Сибилле 2 страница

— Пишу, господин профессор, уже десять лет тружусь над одной ра­ботой.

Тут вмешался Давидоглу со своей дежурной остротой:

— Спросите, спросите его, господин профессор, что это за работа! De omni rescibili!.. *

С легкой руки Давидоглу этой остротой встречали его всегда, когда он входил в учительскую с охапкой новых книг, полученных поутру то из Парижа, то из Лейпцига, то из Оксфорда.

— Когда вы намерены остановиться, Доминик? — пытали его сослу­живцы.

— О какой остановке речь, я в лучшем случае на полпути...

Увы, потратив еще до войны свое небольшое наследство на редкие книги и путешествия с познавательной целью, он был вынужден по-преж­нему преподавать в лицее латынь и итальянский, которые давным-давно его не интересовали, и убивать на уроки уйму времени. Если уж что и преподавать, он предпочел бы историю цивилизации или философию...

— С вашим замахом и на то, и на другое, и на третье десяти жизней не хватит.

Раз он все-таки ответил, почти твердо:

— Можно быть уверенным по крайней мере в одном: что на филосо­фию десяти жизней не понадобится.

* Обо всем познаваемом!.. (лат.)

— Habe nun, ach! Philosophie... durchaus studiert!* — с пафосом про­цитировал учитель немецкого.— Продолжение вам известно.

Из обмолвок ассистентов он понял, почему нервничает Профессор. Доктор Бернар бомбардировал его вопросами. «En somme, qui est ce Monsieur?»** — напрямую спрашивал он в одном из писем. Правда, пись­ма этого никто не видел, даже доктор Гаврила, со слов которого о нем было известно. Доктор Бернар явно проведал, что неопознанный паци­ент, которого он обследовал в начале апреля, не потерял зрение и что к нему постепенно возвращается дар речи. Любопытство парижского све­тила было возбуждено более чем когда-либо. Он запрашивал не только сводки об этапах физического выздоровления, но и требовал подробных сведений об умственном состоянии пациента. То, что последний пони­мал по-французски, заставляло предполагать определенный культурный уровень. Доктор жаждал установить, что сохранилось, что утрачено. Он предлагал серию тестов: на словарный запас, синтаксис, вербальные ассо­циации.

— Но конец работы уже виден?

— Конец у нее есть, загвоздка за началом. Античность, средние века и новое время почти завершены. Первая же часть — истоки — происхо­ждение языка, общества, семьи и прочих институтов — тут, вы сами по­нимаете, нужны годы на сбор материалов. А с нашими провинциальны­ми библиотеками... Когда-то, пока были средства, я покупал книги, но теперь, при такой бедности...

По мере того как проходило время, он все яснее понимал, что не успе­ет закончить свою единственную книгу, труд всей жизни. Однажды утром он проснулся со вкусом пепла во рту. Приближалось его шестидесятилетие, а все, что он начинал, осталось незавершенным. Ученики же, как ему нра­вилось называть тех из своих очень юных коллег, преисполненных восхи­щения, которые собирались каждую неделю в библиотеке послушать речи о громадности подлежащих его разрешению проблем,— «ученики» с тече­нием лет разъехались по другим городам. Все до одного — так что некому было оставить хотя бы рукописи и собранные материалы.

С тех пор как он узнал, что в кофейне «Селект» его называют за глаза

* См. примеч. к «Ивану», с. 524.

** Кто этот господин, в конце-то концов? (франц.)

Досточтимый и Папа Доминик, он понял, что его престиж полинял — престиж, которым он пользовался со времен войны, когда Николае Йорга похвалил его в своей лекции, а потом присылал к нему из Ясс то одно­го, то другого студента за книгами. Он и сам не заметил, как и в учитель­ской, и в кофейне перестал блистать, перестал быть центром всеобщего внимания. После того же, как вслед ему полетели слова Ваяна: «Совсем одряхлел наш Досточтимый»,— он уже не осмеливался заговаривать о но­вых книгах, о статьях в «N.R.F.», «Критерионе» и в «Ла фьера леттерариа». А потом на него стало находить то, что он назвал про себя «затмения».

