как он еще дышит, ума не приложу. Обычно в таких случаях...

Ну да, кто ж этого не знает: если обожжено больше пятидесяти про­центов кожи, выжить невозможно. Но ему показалось нелепым и даже унизительным вступать в мысленный разговор с теми, кто хлопотал во­круг него. Слава Богу, он их не видел, веки его были крепко сомкнуты. И не хотел больше слышать... Он был уже далеко-далеко — и счастлив, если можно это определить так.

— Так что же потом стряслось? — чуть насмешливо спросила она. — Какая еще трагедия?

— Трагедия не трагедия, но что-то в этом роде. Когда человек сосре­доточен на одном — посвятить жизнь науке...

— Что ты называешь наукой? — перебила его она. — Математику или китайский?

— И то, и другое, и еще множество всего. Я открывал для себя науки и языки и влюблялся в них поочередно...

Она тронула его за рукав, чтобы не обиделся.

— Математика — это я еще понимаю; если нет призвания, нечего к ней даже подступаться. Но китайский?

Он невольно рассмеялся. Уж очень выразительно она произнесла «но китайский».

— Мне казалось, я тебе говорил. Два года тому назад, осенью, когда я был в Париже, я пошел на лекцию Шаванна. А после зашел к нему в кабинет. Он спросил, сколько времени я учу китайский и какие еще знаю восточные языки. Не буду пересказывать всю нашу беседу. Суть ее была в том, что, если я за несколько лет — понимаешь, за считанные годы — не овладею, кроме китайского, еще и санскритом, тибетским и японским, мне никогда не стать настоящим востоковедом.

— А ты бы сказал ему, что тебе хватит и одного китайского.

— Вообще-то я так и сказал. А он возразил, что китаисту тоже не обойтись без японского и без ряда южноазиатских языков и диалектов. Но дело даже не в этом. Когда он узнал, что я учу китайский пять месяцев, он написал на доске десятка два иероглифов и попросил меня их прочесть и перевести. Я прочел, как умел, и кое-что, не все, перевел. Он вежливо улыбнулся. «Неплохо,— говорит,— но если за пять месяцев... По скольку часов в день?» — «По шесть как минимум»,— говорю. «В таком случае китайский язык не для вас. Тут должна быть особая зрительная память... Друг мой,— говорит, и улыбка такая двойственная, вроде и дружелюбная, но и насмешливая,— друг мой, чтобы овладеть китайским языком, нужна память, как у мандарина, фотографическая память. Если вам такая не дана, придется делать в три, в четыре раза больше усилий. Стоит ли?»

— Так, значит, это вопрос памяти.

— Фотографической памяти,— поправил он, нажимая на каждый

слог.

Дверь отворилась и затворилась, он услышал шум шагов, шорохи, чужие голоса.

— Посмотрим, что скажет Профессор. Если спросят меня, я вам по-честному...

Опять они за свое, сколько же можно! Но этот голос ему понравил­ся. Он выдавал молодость, живую, отзывчивую натуру, одержимость своей профессией.

—...Эпидерма обожжена на сто процентов, а он живет уже двена­дцать часов, и, судя по всему, боль его не мучает. Вливание делали?

— Одно, утром. Мне показалось, он стонет. Но, может, это было непроизвольно, сквозь сон.

— Личность установлена? Что-нибудь нашли рядом с телом?

— Только ручку от зонтика, все остальное обуглилось. Причем руч­ка, представляете, деревянная. Одежда сгорела дотла. Чего не смыл дождь, то рассыпалось по дороге, в машине...

Он знал, что по-другому и быть не могло, но все же доклад дежурно­го врача его окончательно успокоил: значит, сгорели и оба конверта в кар­мане пиджака... Он недостаточно плотно закрыл за собой дверь и потому нечаянно услышал: «Совсем одряхлел наш Досточтимый. Он это уже в пятый раз говорит...» А почему бы и нет? Если его потрясла информация в «Ла фьера леттерариа» о том, что Папини почти ослеп и ни один хирург не берется его оперировать? Для такого человека, как Папини, который не мыслил себе жизни без чтения, трагедия была в самом деле беспример­ной. Но, может, Ваян и прав: я впадаю в маразм...

