Сибилле 4 страница

— Поскольку я купил их у вас за бесценок, считаю, что прибыль сле­дует разделить пополам. Сейчас я бы взял у вас в задаток несколько тысяч франков наличными. Остальное — по мере того, как будете продавать мар­ки,— кладите на мой счет в банке.

«Как бы взбудоражили Лейбница подобные происшествия! — весе­ло сказал он себе. — Когда приходится пересматривать свои философские принципы, поскольку каким-то таинственным, каким-то непостижимым образом...»

Еще в 1942 году он почувствовал, что версия с дорожной аварией не провела ни гестапо, ни другие разведывательные службы, которые по раз­ным мотивам интересовались его случаем. Вероятно, в Бухаресте кто-то проболтался, а потом в Париже подробности добавили ассистенты док­тора Бернара. Но даже если стало известно, что он живет в Женеве, то под чьим именем и как он теперь выглядит, знать не мог никто. К своему удивлению, однажды вечером, выйдя из кафе, он обнаружил за собой слежку. Ему удалось оторваться, и неделю он провел в селе под Люцерном. Вскоре после возвращения инцидент повторился: двое мужчин без возраста, в серых плащах, поджидали его напротив библиотеки. Вместе с ним как раз выходил один из библиотекарей, и он напросился к нему в провожатые. Через некоторое время, когда и библиотекарь тоже убедился, что за ними следят, они взяли такси. Шурин библиотекаря, по счастливому совпаде­нию, служил чиновником в Управлении по делам иностранных граждан и, наведя справки, сообщил, что его спутали с кем-то, то ли из секретных агентов, то ли из информаторов. Его позабавило, что, разыскиваемый гес­тапо и, возможно, другими службами тоже, он чуть не попался из-за ба­нального недоразумения.

Почти с самого начала, по совету доктора Бернара, он хранил свои тетради в банковском сейфе. Потом отказался от тетрадей и стал писать в блокноте, который всегда носил при себе. Некоторые страницы с запися­ми совсем уж личного порядка отправлял в сейф тотчас же.

В первый вечер своей добровольной ссылки под Люцерном он ре­шил упорядочить автобиографические заметки:

«Я не clairvoyant*, не оккультист и не вхожу ни в какое тайное обще­ство. Одна из тетрадей, хранящихся в сейфе, содержит краткое описание той жизни, которую я начал весной 1938-го. Произошедшие во мне на первых порах перемены были описаны и проанализированы в отчетах про­фессоров Романа Стэнчулеску и Жильбера Бернара и отправлены послед­ним в какую-то из лабораторий Рокфеллеровского фонда. Однако отчеты эти касаются лишь внешних аспектов процесса мутации, начавшегося во мне с апреля 1938-го. Все же я упоминаю о них, поскольку они дают науч­ное подтверждение другой хранящейся в сейфе информации.

Не сомневаюсь, что возможный исследователь, перебирая эти доку­менты, задаст себе вопрос: «почему он?» Вопрос, который задавал себе и я в последние годы: почему эта мутация произошла именно со мной? Из краткой автобиографии (см. папку А) явствует, что еще до угрозы пол­ной амнезии я ничего особенного в жизни не совершил. Увлекался с ран­ней юности самыми разными науками и дисциплинами, но дальше начи­танности дело не пошло — я не закончил ни одного начинания. Так по­чему же я? Не знаю. Может быть, потому, что у меня нет семьи? Правда, я не единственный бобыль среди интеллектуалов. А может, я избран, пото­му что с юности тяготел к универсальному знанию — и оно было дарова­но мне в тот момент, когда я уже начал терять память,— универсальное знание, которое станет доступным человечеству разве что через многие тысячи лет?..

Пишу об этом на тот случай, если, вопреки всем мерам предосто­рожности, я внезапно исчезну — дабы было известно, что у меня нет ни­каких особых заслуг, могущих навлечь на меня благодать того преобра­жения, которое я постарался описать в материалах папки А».