— Что вы тут делаете, господин Матей?

— Гуляю. У меня разыгралась мигрень, и я решил пройтись.

— Однако в пижаме, под Рождество, не простудились бы!

На другой день это стало известно всему городу. Наверняка вечером весь «Селект» ждал, когда он придет, чтобы на него поглазеть, и он не пошел в кофейню — ни в тот вечер, ни на другой.

— При первом же удобном случае! — со смехом воскликнул он как-то раз на пороге «Селекта».— При первом же!

— Что вы собираетесь сделать при первом удобном случае? — поин­тересовался Ваян.

«В самом деле, что?» Он в замешательстве смотрел на собеседника, силясь припомнить. Но в конце концов пожал плечами и поплелся до­мой. Только взявшись за ручку двери, он вспомнил: при первом же удоб­ном случае он вскроет голубой конверт. «Но только не здесь, где меня все знают. Уеду подальше, в другой город. Хотя бы в Бухарест».

Однажды утром он попросил у сиделки лист бумаги, карандаш и кон­верт. Написал несколько строк, запечатал и попросил передать Профес­сору. Потом с замиранием сердца стал ждать. Когда он еще так волновал­ся? Может быть, в то утро, когда в Румынии объявили всеобщую моби­лизацию? Нет, пожалуй, еще двенадцатью годами раньше, когда застал в гостиной поджидавшую его Лауру со слишком блестящими — не от слез ли? — глазами.

— Я должна тебе кое-что сказать,— начала она, заставляя себя улыб­нуться.— Должна. Я чувствую это давно, но с некоторых пор не могу ни о чем другом думать. Я чувствую, что ты больше не мой... Нет, нет, не пе­ребивай, прошу тебя. Это вовсе не то, о чем ты думаешь... Я чувствую, что ты не мой, что ты не здесь, рядом, а в другом, своем мире — я не имею в виду твою работу, которая, что бы ты ни думал, меня интересу­ет,— нет, ты в каком-то чужом для меня мире, куда мне вход заказан. И для меня, и для тебя, думаю, будет лучше, если мы расстанемся. Мы оба молоды, оба любим жизнь. Ты потом сам убедишься...

— Хорошо,— сказал Профессор, аккуратно сложив листок и спря­тав его в записную книжку.— Я приду немного погодя.

Через час, заперев дверь, чтобы им не помешали, Профессор при­двинул стул к постели.

— Слушаю вас. Не прилагайте чрезмерных усилий. Слова, которые не выговариваются, можно написать. Бумага у вас под рукой.

— Вы поймете, почему я должен был прибегнуть к такой уловке,— начал он, волнуясь.— Я хочу избежать огласки. Свидетельствую, как на духу, меня зовут Доминик Матей, восьмого января мне исполнилось семь­десят лет, я преподаю латынь и итальянский в лицее «Александру Иоан Куза» в Пьятра-Нямц и живу там же, в доме номер восемнадцать по ули­це Епископии. Этот дом — моя собственность, так же как библиотека из восьми тысяч томов, которая по завещанию отойдет лицею.

— Вот это да,— выдохнул Профессор, глядя на него чуть ли не со страхом.

— Проверить меня вам не составит труда. Но, заклинаю, никакого шума. Меня знает весь город. Если нужны еще доказательства, я начерчу вам план дома, скажу, какие книги лежат сейчас на моем письменном сто­ле, сообщу любую подробность, какую пожелаете. Но нельзя, чтобы кто-нибудь там проведал, что со мной случилось. По крайней мере пока. Ведь уже одно то, что я остался цел и невредим, вы сами говорили,— сенса­ция. А если узнают, что я сбросил сколько-то лет... представляете себе?.. Ведь агенты Сигуранцы, которые здесь уже побывали, ни за что не пове­рят, что мне семьдесят. Не поверят, что я — тот, кто я есть, и займутся мной. А если человеком заняться, мало ли к чему это может привести... Поэтому я прошу вас: если вы считаете, что мой случай стоит изучать, то есть стоит изучать и дальше здесь, в больнице, пожалуйста, запишите ме­ня под вымышленным именем. Разумеется, временно. И если вы будете недовольны моим поведением, сможете в любой момент разгласить ис­тину...

