Сибилле 3 страница

— Знаю, в это трудно поверить,— не дал ему договорить Профес­сор.— Однако есть три свидетеля, люди простые, но надежные и с кое-каким опытом...

— А что они сделали со мной? Взяли под белые руки и отвели обрат­но в палату?

— В саду с вами был один охранник. Он утверждает, что когда вы встретились с ним глазами, то тут же повернулись и ушли... Забрались в палату через окно, тем же путем, что вышли... Лунатизм это или нет, не­важно. Главное: Сигуранца больше не сомневается, что готовился ваш по­бег. Тот факт, что вас застигли именно там, где за оградой ждала маши­на,— прямое свидетельство против вас; по их мнению, вы прекрасно зна­ли, в чем дело, и спустились в сад не случайно... Нам пришлось обратить­ся в самые высокие инстанции, чтобы вас не арестовали.

— Благодарю,— в полном смущении промямлил он, отирая пот со лба.

— Пока что усилили охрану. С наступлением темноты улицу непре­рывно патрулируют. Сержант в штатском будет курировать вас со сторо­ны сада.— Профессор понизил голос.— Он уже на часах... А охранник будет по ночам спать под вашей дверью на раскладушке.

Профессор вскочил и зашагал по комнате, рассеянно перекладывая тетрадь из одной руки в другую. Потом, остановившись подле него, по­смотрел ему прямо в глаза.

— А вы как объясняете эту череду совпадений? Неожиданная бес­сонница, внезапно открывшийся лунатизм, в приступе которого вы устремляетесь к клумбам с розами, точно к тому месту, где за оградой вас ждет машина с потушенными фарами... каковая скрывается при первом же сигнале тревоги... Как вы все это объясняете?

Он пожал плечами в полной растерянности.

— Никак не объясняю... До прошлой недели я вообще с трудом примирялся с мыслью, что путаю, где сон, где явь. Если бы не бес­спорные доказательства... Но чтобы дойти до лунатизма, да еще ка­кая-то машина...

Профессор открыл свой портфель, набитый журналами и брошю­рами, и аккуратно засунул между ними тетрадь.

— Если бы это были не вы — возвращая вам вашу формулу,— если бы я не видел ваши семейные альбомы, ваши фотографии от тридцати до шестидесяти с лишним лет, я бы, пожалуй, признал гипотезу Сигуранцы: что вы тот, за кого она вас принимает...

«Что ты дергаешься? — услышал он свои мысли, как только погасил свет. — Все идет нормально. Так и должно быть: пусть тебя с кем-то пута­ют, пусть думают, что ты не можешь отличить, где сон, где явь, и бродишь лунатиком. Лучшего камуфляжа не найти. В конце концов ты убедишься, что нет никакой опасности. Что о тебе заботятся...»

Мысль оборвалась, и он, подождав, прошептал: «Кто обо мне забо­тится?» Подождал еще и услышал не в своем, в каком-то незнакомом ему тоне: «А ты думал, что все, через что ты прошел,— дело случая?» — «Не­важно, что я думал,— нетерпеливо перебил он сам себя.— Кто обо мне заботится?» И, притихнув в страхе, услышал: «Узнаешь после. Сейчас не это главное... К тому же ты кое о чем догадываешься, и давно. Иначе почему ты никогда не доверяешь Профессору некоторые мысли?. Ни Про­фессору, ни бумаге. Если бы ты не знал, что существует что-то другое, почему бы тебе не намекнуть на свои открытия последних двух не­дель?..» — «Вернемся к моему вопросу»,— попытался он перебить тече­ние мысли. Смолк и, когда ему показалось, что он различает ответ, уснул.

«Лучше будем разговаривать во сне,— услышал он.— Во сне скорее схватываешь, глубже понимаешь. Ты говорил Профессору, что во сне нить твоих дневных занятий не прерывается. На самом деле все не так, и ты давно в том убедился. Ты ничего не выучил ни во сне, ни бодрствуя. Ты просто убедился, постепенно, что владеешь китайским. В один прекрас­ный день ты очнешься со знанием и других языков, каких только пожела­ешь. Разве ты просто вспоминаешь то, что знал в юности, а потом забыл? Полно! Как насчет албанской грамматики?..»

Это напоминание встряхнуло его так сильно, что он проснулся и за­жег лампу. Ему с трудом верилось в случившееся, даже теперь, неделю спустя. Никогда в жизни он не учил албанский язык. Лет двадцать тому назад купил грамматику Г. Мейера, но дальше предисловия дело не по­шло, и с тех пор он ни разу в нее не заглядывал. На прошлой неделе, рас­паковывая ящики с книгами из дому, он наткнулся на эту грамматику и открыл ее наугад, где-то ближе к концу. С волнением и страхом обнару­жил, что все понимает. Поискал перевод параграфа и убедился: да, все верно...