* Ясновидящий (франц.).

На другой день он продолжил:

«По мотивам, изложенным в материалах папки В, меня перевезли в Швейцарию и «закамуфлировали» в октябре 1938-го. Каким образом до сих пор — а сегодня 20 января 1943-го — меня еще не разоблачили (и не арестовали), может показаться совершенно непонятным. Каким образом, спросит гипотетический читатель, ему удалось прожить незамеченным столько лет, если он представлял собой нечто экстраординарное — му­тант, располагающий средствами познания, человечеству пока недоступ­ными? Тот же вопрос задавал себе и я в первые два швейцарских года. Но скоро понял, что не рискую «засветиться» — и быть разоблаченным — по той простой причине, что веду себя как простой средний интеллекту­ал. В 1938—1939 годах я боялся выдать себя в разговоре с профессорами и другими моими коллегами по университету: ведь я знал больше, чем кто бы то ни было их них, и прозревал то, о существовании чего они даже не подозревали. Но, к моему удивлению и величайшему облегчению, я обнаружил, что в присутствии других просто не могу показать себя та­ким, каков я есть; точно так, как взрослый, разговаривая с ребенком, зна­ет, что нельзя — и потому даже не пытается — касаться вещей, недоступ­ных пониманию ребенка. Это постоянное сокрытие безграничных воз­можностей, которые достались мне в распоряжение, вовсе не принудило меня вести «двойную жизнь». Ведь никому не придет в голову обвинить родителей или педагогов, что они ведут двойную жизнь в присутствии ребенка.

Мой опыт в определенном смысле имеет ценность примера. Если бы мне теперь сказали, что среди нас живут святые, волшебники или бодхи-сатвы, вообще любые существа, наделенные сверхъестественными свой­ствами, я бы поверил. Непосвященные никак не могут опознать их, пото­му что по образу жизни они не выделяются из толпы».

Утром 1 ноября 1947 года он принял решение не вести больше запи­си по-французски, а прибегнуть к искусственному языку, конструирова­нием которого увлекался в последние месяцы. Особенно его восхищала экстраординарная гибкость грамматики этого языка и бесконечные воз­можности словаря (он ухитрился ввести в лексикологическую систему кор­рективу, позаимствованную из теории множеств). Теперь он мог позво­лить себе описывать парадоксальные, открыто противоречивые ситуации, не поддающиеся выражению на существующих языках. Получилась слож­нейшая лингвистическая структура— по зубам разве что сверхусовершен­ствованной электронно-вычислительной машине, которая, по его под­счетам, должна была появиться где-то в восьмидесятые годы, не раньше. Не опасаясь, что его письмена расшифруют, он пускался теперь в такие откровенности, какие до тех пор не доверял бумаге.

Как обычно, проведя утро в трудах, он отправился на прогулку к озе­ру. На обратном пути зашел в кафе «Альберт». При виде его кельнер мгно­венно заказал буфетчику чашку кофе и бутылку минеральной, а сам при­нес ему газеты. Но просмотреть их он не успел. Высокий господин с бла­городными чертами (прямо с полотна Уистлера!), на вид моложавый, хо­тя костюм старомодного кроя прибавлял ему лишних пять-шесть лет, остановился у его столика и попросил разрешения сесть.

— Любопытно, что мы встретились именно сегодня, в столь знаме­нательный для вас день,— сказал господин.— Я — граф Сен-Жермен.— И с легкой горечью в улыбке добавил: — По крайней мере так меня назы­вают... Не правда ли, любопытно, что мы встретились всего несколько дней спустя после находки ессейских манускриптов? Вы, конечно, осве­домлены...

— Знаю только то, что в газетах,— ответил он.

Господин пристально взглянул на него и улыбнулся, потом знаком подозвал кельнера.