— Ах, о чем вы,— отмахнулся Профессор.— Пока что самое глав­ное — уладить формальности. Надеюсь, это будет нетрудно. Только вот какой возраст вам написать? Без бороды вы будете выглядеть лет на три­дцать. Напишем тридцать два?...

Еще раз переспросив название улицы и номер дома, Профессор за­нес их в записную книжку.

— Дом сейчас без присмотра?

— Нет, моя старая экономка, Бета, живет там, в двух комнатках за кухней. У нее ключи и от всех остальных комнат.

— Вероятно, у вас есть альбом с фотографиями — вы в юности, я имею в виду.

— Всё в верхнем ящике стола. Три альбома. Ключ от ящика — пря­мо на столе, под коробкой для сигарет... Но только если тот, кого вы по­шлете, поговорит с Ветой, об этом будет знать весь город.

— Не беспокойтесь, мы сумеем обойтись без нее.

Профессор задумчиво положил записную книжку в карман и, вы­жидательно помолчав, поднялся.

— Признаюсь, ваш случай не дает мне покоя. Когда ничего не пони­маешь и никто ничего не понимает... Может быть, физические упражне­ния по ночам?..

Он пожал плечами.

— Один раз у меня онемели ноги, и тогда я встал с постели — вот сюда, на ковер...

— Вас ничего не удивило?

— Как же! Я проверил все свое тело: мышцы как в молодости, силь­ные, налитые. Не ожидал. За столько недель почти абсолютной неподвиж­ности они должны были... как бы это сказать...

— Да, должны были, — не стал ему подсказывать Профессор, направ­ляясь к двери. Но вдруг обернулся и взглянул ему прямо в глаза.— Вы забыли дать мне ваш бухарестский адрес.

Он почувствовал, что заливается краской, и, пересиливая себя, улыб­нулся.

— Адреса нет, я был прямо с поезда из Пьятра-Нямц. Поезд пришел около полуночи. В Пасхальную ночь.

Профессор не спускал с него недоверчивого взгляда.

— Но все равно куда-то ведь вы направлялись... И подле вас, на тро­туаре, не нашли никакого чемодана.

— Чемодана и не было. При мне ничего не было, кроме голубого конверта. Я имел в виду покончить с собой. Мне казалось, что я пригово­рен: атеросклероз. Я терял память...

— Вы приехали сюда, чтобы покончить с собой? — переспросил Про­фессор.

— Да. Мне казалось, что другого выхода нет. Все решения были в голубом конверте: несколько миллиграммов стрихнина, припасал для та­кого случая...

II

Он знал, что это сон, но, сколько ни тер левой рукой свежевы­бритые щеки, проснуться не сумел. Только когда машина въехала на бульвар, он узнал места: прежде всего по запаху цветущих лип. «Едем к Шоссе»,— понял он, со щемящим чувством глядя на старые до­ма, погружаясь снова в студенческие годы. Сколько уж лет он не бывал здесь! Затем началась аллея из высоких деревьев. Отворились ворота, ще­бень заскрипел под тормозами, и машина остановилась у высокого крыль­ца с серыми каменными ступенями. «Почему вы не выходите?» — услы­шал он незнакомый голос и с удивлением выглянул наружу. Никого. Толь­ко наверху, как ему показалось, приоткрылась дверь. Похоже, его тут жда­ли. «Надо выйти»,— сказал он себе.

И проснулся в ослепительном свете утра. Еще не было шести. Види­мо, забыли с вечера задвинуть шторы. Скоро пришла сиделка.

— Костюм вам принесла.