Он вскочил с постели и шагнул к книжным полкам, так ему захоте­лось во что бы то ни стало еще раз проверить свое открытие. И тогда из-за распахнутого окна его одернул незнакомый голос:

— Вам что, не спится?

Он вернулся в постель, с яростью зажмурил глаза, твердя шепотом:

— Не думать, ни о чем не думать.

«А я тебе что говорю — с самой первой больничной ночи?» — услы­шал он мысленное.

И тут в нем забрезжило понимание того, что же произошло. Электрический заряд огромной силы, разрядившись прямо над ним и пронизав его насквозь, регенерировал все клетки его организма и ска­зочно расширил возможности мозга. Но тот же электрический заряд сотворил в нем новую личность, что-то вроде двойника, с которым они, чаще всего во сне, мирно беседуют, а иногда и пререкаются. Вполне возможно, что эта новая личность складывалась, пока шло выздоровление, в самых глубоких пластах его подсознания. Повторив про себя несколько раз это объяснение, он услышал: «Хорошо най­дено — двойник! Точно и пойдет тебе впрок. Но не торопись докла­дываться Профессору».

Он не понимал — и это вызывало в нем легкое удивление и доса­ду,— зачем постоянно напоминает себе о мерах предосторожности, ко­гда и так решение уже давно принято (в сущности, решения и не было нужды принимать, он просто знал, что по-другому не сможет). Разговоры с ним Профессор неизменно сводил на гипермнезию и прогрессирующее отмирание прошлого.

— Хотите, вам привезут рукописи и папки с вашими материалами,— предложил он раз.— При нынешних ваших возможностях вы могли бы завершить работу за несколько месяцев...

Он панически поднял вверх обе руки и даже не сказал, а вскрикнул:

— Нет! Нет! Меня это больше не интересует. Профессор опешил, проронил разочарованно:

— Но это же труд всей вашей жизни...

— Его следует переписать с первой до последней страницы, а я не уверен, что игра стоит свеч. Пусть останется, как есть, opus imperfectum*... Я вот что хотел вас спросить,— сменил он тему,— если это не секрет. За мной ничего такого не замечали в последнюю неделю? Что докладывает охранник и все прочие?

Профессор встал с кресла, постоял несколько мгновений у окна, по­том в задумчивости вернулся на место.

— Умеют быть невидимыми, когда надо, но, конечно, все бдят... Ни­чего сенсационного не докладывали: только что вы по многу раз за ночь включаете свет. Включаете и через пару минут гасите... По крайней мере так мне сказали... Подозреваю, что мне всего не говорят,— добавил Про­фессор, понизив голос.— Подозреваю, что они узнали еще о чем-то не­маловажном — или вот-вот узнают...

— В связи со мной? — спросил он, переборов волнение. Профессор призадумался, потом снова рывком встал и отошел к окну.

— Не знаю,— сказал он немного погодя.— Может быть, и не только в связи с вами...

* Незавершенный труд (лат.).

Утром 3 августа Профессор пришел неожиданно, после ощутимого перерыва.

— Не знаю, радоваться или нет. Вы прославились на всю Америку. Один иллюстрированный журнал опубликовал интервью с вами — ко­нечно, фальшивку: «Как в меня попала молния». Фальшивка произвела сенсацию, все наперебой принялись ее перепечатывать. Комитет по печа­ти проинформировал нас, что трое корреспондентов крупных американ­ских газет прибыли в страну вчера вечером и хотят непременно с вами встретиться. Им ответили, что доктора пока не разрешают посещений. Но сколько времени еще удастся вас скрывать? Возможно, в эту минуту газетчики уже развернули свою деятельность. Младший персонал боль­ницы расскажет им все, что знает, и много сверх того, от себя. Найдутся информаторы и здесь... Что же касается фотографий, тут у меня иллю­зий нет. Вас, бесспорно, снимали, и неоднократно: на прогулке, у окна, может быть, даже в постели... Но я вижу, это известие вас отнюдь не оше­ломило,— заметил Профессор, просверлив его взглядом.— Вы ничего не говорите.

— Я ждал продолжения.

Не сводя с него испытующих глаз, Профессор подошел ближе.

— Откуда вы знаете, что есть продолжение?

— Догадался, потому что вы нервничаете. Я вас таким никогда не видел.

Профессор с горечью усмехнулся.

— Вы, может, и не видели, тем не менее похвастаться крепостью нер­вов я не могу... Однако к делу. Возник целый ряд осложнений, особенно в те две недели, что я отсутствовал.

— Из-за меня?