— Двойной и без сахара.— А когда кельнер принес кофе, продол­жил: — Встречи, подобные нашей, встречи таких, как мы, неправдопо­добных личностей, отдают литературщиной. Следствие второсортной, псевдооккультной литературы. Отнесемся к этому со смирением: с фак­тором посредственного качества ничего не поделаешь. Легенды, которые покоряют умы иных наших сограждан, отличаются дурным вкусом. Пом­ню беседу с Матилой Гика — в Лондоне, летом сорокового, вскоре после падения Франции. Этот замечательный ученый, писатель и философ (за­мечу в скобках, что ценю не только общепризнанное «Le Nombre d'or»*, но и его юношеский роман «La Pluie d'étoile»**), так вот этот несравнен­ный Матила Гика сказал мне, что вторая мировая война, которая тогда

* «Златое число» (франц.). ** «Звездный дождь» (франц.).

была в самом начале, есть на самом деле война оккультная — между дву­мя тайными обществами: Орденом тамплиеров и кавалерами Тевтон­ского ордена... Если это говорит человек такого ума и культуры, как не отнестись с пренебрежением к оккультным традициям? Но вы, я вижу, молчите...

— Я слушаю. Очень интересно...

— Впрочем, я совершенно не принуждаю вас говорить. Попрошу только в конце ответить мне на один вопрос... — Господин помолчал. — Не стану утверждать, что знаю, кто вы. Но я вхожу в число тех немногих, которые с тридцать девятого года знают о вашем существовании. То, что вы появились внезапно и вне связи с традициями, наводит на кое-какие мысли: во-первых, что вы явились с особой миссией; а во-вторых, что вы располагаете более мощными средствами познания, чем наши... — И до­бавил: — Вам нет нужды ничего подтверждать. Я пришел повидать вас сегодня, потому что находка ессейских манускриптов с берегов Мертвого моря есть первый знак известного синдрома. Вскоре последуют и другие открытия того же порядка...

— То есть? — с улыбкой подал он реплику.

Господин напряженно и с некоторой укоризной взглянул на него.

— Вижу, вы хотите меня испытать. Возможно, вы и правы. Но значе­ние этих открытий недвусмысленно: кумранские рукописи выводят на свет Божий доктрины ессеев, тайного общества, о котором мало что известно. Точно так же найденные недавно в Египте и еще не расшифрованные гно­стические манускрипты разгласят эзотерические доктрины, почти восем­надцать веков пребывавшие в забвении. Последуют другие подобные же открытия, и тайные до сих пор традиции станут явными. Об этом-то син­дроме я и говорил: открытие, одно за другим, тайных доктрин. Верный знак приближения Апокалипсиса. Цикл замыкается. Известно это было давно, но после Хиросимы мы знаем и как он замкнется...

— Верно, верно,— рассеянно пробормотал он.

— Вот вопрос который я хотел вам задать: располагая вам одному данным знанием, вы можете сказать что-нибудь определенное о том, как будет устроен... ковчег?

— Ковчег? — переспросил он.— Вы имеете в виду подобие Ноева ков­чега?

Во взгляде господина любопытство смешалось с досадой.

— Это только метафора,— сказал он — ставшая расхожей. Вы найдете ее во всей этой макулатуре, которая называет себя оккульт­ной... Я же имел в виду трансмиссию традиции. Я знаю, что стерж­невое утратиться не может. Но есть ведь и многие другие вещи; не будучи стержневыми, они, как мне кажется, необходимы для истин­ного человеческого бытия. Например, сокровищница западного искус­ства, прежде всего музыка и поэзия, отчасти — классическая филосо­фия. Потом некоторые науки...

— Вообразите, что будет думать о науке горстка людей, переживших катаклизм! — с улыбкой перебил он господина. — Вероятнее всего, у пост­исторического человека, если я правильно его называю, будет аллергия на науку по крайней мере сотню-другую лет...

— Вполне вероятно,— подхватил господин.— Но я думал про мате­матику... В сущности, это и есть мой вопрос.