В руках она держала целый ворох одежек и улыбалась. Звали ее Анет­та, была она вполне молодая и самая смелая (несколько дней назад, глядя ему прямо в глаза, сказала: «Когда вы отсюда выйдете, пригласите меня как-нибудь вечерком в кино?»). Она помогла ему одеться, хотя необходи­мости в том не было. По ее разочарованному взгляду он понял, что пид­жак сидит на нем неважно. «В плечах тесен»,— заключила она, поправ­ляя голубой галстук в серую крапинку, который никак не вязался с поло­сатой рубашкой. Подошедший дежурный врач зорко оглядел его и сде­лал кислую мину.

— Сразу видно, что костюм с чужого плеча. Это может вызвать по­дозрение. Надо бы подыскать вам что-нибудь другое. Доктор Гаврила го­ворил, что у него осталось от дяди несколько костюмов отменного ка­чества.

— После дядиной смерти,— уточнила Анетта.— А носить одежду чу­жих покойников не положено. Своих — другое дело, это в память о них...

— Сойдет и так,— сказал он, улыбнувшись.— Сейчас уже нет вре­мени переодеваться. Может быть, я еще заеду, в другой раз.

— Однако в таком пиджаке,— заметил дежурный врач,— вы будете привлекать к себе внимание. Еще увяжутся следом...

— Если сесть поглубже, на заднее сиденье, может, и обойдется.

Он спустился во двор, сопровождаемый доктором Кирилой, кото­рый был ему менее всех симпатичен, потому что явно за ним шпионил. Наткнувшись взглядом на машину, он резко остановился.

— Я уже видел эту машину,— шепотом проронил он.— Сегодня но­чью я видел ее во сне... Кое-кто сказал бы, что это дурной знак, что это к несчастному случаю.

— Я не суеверный,— четко и безапелляционно произнес доктор Ки-рила, распахивая дверцу.— Так или иначе, нас ждут.

Когда машина направилась к бульвару, он погрузился в странное ду­шевное затишье, перемежавшееся мощными приливами радости.

— Откройте окно,— попросил он,— сейчас начнутся цветущие ли­пы... Подъезжаем к Шоссе,— продолжал он немного погодя. А потом: — Вот увидите, какое красивое здание за высокими деревьями, какая акку­ратная аллея, мощеная щебнем. И лестница из серого камня...

Доктор Кирила все это время поглядывал на него с озадаченным ви­дом. У подножия лестницы машина остановилась.

— Почему вы не выходите? — раздался голос.

— Ждем дежурного, отметить прибытие,— ответил шофер.

Скоро по щебню зашоркали торопливые шаги, и к машине сзади по­дошел по-военному стриженый человек со смуглым, изъеденным оспой лицом. Доктор Кирила открыл дверцу.

— Вот пациент, о котором вас проинформировали. Вы его с другими не мешайте. Впредь вся ответственность лежит на вас.

— Понял,— буркнул человек.— Можете не беспокоиться. Я с него глаз не спущу.

— Что он делает в палате или в саду,— уточнил доктор Кирила,— вас не касается. Вы за воротами следите...

Палата ему понравилась: просторная, с окнами в сад и, как было обе­щано Профессором, с деревянным столом и с полками для книг. Он подо­шел к открытому окну, сделал вдох и учуял запах цветущего шиповника. И хотя он улыбался, левой рукой потирая гладкие щеки, уже не впервые за последнее время он испытал странное чувство: что все это на самом деле не имеет к нему отношения, что это происходит с кем-то другим.

— Попробуйте описать как можно точнее, как можно подробнее, что для вас значит «кто-то другой»,— попросил его раз Профессор.— В ка­ком смысле вы чувствуете себя чужим самому себе? В том смысле, что вы «не обосновались» еще в своей новой ситуации? Это крайне важно. За­писывайте все, что приходит в голову. Если нет расположения писать или слишком многое просится на язык, включайте магнитофон, только всегда называйте день, час и место и уточняйте, диктуете ли в постели или на ходу.