И снова девичий голос спросил:

— Ну, так какая еще трагедия с тобой стряслась? Ты бросил китай­ский, а еще?

— Не то чтобы бросил. Я продолжал учить по десять-пятнадцать иероглифов в день, больше для собственного удовольствия, и потом это помогало разбирать переводы китайских текстов... Я был, конечно, ди­летант, что там говорить...

— Тем лучше,— сказала Лаура, снова легко прикасаясь к его рука­ву. — Нужны же и просто умные люди с воображением, чтобы было кому радоваться открытиям, которые делают великие эрудиты. Бросил китай­ский, и хорошо... Но ты намекал на какие-то трагедии...

Он молча смотрел на нее. Никакой особенной красотой среди других студенток она не выделялась — видимо, она сама была особен­ной. Иначе как объяснить, отчего его тянет к ней, отчего он посто­янно ищет ее по аудиториям, куда не входил уже три-четыре года, с тех пор как защитил диплом? Наверняка ее можно было застать на лекциях Титу Майореску. Там он и подстерег ее час назад и, как обычно, пошел провожать до дому. По дороге они зашли в Чишмиджиу, посидеть на лавочке у пруда.

— Ну же, признавайся, какие еще трагедии? — повторила она, со спокойной улыбкой выдерживая его взгляд.

— Я тебе говорил, что мне еще в лицее нравились математика и му­зыка. Но и история, и археология, и философия — тоже. Я хотел пре­взойти все науки. Положим, специалистом я бы не стал. Но я много рабо­тал, штудировал тексты в оригинале, потому что мне претят импровиза­ции и культура понаслышке...

Она по-мальчишески подняла руки вверх.

— Ты самый честолюбивый человек из всех, кого я знаю. И одержи­мый к тому же. Просто одержимый.

Он уже привык к их голосам и научился их различать: три дневные сиделки и две ночные.

— Если ему повезет, он этими днями кончится. Говорят, кто умрет на Светлой неделе, попадет прямо в рай.

«У этой доброе сердце, она меня жалеет, не то что другие. Заботится о спасении моей души. А что, если она из лучших чувств перекроет ка­пельницу? Протяну я до утра, до прихода дежурного? Правда, он может и не заметить. Зато Профессор-то уж заметит наверняка. Его честь задета, он один переживает, что не в состоянии объяснить мой случай, он один хочет любой ценой сохранить мне жизнь — в интересах науки». Однаж­ды — он уже устал гадать, когда с ним что происходит,— Профессор лег­ким, бережным касанием потрогал его веки и пробормотал: «Похоже, что глаза целы, но ослеп он или нет, мы не знаем. Впрочем, мы вообще ниче­го не знаем».

Он слышал это не впервые. «Мы не знаем даже, в сознании он или нет,— сказал как-то Профессор,— слышит ли он нас и, если слышит, По­нимает ли». Он слышал, узнавал его голос и прекрасно все понимал. Но что с того? «Если вы понимаете, что я говорю,— громко произнес Про­фессор,— пожмите мой палец!» Он рад был бы подать им знак, но не чув­ствовал ни своих, ни чужих пальцев.

На сей раз Профессор добавил: «Продержаться бы еще пять дней...» Через пять дней, по словам одного из ассистентов Профессора, тут обе­щал быть проездом в Афины доктор Жильбер Бернар, парижское све­тило.

— Нет, до чего честолюбив,— повторила Лаура. — Ты хочешь делать все за всех: за философов, за ориенталистов, за археологов, за историков и не знаю еще за кого. То есть ты хочешь жить чужой жизнью вместо того, чтобы быть собой, Домиником Матеем, и культивировать исклю­чительно свой собственный дар.

— Культивировать дар? — Скрывая радость, он сделал вид, что сму­щен.— Чтобы что-то культивировать, надо это иметь...

— Дар у тебя точно есть. В некотором роде. Ты ни на кого не похож. Живешь ты не так, как мы, и не так понимаешь жизнь...

— Но ведь до сих пор, а мне уже двадцать шесть, я ничего не сделал, разве что экзамены сдавал на отлично. Хотя бы одно открытие, хотя бы оригинальная интерпретация одиннадцатой песни «Purgatorio»*, которую я перевел и прокомментировал...

В глазах Лауры он заметил тень грусти и словно бы разоча­рования.