Он надолго задумался.

— В той мере, в какой я понял ваш вопрос, могу сказать только, что...

— Спасибо, я вас понял! — воскликнул господин, не скрывая ра­дости.

Низко поклонился, с чувством пожал ему руку и направился к двери с поспешностью, наводящей на мысль, что на улице его ждут.

— Я вам делал знаки,— сказал вполголоса хозяин кафе,— но вы на меня не смотрели. Когда-то он был у нас завсегдатаем. Мсье Оливье, а некоторые говорят: доктор. Доктор Оливье Бриссон. На самом деле он тут учительствовал, но потом бросил школу и уехал из города, никому не сказавшись. Боюсь, он не в своем уме. Пристает к людям с разговорами и представляется графом де Сен-Жерменом...

Он вспомнил об этой встрече, когда заметил, что сценарий начинает странным образом повторяться. В тот год он сблизился с Линдой Грей, молодой калифорнийкой, которая имела среди прочих достоинств одно очень важное для него — она была неревнива. Как-то вечером, за второй чашечкой кофе, она вдруг выпалила:

— Я узнала, что ты был дружен с одним известным французским врачом...

— Его уже нет,— поспешно перебил он ее.— Несчастный случай. По­гиб в авиакатастрофе зимой сорок третьего...

Линда Грей закурила и после первой затяжки продолжила, не глядя на него:

— А кое-кто считает, что катастрофа была не случайной. Что само­лет сбили, потому что... Да я, в общем-то, толком не поняла почему, но ты скоро все узнаешь из первых рук. Я пригласила его сюда,— добавила она, взглянув на часы.

— Кого ты пригласила сюда? — поинтересовался он с улыбкой.

— Доктора Монро из Нью-Йоркского геронтологического центра, он там то ли директор, то ли просто какое-то важное лицо...

Он сразу узнал доктора. Тот много раз попадался ему на глаза в биб­лиотеке и один раз в кафе. Сейчас, попросив разрешения присесть к их столику, доктор без предисловия начал:

— Вы знали профессора Бернара?

— Знал, и очень хорошо. Но я дал зарок никогда не говорить об ис­тории и подоплеке нашего знакомства...

— Прошу простить за такой напор.— Доктор Монро протянул ему руку. — Разрешите представиться: доктор Ив Монро. Я изучал материалы профессора Бернара в Нью-Йорке и, как биолог и геронтолог, особенно озабочен тем, чтобы прекратить распространение некоторых опасных ми­фов. В частности, мифа о том, что жизнь и молодость можно продлить иными средствами, нежели те, которые мы употребляем сегодня,— не био­химическими. Вы знаете, что я имею в виду?

— Нет.

— Я имею в виду прежде всего метод, предложенный доктором Ру­дольфом,— омоложение с помощью электрического разряда мощностью в один-полтора миллиона вольт... Это извращение!

— Хочется надеяться, что этот метод ни на ком не испытывали. Доктор рассеянно повертел в руках стакан виски и заговорил, не от­рывая глаз от кубиков льда:

— Нет, не испытывали. Но ходит легенда, что доктору Бернару был известен аналогичный случай: омоложение, спровоцированное ударом молнии. Однако материалы, переданные в Рокфеллеровскую лаборато­рию, так расплывчаты и разрозненны, что по ним никакого заключения сделать нельзя. Часть фонограмм, мне сказали, вообще утеряна, а вернее, их стерли случайно, при попытке переписать на более совершенные дис­ки... Так или иначе, то, что осталось от материалов доктора Бернара, от­носится исключительно к фазам восстановления психической и умствен­ной формы пациента, пораженного молнией... — Не пригубив виски, док­тор аккуратно поставил стакан на столик и продолжил: — Я позволил се­бе искать встречи с вами в надежде, что вы прольете свет на интересую­щие меня обстоятельства. Вы говорите, что хорошо знали профессора Бернара. Есть мнение, что он вез с собой в двух чемоданах самые важные документы и что самолет, на котором он должен был пересечь Атланти­ку, из-за этих-то чемоданов и сбили. Никто толком не знает их содержи­мого, но говорят, какая-то из соперничающих секретных служб на вся­кий случай решила подстраховаться, исключить, так сказать, фактор рис­ка... Может быть, вам известно, что было в тех чемоданах? Он пожал плечами.