В последние дни своего пребывания в больнице он исписал почти целиком толстую тетрадь. Записывал все подряд: названия книг, которые когда-либо читал (ему особенно нравилось указывать год и место изда­ния и год, когда он впервые прочел каждую,— так он проверял чудесное возвращение памяти), стихи на всех языках, которые когда-либо изучал, алгебраические задачи, сны, которые представлялись ему знаменательны­ми. Но что-то удерживало его от записи последних открытий. Что — он сам не понимал и раз поделился с Профессором своими ощущениями.

— Очень важно установить подоплеку вашего внутреннего сопро­тивления,— отвечал тот.— Попробуйте, хотя бы приблизительно. То, что вы не хотите говорить («не могу!» — мысленно поправил он), относится к определенным событиям вашего прошлого или, наоборот, связано с ва­шим нынешним положением, которое для нас по-прежнему загадка?..

Он отступил от окна и, пройдясь взад и вперед по комнате — как в молодости, заложив руки за спину,— растянулся на постели и уставился в потолок.

— Я принес вам ваш семейный альбом,— сказал ему Профессор как-то утром.— Тут ваши лицейские и университетские фотографии, путе­шествие по Италии.— И добавил, выждав с минуту: — Вам не любопыт­но взглянуть?

— Откровенно говоря, нет.

— Но почему?

— Сам не знаю почему. Такое ощущение, что я оторвался от про­шлого. Что я уже не я.

— Интересно,— заметил Профессор.— Но хорошо бы в этом разо­браться...

В конце концов он сдался и согласился перелистать альбомы. Про­фессор, сев на стул у постели и молча вперив в него пытливый взгляд, внезапно спросил:

— Что вам приходит в голову? Какого рода воспоминания? Какие ас­социации?

Он в нерешительности мял левой рукой щеки, про себя повторяя: «Ей-Богу, это уже нервный тик».

— Я прекрасно помню, когда и где они сняты, каждая. Не только год, но, кажется, и день. Я слышу голоса, различаю слова, чувствую особый запах того места и того дня... Вот, например, здесь, где мы с Лаурой в Тиволи. Стоило мне взглянуть на карточку, я погрузился в утреннее теп­ло, в благоухание олеандра, но тут же в нос ударила химическая вонь, и я вспомнил, что по дороге туда мы прошли мимо двух котлов с разогретым мазутом.

— Гипермнезия с латеральными эффектами,— пробормотал Про­фессор.

— Чудовищно,— подхватил он.— И совершенно ни к чему.

— Это только так кажется, что ни к чему, потому что мы еще не зна­ем, что с этим делать, с этой фантастической рекуперацией памяти... — Профессор улыбнулся. — У меня для вас хорошие новости. Через несколь­ко дней вы получите из вашей домашней библиотеки книги по первому списку, то есть все грамматики и словари, которые вы заказали. Бернар полон энтузиазма, он сказал мне, что это будет самый лучший тест. Осо­бенно интересными ему кажутся ваши отношения с китайским языком: тот факт, что вы начинали учить китайский в юности, потом забросили его лет на десять-двенадцать, еще до войны, после войны опять за него взялись, а потом внезапно бросили насовсем. Таким образом, речь идет о нескольких слоях памяти. Если вы дадите себе труд прислушаться к себе и все записать, мы увидим, какой пласт реанимируется первым...

Некоторое время они помолчали, глаза в глаза, словно ожидая, пока заговорит другой.

— Что думают в Пьятра-Нямц о моем исчезновении? — не выдер­жал он.— Я не из любопытства, мне просто надо уже сейчас знать, какие у меня шансы...

— Шансы на что? — спросил Профессор.

Он неловко усмехнулся. Произнеся это выражение, он уже ощущал его неуместность.

— Шансы начать жизнь сначала, не рискуя приплести к ней мою прежнюю биографию.

— Пока я не могу сказать вам ничего определенного. Там ходят слу­хи, что вы находитесь в больнице, где-то в Молдове, без памяти. Кто-то припомнил, что под Пасху, в субботу, видел вас на вокзале, но не знает, в какой поезд вы сели: свидетель торопился домой...