— Зачем же тебе что-то открывать? У тебя дар — жить. И тут ни при чем открытия и оригинальные интерпретации. Твоя модель — сократов­ская или гётевская. Представь себе Гёте, но без его сочинений!

— Не понимаю,— взволнованно проронил он.

— Все понимают? — спросил их Профессор.

— Я — нет, особенно когда вы говорите быстро...

А он все понимал прекрасно. Французский, на котором говорил Профессор, был безупречен — уж конечно, докторскую он защищал в Париже. Пожалуй, он перещеголял элегантностью своего французского даже заезжее парижское светило. Доктор Бернар явно не принадлежал к исконным уроженцам Франции. По его медлительной, с запинками речи видно было, что он — из той же породы людей, что их последний дирек­тор, о котором Ваян говорил: когда надо срочно принять решение, на него находит оторопь.

— Как давно вы убедились, что пациент в сознании?

— Только позавчера,— отозвался Профессор.— До этого я неод­нократно предпринимал соответствующие попытки, но безрезуль­татно.

— И вы уверены, что он пожал ваш палец? И пожал именно в ответ на ваш вопрос? Может, это был непреднамеренный, рефлекторный жест, которому не стоит придавать значения?

— Я повторил опыт несколько раз. Советую вам попробовать тоже — убедитесь сами.

В который раз за последнее время он почувствовал, как чужой палец осторожно, с преувеличенной деликатностью просовывается в его сжа­тый кулак. Потом голос Профессора произнес:

— Если вы понимаете, что я говорю, сожмите этот палец.

Он сжал, и, вероятно, с излишним рвением, потому что доктор Бер­нар испуганно отдернул руку. Однако миг спустя, шепнув профессору:

* «Чистилище» (итал.).

«Traduisez, s'il vous plaît»*,— снова вдел палец в его кулак. Раздалась чет­кая французская речь: «Celui qui vous parle est un médicin français. Accepte-riez-vous qu'il vous pose quelques questions?»** Не дав Профессору перевес­ти до конца вторую фразу, он снова энергично пожал чужой палец. На сей раз доктор Бернар не убрал руку, а спросил: «Vous comprenez le fran­çais?»*** Он повторил свое пожатие, но без прежней убедительности. С минуту поколебавшись, доктора Бернар решил уточнить: «Voulez-vous qu'on vous abandonne à votre sort?»**** Он испытал чуть ли не сладостраст­ное чувство оттого, что рука его осталась неподвижной, словно гипсовая. «Vous préférez qu'on s'occupe de vous?»***** Он с силой пожал палец. «Voulez-vous qu'on vous donne du chloroforme?»****** Снова расслабив мыш­цы, он больше не напрягал их, пока шли остальные вопросы: «Etes-vous Jésus Christ?.. Voulez-vous jouer du piano?.. Ce matin, avez-vous bu du Champagne?»*******

Бокалы с шампанским, вечерний перрон, веселый, развязный ор, ужаснувший их своей заурядностью: «До Венеции больше капли в рот не берите, а то мало ли что может случиться!» — «Боюсь, шампанское не пошло им впрок»,— печально заметила Лаура, когда поезд тронулся.

Но все перекрыл голос Профессора:

— Попробуем еще раз. Может быть, он не понял вопроса. Я спрошу по-румынски. — И повысил тон: — Мы хотим узнать ваш возраст. На каж­дый десяток лет пожимайте мне палец.

Он шесть раз с растущим энтузиазмом повторил пожатие, потом, сам не зная почему, остановился.

— Шестьдесят лет? — удивился Профессор.— Я бы не дал ему столько.

* Переведите, пожалуйста (франц.).

** С вами говорит французский медик. Вы согласны, чтобы вам

задали несколько вопросов? (франц.)

*** Вы понимаете по-французски? (франц.)

**** Может быть, вы предпочитаете, чтобы вас оставили в покое? (франц.)

***** Вы предпочитаете, чтобы вами занимались? (франц.) ****** Не хотите ли, чтобы вам дали хлороформу? (франц.) ******* Вы — Иисус Христос?.. Хотите поиграть на рояле?.. Вы пили сегодня с утра шампанское? (франц.)