— Это могут знать только ассистенты доктора Бернара в Париже... Доктор Монро натянуто улыбнулся, не в силах скрыть разочарования.

— Одни отпираются, утверждают, что им ничего не известно, дру­гие делают вид, что вообще не понимают, о чем речь... Я читал и статьи профессора Романа Стэнчулеску в «Ла пресс медикал». К сожалению, он умер осенью тридцать восьмого. Один из моих коллег, который отпра­вился в Бухарест по делам, недавно написал мне, что все попытки что-нибудь выведать у ассистентов профессора ни к чему не привели...

Доктор снова взялся за стакан, снова повертел его в руках и, поднеся к губам, стал не спеша потягивать виски.

— По ходатайству доктора Бернара вы три-четыре года получали грант от Рокфеллеровского фонда. Под какие исследования?

— Сбор материалов по истории медицинской психологии,— отве­чал он.— В сорок пятом я выслал их в Париж, сотрудникам доктора Бер­нара...

— Очень интересно,— произнес доктор Монро, оторвавшись от ста­кана и меряя его пристальным взглядом.

В тот вечер он вернулся домой в настроении задумчивом и печаль­ном. Уверенности, что Монро угадал, кто он такой, не было. Но, с другой стороны, за кого же он его принял? За личного друга Бернара? За кого-то из его пациентов? Если же Монро слушал женевские записи 1938— 1939 го­дов, он должен был узнать его по голосу...

На другой день его успокоил вопрос Линды:

— На что, интересно, намекал вчера доктор, когда отозвал меня в сторонку и шепнул: «Если он тебе скажет, что ему за семьдесят, не верь»?..

Некоторое время спустя его окликнули на улице по-румынски:

— Домнул* Матей! Домнул Доминик Матей!

Вздрогнув, он обернулся. Высокий молодой блондин с непокрытой головой торопливо шел к нему, на ходу расстегивая портфель.

— Я немного учил румынский,— сказал блондин на плохом фран­цузском,— но не осмеливаюсь говорить. Я знал, что вы здесь, в Женеве, а у меня столько ваших фотографий, что узнать вас не составило труда...

Нервно порывшись в портфеле, молодой человек предъявил ему несколько фотографий анфас и в профиль. Они были сняты осенью 1938-го — тем самым хирургом, который так удачно поработал над ради­кальным изменением черт его лица.

— А на всякий случай,— продолжал молодой человек, улыбнув­шись,— я ношу в портфеле и ваш семейный альбом. Зайдемте в кафе. Вы себе не представляете, как во мне все взыграло, когда я вас увидел. Я страш­но боялся: а вдруг вы не повернете головы, когда я вас окликну: «Домнул Матей!».

— Да, не следовало бы оборачиваться,— отвечал он с улыбкой.— Но, признаюсь, мне было очень любопытно...

Они сели за столик в ближайшем кафе, и незнакомец, заказав тепло­го лимонада и бутылку пива, устремил на него восхищенный и в то же время недоверчивый взгляд.

— Подумать только: какой-нибудь месяц назад, восьмого января, вам исполнилось восемьдесят! — прошептал незнакомец.—А выглядите вы на тридцать — тридцать два. И то потому, что стараетесь скрыть вашу молодость...

— Я еще не знаю, с кем имею честь...

— Прошу прощенья,— извинился незнакомец, отхлебнув пива.— Никак не приду в себя. Я, как говорится, поставил все на одну лошадь и выиграл!.. Тед Джонс Младший, корреспондент журнала «Тайм»... Все началось лет десять назад, когда я прочел интервью с вами, «Being Struck by the Thunder». На меня оно произвело потрясающее впечатление, даже

* Господин (рум.).