— Кажется, я знаю, кто видел меня на вокзале,— прошептал он.

— Чтобы собрать книги по вашему списку, полиция инсцениро­вала обыск. На том основании, что, дескать, один легионер, зная о вашем исчезновении, укрывается у вас в библиотеке... — Профессор замялся, говорить ли дальше, И все-таки решился: — Но, очевидно, с течением времени проникать в дом будет все сложнее. Скоро и в Пьятра-Нямц узнают то, что знает уже весь Бухарест: что в какого-то человека преклонных лет попала молния, и вот, через десять не­дель, он не только совершенно здоров, но и вернул себе молодость... Лишь бы не узнали остального...

Неделю-другую спустя, выйдя в сад, он столкнулся лицом к лицу с хорошенькой девушкой. Неизвестно из каких соображений она хотела за­маскировать свою природную красоту, с нарочитой вульгарностью раз­малевав лицо. Улыбка незнакомки, в которой вызов мешался с невинно­стью, напомнила ему один из его последних снов. Он слегка поклонился и сказал:

— У меня впечатление, что мы где-то встречались.

Девушка прыснула. «Жаль, — подумал он. — Она смеется так же вуль­гарно, как красится».

— Какой ты деликатный,— протянула она с интонацией плохой ак­трисы.— Что было, то было. Встречались.

— Где и когда?

Девушка слегка нахмурилась, заглядывая ему в глаза.

— Последний раз сегодня ночью, в палате номер шесть... Твоя со­седняя, номер четыре,— бросила она, уходя.

Профессор зашел к нему в тот же вечер, чтобы взять на прочтение очередную тетрадь, и выслушал его без улыбки, пряча глаза.

— Я полагал, вы знаете, в чем дело, и понимаете, как бы это сказать, научную направленность эксперимента. Анализ не может быть полным без индекса сексуальной потенции. Вы ведь помните, какой вопрос задал

вам в последний свой приезд доктор Бернар.

Едва удержавшись от смеха, он покачал головой.

— Помню ли я!.. Да я готов был со стыда сквозь землю прова­литься. Выставили голого на всеобщее обозрение. Вокруг стола одни иностранцы...

— Я вас предупреждал, что соберется международный консилиум. Все приехали, чтобы лично убедиться... Информация, которую я опубли­ковал в «Ла пресс медикал», не внушила им доверия.

— Я не ожидал подобного вопроса... К тому же я был тогда еще в больнице и просто не имел случая никаким образом проверить свои сек­суальные возможности.

Профессор криво усмехнулся.

— Но мы кое-что узнали — косвенным образом, конечно, через си­делок.

— Через сиделок?

— Мы полагали, что инициатива исходила от вас... В иных обстоя­тельствах пациент и соответствующая сиделка понесли бы наказание. Но в вашем случае мы не только закрыли глаза на нарушение, но и оценили всю весомость информации. В конце концов, тут важен не контекст, а сам факт... Что же касается барышни из шестого номера,— продолжил Про­фессор после паузы,— тут есть привходящие обстоятельства. Лучше я ска­жу вам сразу, чтобы не возникло осложнений потом. Эту барышню нам навязала Сигуранца.

— Сигуранца? — переспросил он испуганно.— Но зачем?

— Не буду делать вид, что мне все известно, но я знаю точно, что Сигуранцу ваш случай весьма интересует. Вполне возможно, там не убеждены, что я сказал им всю правду, и, по сути дела, они пра­вы. В любом случае Сигуранца не верит в вашу метаморфозу. Там убеждены, что история, которая у всех на устах, про молнию в Пас­хальную ночь, про ваше коматозное состояние, а затем полное выздо­ровление и омоложение, — это утка. И что пустили ее легионеры в целях камуфляжа личности одного из своих лидеров, которому они готовят побег за границу.

Его испуг сменился спокойным любопытством.