— Когда человек в таком промежуточном состоянии,— услышал он французский Бернара,— трудно определить возраст. Спросите его, не ус­тал ли он, можем ли мы продолжать...

Беседа продолжалась еще полчаса, в течение которых выяснилось, что он живет не в Бухаресте, что у него только один дальний родствен­ник, которому вовсе не обязательно сообщать о несчастном случае, что он согласен на любой, самый рискованный тест, чтобы проверить, цел ли глазной нерв. По счастью, на том и кончилось, потому что мысли его уже ускользнули вдаль. Слепота Папини была первым звонком. Он битую не­делю убеждал себя, что дело тут не в неизбежных старческих явлениях, что если он пять раз повторил рассказ о Папини (которого не решается оперировать ни один хирург), то только потому, что его потрясла траге­дия, обрушившаяся на любимого писателя. Но в конце концов признал­ся себе, что пытается сам себя обмануть. Годом раньше доктор Некулаке намекнул ему, что атеросклероз лечению не поддается. Правда, он не по­ставил ему такой диагноз, но заметил с горькой улыбкой: «В определен­ном возрасте можно ждать чего угодно. И у меня бывают провалы в па­мяти. С недавних пор я ничего не могу выучить наизусть, а ведь сколько есть прекрасных стихов у молодых поэтов!..» — «Я тоже,— подхватил он.— Когда-то я знал наизусть почти весь «Paradiso»*, теперь же... А из молодых поэтов вообще ничего не запоминается, сколько ни читаю».

И тем не менее... Сейчас, лежа в постели с закрытыми глазами, он без труда перебрал в памяти множество недавно прочитанных книг, стро­фы из Унгаретти, Иона Барбу и Дана Ботта. Как будто бы он их никогда наизусть не учил, а вот поди ж ты... Что касается «Paradiso», то он не раз засыпал под свои любимые терцины... Страх пронизал его внезапно — непонятный страх, потому что проистекал он словно бы из самой радо­сти сделанного открытия. «Больше не думать об этом! — приказал он се­бе.— Переключись на что-нибудь другое!..» И все же он снова и снова читал про себя стихи и пересказывал прочитанные книги. «Какой же я дурак. Ложная тревога...» Хотя ведь было: он вышел раз из дому и, ока­завшись на улице, обнаружил, что не помнит, куда собирался пойти... «Ну и что, мало ли каких случайностей не бывает. Может, я просто ус­тал... хотя с чего мне было уставать?..»

* «Рай» (итал.).

— Не так уж и много толку от парижского светила,— услышал он голос дежурного врача.

Кто-то, кого он не мог определить по голосу, возразил:

— По крайней мере он сказал, что известны такие случаи. Вот тот швейцарский пастор, например, у которого тоже был почти сплошной ожог от молнии, а прожил он еще дай Бог сколько. Правда, онемел. Как и наш бедолага.

— Тише, может, он нас слышит,— прошептал дежурный.

— А пусть слышит, это даже лучше. Посмотрим, как он будет реаги­ровать. Немой он или нет?

Непроизвольно, не сознавая, что делает, он медленно разжал гу­бы. В ту же секунду в ушах у него загрохотало, как будто и справа, и слева под откос пошли вагоны, груженные металлоломом. И хотя его оглушал непрерывный грохот, он неуклонно продолжал раздвигать губы. И вдруг услышал сам себя: «Нет! Нет! Нет! — И, передохнув, добавил: — Не... немой!» Он хотел бы выразиться попространнее, но что-то ему мешало. По шорохам в комнате, по хлопанью двери он понял, что произнесенные им звуки произвели фурор. Рот его был широко раскрыт, но он почему-то не решался больше шевельнуть языком. Когда его любимый доктор Гаврила, прирожденный медик, как он определил с самого начала, подошел к постели, он снова по­вторил свое мычание и только тут понял, почему речь дается ему с таким трудом: при каждом движении языка шатались, словно соби­раясь выпасть, чуть ли не все его зубы.

— Вот оно что,— озабоченно прошептал Гаврила.— Зубы. И даже коренные... Вызовите по селектору доктора Филипа, пусть срочно кого-нибудь пришлет — а в идеале придет сам, и главное, со всем необходи­мым инструментом.