после того как я узнал, что это фальшивка. Но потом началась война, она собой все заслонила.

Джонс Младший допил пиво и осведомился, нельзя ли продолжить по-английски и можно ли при нем курить трубку.

— Два года назад, когда раскрыли знаменитый секретный архив док­тора Рудольфа, снова заговорили о вашем деле — конечно, в рамках ма­териалов, собранных Жильбером Бернаром. Но за их пределами не было известно ничего — даже живы вы или нет. К сожалению, доктор Рудольф был матерый нацист — впрочем, он покончил с собой в последнюю неде­лю войны,— и все, что связано с его опытами, сомнительно.

— С какими опытами?

— На животных, особенно на млекопитающих. Он пропускал через них электрический ток. Миллион двести тысяч вольт минимум — и до двух миллионов.

— А результаты?

Джонс Младший нервно хмыкнул и налил себе еще пива.

— Это долгая история.

История в самом деле показалась ему долгой, темной и неубеди­тельной. Первые исследователи архива доктора Рудольфа утверждали, что в некоторых случаях подопытные животные не погибали от элек­трического удара, однако по прошествии нескольких месяцев никаких утешительных результатов выявлено не было. Разве что в отдельных случаях изменения в генетической системе. Некоторые даже склоня­лись к тому, чтобы интерпретировать эти изменения как предвестие мутации. Но при неизвестных обстоятельствах часть материалов ар­хива, наиболее ценных, исчезла. Так что за отсутствием каких бы то ни было указаний на опыты над людьми теория доктора Рудольфа оказывается ничем не подкрепленной. С другой стороны, подавляю­щее большинство американских ученых априори отвергают гипотезу регенерации с помощью электричества.

— Единственным аргументом в ее пользу были и остаетесь вы! — по­дытожил Джонс Младший. — Поэтому следовало ожидать, что те немно­гие материалы, которые спас доктор Бернар, подвергнутся критическим нападкам, если не физическому уничтожению.

— Вы думаете, так оно и было?

Джонс Младший с улыбкой смотрел на него.

— У меня есть серьезные мотивы в этом не сомневаться. По счастью, меня послали корреспондентом в Румынию...

Готовясь к поездке, Джонс Младший засел за румынский язык, так что по приезде в Бухарест он уже умел читать и объясняться на улице и в магазинах. Ему повезло: он свел знакомство и даже сошелся накоротке с доктором Гаврилой, который хранил его семейный альбом и все собран­ные Профессором материалы.

— Вышла бы классная статья! «Человек, которого омолодила мол­ния!» С фотографиями, документами, свидетельствами профессора Ро­мана Стэнчулеску, доктора Гаврилы и тех, кто вас выхаживал. А интер­вью лично с вами! А нынешние, женевские фотографии февраля сорок восьмого!..

Джонс смолк, повозился с трубкой, тщетно пытаясь ее раскурить, и заглянул ему в глаза.

— Хотя ваш английский безупречен, вы что-то молчите.

— Жду продолжения.

— Вы верно угадали. Продолжение такое же таинственное и интри­гующее, как то, что произошло с вами. По мотивам этического и полити­ческого порядка опубликовать статью невозможно. Все, что дало бы по­вод для кривотолков, то есть все, что так или иначе подтверждает теорию доктора Рудольфа, не пропустят в печать. Особенно сейчас,— Джонс усмехнулся,— когда стоит вопрос о выделении дотаций геронтологическим институтам... Вам нечего сказать?

Он пожал плечами.

— По-моему, все идет так, как должно. Сожалею о потерянном вами времени, но последствия статьи были бы катастрофическими. Ес­ли люди, точнее, некоторые люди уверятся, что с помощью электриче­ского шока можно разрешить проблему регенерации и омоложения организма, представляете, что будет?.. Лучше уж пусть биохимики и геронтологи продолжают свои исследования. В ближайшем — или в отдаленном — будущем они все равно придут к подобному же резуль­тату.