— Значит, мое положение серьезней, чем я это себе представлял. Но поскольку никакого выхода пока что нет...

— Выход найдется в свое время,— перебил его Профессор. — А пока вам следует знать, что Сигуранца за вами следит и следила с самого нача­ла. Поэтому мы и снабдили вас костюмом, в котором вы не осмелитесь выйти на улицу, иначе вас немедленно арестуют. И в больничной уни­форме, какой бы она ни была элегантной, вы тоже не пойдете гулять по городу. Вы поняли намек: гуляйте на здоровье, но только до ворот. Вот то, что мы знаем. Но мы не знаем даже, какая часть персонала клиники — информаторы Сигуранцы...

Он рассмеялся и левой рукой помял щеки.

— В сущности, может, это и к лучшему. Здесь, взаперти, я по край­ней мере огражден от сюрпризов.

Профессор смерил его долгим, сомневающимся взглядом, затем ре­шительно сказал:

— Вернемся к более важной проблеме. Вы абсолютно уверены, что принимали свой сексуальный опыт за эротические сны?

Он задумался.

— Вот сейчас у меня уже нет абсолютной уверенности. До сегодняш­него вечера я был уверен, что речь идет о снах...

— Я спрашиваю, потому что при всем разнообразии ваших снов в них нет ярко выраженных эротических элементов — сколько я помню по прочтении тетради.

— Вероятно, мне следовало записать сны и такого рода, но я не счел их заслуживающими внимания... В любом случае,— добавил он, выдер­жав паузу,— если я спутал реальные события с эротическими снами, дело обстоит хуже, чем я предполагал.

Он приложил руку к виску, таким наивным жестом давая понять, что хочет собраться с мыслями.

— Я вас слушаю,— сказал наконец Профессор.— В каком смыс­ле хуже?

Он поднял на Профессора глаза и смущенно улыбнулся.

— Не знаю, уловили ли вы некоторые намеки в той тетради, я гово­рю об ощущении, которое меня не покидает с недавних пор, ощущение, что я учусь во сне... или мне снится, что я учусь — например, открываю какую-нибудь грамматику, прочитываю и запоминаю пару страниц или листаю какую-нибудь книгу...

— Весьма интересно,— заметил Профессор.— Но вы не удосужились записать это в ясном и точном изложении. По крайней мере в той тетра­ди, которую я читал.

— В ясном и точном у меня бы не получилось. Это какой-то много­серийный сон, можно сказать, образовательный: я и во сне вижу грамма­тические правила, иностранные слова и их этимологии. Я думал сначала, что тому виной сильные дневные впечатления от занятий. Но сейчас я думаю: а что, если я, наподобие сомнамбулы, вставал среди ночи и в са­мом деле принимался за книги?

Пока он говорил, Профессор не спускал с него глаз и хмурил лоб — знак, как он давно заметил, что в мозгу маэстро теснится множество во­просов сразу.

— Не знаю, не знаю,— сказал Профессор,— вы не выглядите уста­лым и не производите впечатление интеллектуала, который полночи про­водит за книгами... Да и как могли не заметить света, если бы он горел по ночам в вашей комнате?.. Это какой-то парадокс — что расплывчатость ваших впечатлений, а точнее, стирание грани между тем, что с вами про­исходит во сне и наяву, развилось параллельно с гипермнезией... Помни­те, как вы рассказали мне о запахах олеандра и мазута, когда взглянули на фотографию сорокалетней давности...

— Но сейчас я больше в этом не уверен,— воскликнул он,— не уве­рен, что помню! Я ни в чем больше не уверен!

Оставшись один, он поймал себя на мысли: «Молодец, что сказал, что больше ни в чем не уверен. Теперь у тебя всегда есть отговорка — дескать, спал и видел сон. А если понадобится, можно и сон выдать за явь. Только будь начеку, никогда не говори им всей правды!»