Как издалека, донесся чуть позже снова его голос:

— Еле держатся. Если бы посильнее глотнул, мог бы подавиться ка­ким-нибудь зубом... Сообщите Профессору.

Он почувствовал, как один из его передних зубов подцепили пинце­том и вынули без всякого усилия. Он начал считать. За несколько минут доктор Филип с той же легкостью удалил у него девять передних зубов и пять коренных.

— Не пойму, что произошло. Корни здоровые. Такое впечатление, что их подтолкнули снизу зубы мудрости. Но это нонсенс. Надо будет сделать рентгенограмму.

Профессор, приблизясь к постели, коснулся двумя пальцами его пра­вой руки.

И тогда, на сей раз без страха, он зашевелил языком, но, как ни ста­рался, не сумел выговорить то, что хотел, и наконец, смирясь, стал на­обум выдавливать из себя односложное: день, ночь, хлеб, вещь, сон...

На третью ночь после этого ему приснился сон, который он запом­нил от начала до конца. Как будто он вернулся в Пьятра-Нямц и направ­ляется к лицею. Но чем ближе лицей, тем больше его обгоняет прохо­жих. Он узнает одного за другим своих бывших учеников разных лет вы­пуска, которые ничуть не постарели кто за десять, кто за двадцать, кто за двадцать пять лет. Он хватает кого-то из них за руку. «Ты, Теодоре­ску? Куда вы все идете?» Юноша смотрит на него, неловко улыбаясь, явно не узнавая. «В лицей. Сегодня столетний юбилей нашего учителя, Доми­ника Матея».

«Не нравится мне этот сон, — повторил он про себя несколько раз. — Не знаю почему, но не нравится». Дождавшись, когда вышла сиделка, он осторожно попытался, не в первый раз за последние дни, приоткрыть гла­за. Как-то ночью он вдруг обнаружил, что видит светящееся голубоватое пятно. Сердце затравленно заколотилось, и, не сообразив, что произо­шло, он поспешно зажмурился. Но на другую ночь снова очнулся с тем же светящимся пятном перед глазами и, растерявшись, принялся счи­тать в уме. Дойдя до семидесяти двух, он внезапно понял, что это свет звезды, который проникает сквозь узкое окно под потолком в глубине комнаты. Справляясь с приливом радости, он без спешки оглядел, метр за метром, помещение, куда его перевели накануне приезда доктора Бернара. С тех пор, оставаясь один, особенно по ночам, он открывал глаза, легонько поворачивал голову в ту и в другую сторону и постепенно изу­чал формы и краски, тени и полутени. Он и представить себе не мог, что раньше в его распоряжении всегда было такое блаженство: просто-напро­сто разглядывать близлежащие предметы.

— Почему же вы утаили от нас, что можете открывать глаза? — услы­шал он мужской голос, и в фокусе возник дежурный врач.

Врач был таким, каким и казался по голосу: высокий сухощавый брю­нет с начатками лысины.

Выходит, его подозревали и выследили.

— Сам не знаю,— отвечал он, глотая слоги.— Может, хотел сначала сам убедиться, что не потерял зрение.

Врач смотрел на него с задумчивой улыбкой.

— Интересный вы человек. Когда Профессор спросил, сколько вам лет, вы ответили: шестьдесят.

— Мне больше, виноват.

— Бросьте. Вы, вероятно, слышали, что говорили санитарки?

Смиренным жестом кающегося школяра он склонил голову. Что го­ворили санитарки, он слышал. «Сколько, он сказал, ему лет — шестьде­сят? Темнит, голубчик. Ты сама видела, когда мы его давеча мыли: моло­дой мужик, в соку, ему и сорока не будет...»

— Мне не хочется, чтобы вы думали, что я за вами шпионю и хочу донести на вас начальству. Но Профессора я должен поставить в извест­ность, а уж он решит...