Джонс курил трубку, глядя, как он потягивает теплый лимонад, и наконец сказал:

— В общем-то, надо было подумать и о вас. Во что превратилась бы ваша жизнь по выходе моей статьи?

— В каком-то смысле,— возразил он со смешком,— превращение уже началось. Как получилось, что вы так легко нашли меня? Я пола­гал, что в Румынии меня не числят в списках живых — ни доктор Гав­рила, и никто другой. Я давным-давно погиб в автомобильной катаст­рофе.

— Совершенно верно. И доктор Гаврила так считал до того самого дня, пока я не сказал ему по большому секрету, что вы живы и посели­лись в Женеве... Не думайте, что меня кто-то проинформировал.— Джонс загадочно улыбнулся.— Я сам до этого дошел, когда узнал, что доктор Монро отправился в Женеву, обсудить кое-какие дела с другом профессора Бернара. Я тут же догадался, что этот друг — не кто иной, как вы. Но, конечно, ни сам Монро, ни его сотрудники из Геронтологической лаборатории в такое не верят, не могут поверить.

— Утешительно.

— Правда все равно выйдет наружу,— с нескрываемым торжеством продолжал Джонс.— Уж больно хороша история. Нельзя такую замалчи­вать. Я напишу роман,— добавил он, принимаясь чистить трубку. — Я уже начал. Никакой опасности для вас. Действие происходит в Мексике, до и во время войны, и герои по большей части мексиканцы. Я вам, конечно, его пришлю — надеюсь, вы к тому времени будете по-прежнему в при­ятельских отношениях с Линдой. Я хорошо знал ее брата, он был пилот, погиб на Окинаве...

Джонс вдруг спохватился и с озабоченным видом полез в портфель.

— Чуть не забыл. Ваш семейный альбом. Я пообещал доктору Гаври­ле, что, если все-таки вас разыщу, верну его вам... Ценные документы: память о вашей... как бы получше выразиться... о вашей первой молодости.

Дома он завернул альбом в голубую бумагу, вложил в большой кон­верт и запечатал. В левом верхнем углу сделал надпись: «Получено 20 фев­раля 1948 года от доктора Гаврилы через Теда Джонса Младшего, коррес­пондента журнала «Тайм» в Бухаресте».

«Все упрощается и одновременно усложняется»,— думал он, откры­вая блокнот. Записал по-французски впечатление от встречи с Джонсом. Прибавил: «Он подтверждает информацию доктора Монро о планомер­ном уничтожении документов 1938—1939 годов. А ведь это единствен­ные свидетельства физиологического восстановления и анамнеза, это уни­кальный научный эксперимент по регенерации и омоложению через элек­трический шок. Выходит, генезис такой мутации никого не интересует. Почему?»

Он приостановился, подумал. «Конечно, из автобиографического очерка и из других записей, сгруппированных в папках А, В и С, гипоте­тический читатель сможет узнать главное. Но, не подкрепленные мате­риалами и научным анализом профессора Стэнчулеску и Бернара, мои свидетельства теряют ценность документа. Я описывал главным образом последствия анамнеза, расширения памяти — другими словами, ощуще­ния мутанта, который есть прообраз постисторического человека. Доку­менты Стэнчулеску — Бернара хотя и не содержали информации о моих ощущениях, но косвенным образом подтверждали их достоверность. Вы­вод напрашивается только один: мои свидетельства адресуются отнюдь не читателю из ближайшего будущего, из двухтысячного, скажем, года. Но тогда — кому?