Он покрутил головой, напряженно озираясь, и тихо сказал, как буд­то обращался к кому-то невидимому

— Даже если бы я захотел, я бы не мог! Не знаю почему.— Он пони­зил голос до шепота: — Есть вещи, говорить о которых выше моих сил.

В ту ночь он долго боролся с бессонницей (впервые с тех пор, как ушел из дому, и это его встревожило. Бессонницей он страдал чуть ли не всю жизнь, но в последнее время решил было, что с ней покончено). Как обычно, он думал о загадке чудесного возвращения памяти. Впрочем, он уже давно понял, что речь идет ни о каком не возвращении, потому что нынешняя его память была куда острее и обширнее, чем прежняя. Па­мять мандарина — как раз такая, какую, по словам Шаванна, следует иметь синологу. Только он, пожалуй, уже перещеголял любого мандарина: до­нельзя странная гипермнезия. Ему еще не привезли из Пьятра-Нямц грам­матику и словарь, а он уже проговаривал про себя китайские тексты, от­четливо видя каждый иероглиф и по мере чтения переводя. Несколько дней спустя он проверил написание, произношение и перевод, лихора­дочно пролистав антологию и словарь Жиля. Он не сделал ни единой ошиб­ки. С легким сожалением он черкнул несколько строк в тетради: бедный Бернар не сумеет определить, который пласт памяти восстановился первым, пациент обнаружил, что владеет китайским языком в таких пре­делах, в каких никогда им не владел. Он открывал теперь любой текст, читал и понимал его с той же легкостью, с какой латынь или староиталь­янский.

Стояла теплая-теплая ночь, окно в сад было открыто. Ему послыша­лись шаги. Не включая света, он спустился с кровати, высунулся из окна и увидел охранника. Как он понял, тот тоже увидел его.

— Не спится? — тихо, чтобы не будить соседей, спросил он.

Охранник вздернул плечами и, попятившись, растворился в темноте сада. «Спросить его завтра — так, пожалуй, скажет, что это мне присни­лось,— подумал он.— А я тем не менее уверен, что не сплю». Вернулся в постель, закрыл глаза и сказал себе, как когда-то, перебарывая бессонни­цу: «Через три минуты я усну!..» «Засыпай же,— непроизвольно потекли дальше мысли,— во сне ты лучше усваиваешь ученье. Образовательные сны, как ты сказал давеча Профессору. Увидишь еще серию образователь­ных снов. Не с китайским, нет. Кое-что другое, поважнее, кое-что дру­гое...»

Ему нравилось слушать свои мысли, но сейчас к ним примешива­лась невнятная тревога, и он тихонько пригрозил себе: «Считаю до два­дцати. Если не засну на счет двадцать, встаю и иду гулять по саду». Но досчитать сумел только до семи.

Пару дней спустя Профессор, пришедший за второй тетрадью, спро­сил его, не поднимая глаз от страниц:

— Вы случаем не помните, как позавчера ночью вылезли в окно и ушли в ту отдаленную часть сада, где разбиты клумбы с розами?

Чувствуя, что заливается краской, он пробормотал:

— Если я что и помню, так это что я не мог заснуть и сказал себе: «Если я не засну на счет двадцать, встаю и иду гулять по саду». Но после этого — провал. Вероятно, заснул мгновенно.

На губах Профессора играла загадочная улыбка.

— Однако же вас видели у розовых клумб. Отнюдь не спящим.

— Неужели я стал лунатиком? — ужаснулся он.— За мной такого раньше никогда не водилось!

Профессор резко встал, отошел к окну и постоял, глядя в сад. Потом вернулся к креслу, снова сел.

— Я так и думал. Дело плохо. Когда охранник поднял тревогу, двое из персонала, вероятно агенты Сигуранцы, бросились на улицу — они не знали, что охранник вас уже засек,— и увидели машину с погашенными фарами — за оградой, как раз напротив розовых клумб, где находились в тот момент вы. Машина, разумеется, тут же скрылась, номера они не раз­глядели...

Он потер рукой лоб.

— Если бы я услышал это не от вас...

Дата добавления: 2015-06-26