В другой раз он бы обиделся — или испытал страх, но сейчас вместо этого обнаружил, что читает, сначала про себя, а потом вслух, шепотом, одно из своих любимых стихотворений, «La morte meditata»* Унгаретти:

Sei la donna che passa Come una foglia

E lasei agli albert un fuoco d'autunno...**

Он открыл для себя эти стихи лет через двадцать пять после развода. И все же, читая их, думал о ней. Была ли это все та же любовь, в которой он признался ей утром 12 октября 1904 года, когда они вышли из здания суда и направились к Чишмиджиу? Тогда, на прощанье, целуя ей руку, он ска­зал: «Желаю тебе... да что там, все, что я могу сказать, ты знаешь... Но я хо­чу, чтобы ты знала и еще одно: что я буду любить тебя до конца жизни...» Любил ли он ее по-прежнему, он уже не знал, но о ней он думал, читая:

Sei la donna che passa...

* «Замедленная смерть» (итал.). ** Ты, донна, исчезаешь, Словно лист,

Огонь осенний оставляя деревьям... (итал.)

— Убедились, значит, что вы вне опасности?

Так приветствовал его наутро Профессор, с улыбкой возникнув у по­стели.

Профессор оказался на вид внушительнее, чем он себе представлял. Недостаток роста восполняла выправка, как на параде, и гордая посадка головы — можно было оробеть от его вельможного вида, от почтенных седин. Даже улыбаясь, он сохранял дистанцию и не терял суровости черт.

— Вы теперь не просто «интересный случай», вы — «казус». До сих пор никто не дал ему правдоподобного объяснения, ни у нас, ни за грани­цей. При прямом попадании молнии человек погибает мгновенно... ну или через десять-пятнадцать минут. В редчайших случаях остается лежать в параличе, немой или слепой. А с вами — сплошные загадки, час от часу не легче. Мы еще не выяснили, благодаря какому рефлексу вы не раскры­вали рот целых двадцать три дня и вас надо было кормить искусственно. Возможно, вас заставила открыть рот необходимость удалить зубы, ко­торые уже не держались в деснах. Мы намеревались сделать вам протезы, чтобы вы могли есть и, что очень важно, нормально говорить. Но пока ничего сделать нельзя, рентген показывает, что у вас режутся новые зубы, полный набор в два ряда.

— Не может быть! — прошепелявил он в изумлении.

— То же самое говорят в один голос все терапевты и дантисты: что этого просто-напросто не может быть. Но рентген не оставляет сомне­ний. Одним словом, казус. Больше и речи нет о «живом мертвеце», тут совсем другое, но что именно, нам еще не ведомо.

«Надо поосторожнее, не сделать бы какой ошибки, чтобы они меня не разоблачили. Не сегодня завтра начнут выпытывать имя, адрес, профес­сию. Но, в сущности, чего мне бояться? Я же ничего не сделал. Ни одна ду­ша не знает ни про белый конверт, ни про голубой». И, однако же, он хотел во что бы то ни стало сохранить анонимность, остаться на уровне пожатия чужого пальца в ответ на вопрос: «Вы меня слышите?» К счастью, пока что, без зубов, он говорил плохо. Пока что легко будет притворяться и комкать даже те немногие слова, которые у него получались... А вдруг его попросят что-нибудь написать? Он, словно в первый раз, пристально взглянул на свою правую руку. Кожа была гладкая и явно начинала наливаться свеже­стью. Он тщательно ощупал левой рукой правую, двумя пальцами потро­гал бицепс. Вот это да! Неужели полный, чуть ли не четырехнедельный от­дых и питательные растворы, которые ему вводили в вену... «Молодой му­жик, в соку!» Так сказала санитарка. А днем раньше он услышал осторож­ный скрип двери, шаги и шепот дежурного врача: «Тихо, не разбудите». И вслед за тем чужой, приглушенный голос: «Нет, не он... Хотя все же надо будет взглянуть на него без бороды... Мы-то ищем студента, не старше двадцати двух лет, а этому будет, пожалуй, под сорок...» Он почему-то вспомнил грозу.

— И что любопытно,— говорил один врач,— дождь шел только там, где шел он: от Северного вокзала до Елизаветинского бульвара. Пролив­ной дождь, как летом, затопило весь бульвар, а подальше на сотню мет­ров — ни капли.

— Да,— подхватил другой,— мы там тоже проходили, когда возвра­щались из церкви, вода на бульваре еще не успела стечь.

— Говорят, была попытка покушения, нашли якобы заготовленный динамит, но из-за ливня затея провалилась.

— Сигуранца могла это и придумать, чтобы оправдать аресты среди студентов.

Голоса вдруг стихли.