Можно вчерне ответить так: вследствие ядерных войн, которые грядут, многие цивилизации, и западная в первую очередь, будут уничтожены. Вне сомнения, эти катастрофы нанесут человечеству не­ведомый дотоле духовный урон, вызовут волну всеобщего пессимиз­ма. Даже если не все оставшиеся в живых поддадутся соблазну покон­чить с собой, немногие найдут в себе силы поверить в человека и в возможность появления человечества, высшего по сравнению с гомо сапиенс. Если мои свидетельства обнаружат и расшифруют тогда, они смогут уравновесить безнадежность и общее желание прекратить че­ловеческий род. Документы, содержащие пример ментальных возмож­ностей человечества, которое зародится в далеком будущем,— эти до­кументы наглядно продемонстрируют реальность постисторического человека.

Такая гипотеза предполагает сохранность всех материалов, помещен­ных мною в сейф. Не могу себе представить, как будет осуществлена их сохранность. Но не могу и усомниться в ней. В противном случае мой опыт не имел бы смысла».

Он запечатал исписанные страницы в конверт и отправился в банк. Запирая за собой дверь, услышал телефонную трель и слышал ее все то время, что спускался по лестнице.

IV

Лето 1955 года было необыкновенно дождливым, в Тичино грозы гремели каждый день. И все же такого черного неба, как 10 авгу­ста после полудня, он еще никогда не видел. Едва первые молнии скре­стились над городом, электростанция перестала подавать ток. Почти пол­часа небо полыхало без передышки. Он наблюдал из окна, как молнии вонзались в скалистые предгорья, которыми обрывалась на западе цепь гор. Затем ливень постепенно пошел на убыль, и к трем часам мазутный цвет неба стал бледнеть. Зажглись фонари, и теперь из окна улица про­сматривалась до самого собора. Подождав, пока стихнет дождь, он спус­тился вниз и направился в полицейский участок.

— Перед полуднем,— начал он нейтральным, чисто информативным тоном,— две дамы ушли в горы, намереваясь подняться к Тренто. Они спросили меня, не знаю ли я дороги покороче, чем серпантин. Я показал им направление, но посоветовал отложить экскурсию, поскольку собира­лась гроза и они могли не успеть дойти до Геливальского приюта. Они от­ветили, что не новички в горах и грозы не боятся и вообще отложить поход не могут, потому что через несколько дней у них кончаются каникулы.

Полицейский слушал его вежливо, но без особого интереса.

— Дамы мне совершенно незнакомые,— продолжал он. — Но я слы­шал, как пожилая назвала молодую по имени: Вероника. Мне кажется, я знаю, что произошло. Гроза, вероятно, застала их по дороге на Валлино, туда особенно часто ударяли молнии. Я стоял у окна и видел,— добавил он, заметив, что в глазах полицейского зажглось недоверчивое любопыт­ство.— Я думаю, там был камнепад. Боюсь, что женщин засыпало или покалечило...

Он понимал, что убедить полицейского будет нелегко, и, помолчав, продолжил:

— Я бы взял такси и поехал сам. Но если случилось то, что я подозре­ваю, мы вдвоем, шофер и я, не сумеем вытащить их из-под завала. Пона­добятся кирки и лопаты...

В конце концов они столковались, что он поедет сам, а в случае необ­ходимости позвонит с ближайшего поста, и полиция пришлет «скорую» и все, что нужно. При подъезде к Валлино небо прояснилось, но на шоссе стали попадаться камни, и шофер сбавил скорость.

— Не думаю, что они успели дойти до приюта,— сказал он.— Веро­ятно, укрылись от грозы в какой-нибудь расщелине.

— Тут есть такие, что как пещеры,— заметил шофер.

Они увидели ее одновременно. Она могла умереть просто от страха, когда рядом ударила молния. Это была женщина в летах, седая, с корот­кой стрижкой. Вряд ли ее убило каменной лавиной, хотя одна глыба до­катилась до нее, прищемив край юбки. Ему послышался стон, и он начал внимательно разглядывать скалы и близлежащие камни.

Дата добавления: 2015-06-26