«Надо поосторожнее,— повторил он.— Как бы меня не приняли за подпольного легионера, которого ищет Сигуранца. Тогда придется ска­зать им, кто я такой. Они отвезут меня в Пьятра-Нямц для проверки, а там...» Но ему удалось и на этот раз выбросить из головы беспокойные мысли. Сама собой пришла на ум XI песнь «Purgatorio», потом он попы­тался припомнить из «Энеиды»: Agnosco veteris vestigia flammae...*

— Беда с тобой, Доминик, скачешь с одной книги на другую, с языка на язык. То-то она от тебя и ушла.

Он не обиделся. Никодим говорил не со зла: добрый, прямой и тихий молдаванин.

— Да нет, Никодим, учебник японского к нашему разводу отноше­ния не имеет.

— Почему японского, какого японского? — от неожиданности сбив­чиво переспросил Никодим.

— Я думал, ты на это намекаешь, злые языки чего только не на­треплют.

* Узнаю следы старого пламени... (лат.)

— Ты о чем?

— Ну, что якобы я заявился однажды домой с учебником японско­го. И когда Лаура увидела, как я с порога уткнулся в него носом, она ска­зала... в общем, что я берусь за сто вещей сразу и ничего не довожу до конца. И что с нее хватит.

— Про учебник не слышал, а вот что ей надоели твои амурные похо­ждения, поговаривают. Особенно то, прошлым летом, в Бухаресте, когда ты приударил за одной француженкой, уверяя, что, мол, знакомы еще по Сорбонне и все такое.

— Чушь,— перебил он с легкой досадой, пожимая плечами.— Не в том дело. Да, у Лауры были кое-какие подозрения, потому что она узнала про одну давнюю историю, но она же умная женщина, она знает, что я всегда любил только ее, а если что и было... то это... В общем, так или иначе, мы остались добрыми друзьями.

Кое-что он все же скрыл от Никодима. Впрочем, не только от него, но даже и от Даду Рареша, своего лучшего друга, который умер от туберкуле­за двенадцать лет спустя. Хотя Даду, может быть, единственный отгадал правду. Или сама Лаура ему что-то рассказала, между ними было взаимо­понимание.

— Я вас слушаю-слушаю,— заговорил Профессор не без раздраже­ния,— и в толк не возьму, что происходит. За несколько дней — никако­го прогресса. Мне кажется даже, что на прошлой неделе некоторые слова вам удавалось выговаривать лучше, чем сейчас. Вы должны нам помо­гать. И не бойтесь газетчиков. Приказ совершенно четкий: никаких ин­тервью. Конечно, ваш случай настолько из ряда вон выходящий, что о нем не могли не прослышать в городе. В газетах появляются измыш­ления, одно нелепее другого... Но, повторяю, вы должны нам помочь, нам надо узнать еще очень много: кто вы, откуда, кто по профессии и прочее.

Он послушно закивал и прошамкал: «Конечно, конечно». «Дело за­шло далеко. Надо глядеть в оба». По счастью, на другое утро он нащупал, пройдясь языком по деснам, острие первого нового зуба. С невинным ви­дом он предъявил его сначала сиделке, потом врачам, притворяясь, что те­перь решительно потерял дар членораздельной речи. Но зубы стали про­растать с поразительной быстротой, один за другим. До конца недели про­резались все. Каждое утро приходил для осмотра дантист, который вел за­писи и уже готовил статью. Несколько дней ушло на воспаление десен, и при всем желании он не смог бы нормально разговаривать. Счастливые были денечки, он снова чувствовал себя в безопасности, защищенным от неприятных сюрпризов. Чувство это сопровождалось приливом энергии и уверенности в себе, каких он не помнил со времен войны, когда организо­вал в Пьятра-Нямц движение «За возрождение культуры» (как его окре­стили местные газеты), уникальное в масштабах Молдовы. О движении похвально отозвался сам Николае Йорга, будучи приглашен к ним в лицей прочесть лекцию. После лекции, уже у него дома, маэстро был приятно удивлен зрелищем тысяч томов по ориенталистике, классической филоло­гии, древней истории и археологии.

— Почему же вы не пишете, коллега? — несколько раз повторил Йорга.

Дата добавления: 2015-06-26