— Нет, не из-за вас. И не из-за меня. Вы не покидали территорию (я это знаю, потому что звонил каждый день). Я же за две недели, проведен­ные в Предяле, не обсуждал ситуацию ни с кем, кроме двоих-троих кол­лег, в чьей надежности не могу усомниться... Но кое-что стряслось. Ба­рышня из шестого номера, которую нам подсунула Сигуранца, исчезла десять дней назад. В Сигуранце давно подозревали, что она — двойной агент. Но что она работает на гестапо, даже они не догадывались...

— Надо же,— тихо сказал он.— Но как могли это так скоро устано­вить?

— Раскрыли шпионскую сеть, куда она входила, и арестовали троих агентов, как раз тех, что подстерегали вас несколько ночей подряд в ма­шине с погашенными фарами. Сигуранца не без оснований предполага­ла, что вас должны были похитить и переправить через границу, в Герма­нию. Они ошиблись только в одном: речь шла не о ком-то из вождей легионеров, а о вас лично.

— Да зачем я им? — улыбнулся он.

Профессор шагнул к окну, но замер на полпути, обернулся и с мину­ту вглядывался в него.

— Затем, что вы — то, что вы есть, после всего случившегося.— Про­фессор стал медленно прохаживаться между дверью и креслом.— Я ни­когда не строил себе иллюзий. Знал, что когда-нибудь информация про­сочится. Потому-то и писал регулярно в «Ла пресс медикал» — хотел, что­бы по крайней мере сведения были из первых рук. Конечно, всего я не раскрывал. Довольствовался сводками об этапах восстановления физи­ческой и умственной нормы. Только раз позволил себе аллюзию, и то до­вольно расплывчатую, на процесс омоложения. А о гипермнезии — ни сло­ва... Но они выведали все: и про вашу феноменальную память, и про то, что вы вспомнили все языки, которые учили в юности. Таким образом, вы стали самым ценным экземпляром человеческой породы из имеющих­ся сейчас на земном шаре. Все медики мира желают заполучить вас, хотя бы на время, к себе в университеты.

— В качестве морской свинки? — снова улыбнулся он.

— Можно сказать и так. Вполне понятно, почему гестапо хочет по­хитить вас любой ценой — в его руках информация, добытая барышней из шестого номера.

Профессор на минуту смолк, потом неожиданно заулыбался.

— Ваша подруга — на одну ночь или на несколько?...

— Боюсь, что не на одну,— признался он, краснея.

— Так вот, ваша подруга оказалась смышленее, чем думала Сигуран­ца. Она не ограничилась одной только проверкой потенции и не только, пользуясь вашим парасомнамбулическим состоянием, выпытала у вас, кто вы такой. Она поступила по-научному: записала на крохотный магнито­фон все ваши с ней разговоры, а вернее, ваши длинные монологи, и пере­дала их Сигуранце. Там были интересные вещи. Например, вы читали стихи на очень многих языках, а когда она задавала вам вопросы по-не­мецки или по-русски, вы отвечали впопад и без всяких затруднений. Кроме того, она составила список всех грамматик и словарей, которые вы полу­чили из дому. И всю собранную информацию предусмотрительно про­дублировала для своих шефов из гестапо. Вероятно, кто-то из высших чинов последнего, прослушав пленки, и распорядился похитить вас.

— Понятно,— проронил он, потирая лоб.

Профессор выглянул в окно, долго осматривал сад, прежде чем про­должить:

— Разумеется, охрану удесятерили. Вы, может, и не заметили, но уже несколько дней все соседние комнаты заняты агентами. А по ночам — мо­жете себе представить, как патрулируется улица... И при всем том вскоре вам предстоит эвакуация.

— Жаль, — сказал он. — Я привык... и мне даже нравилось.

— Нам посоветовали уже сейчас начать вас маскировать. Во-первых, надо отпустить усы. Потом, мне сказали, над вашей внешностью порабо­тают; я думаю, перекрасят волосы и изменят стрижку, чтобы вы не были похожи на фотографии, тайком снятые в последние недели. Меня уверя­ли, что смогут прибавить вам лет десять-пятнадцать. При выходе из кли­ники вам на вид будет за сорок... — Профессор устало смолк и опустил­ся в кресло. — К счастью, у вас больше не повторялись кризы парасомнамбулизма. По крайней мере так сказали мне...

День обещал быть жарким. Он снял больничную куртку и, облачив­шись в самую тонкую пижаму, какую только нашел в шкафу, растянулся на постели. «Ты, конечно, прекрасно понимаешь,— взошла в мозгу мысль,— что ты не лунатик. Ты вел себя так, как было надо, чтобы устро­ить путаницу. Но теперь необходимость в этом отпала...»

— Двойник,— прошептал он.— Предупреждает вопросы, которые я собираюсь задать. Как настоящий ангел-хранитель.

«Что ж, эта формула тоже точна и плодотворна» — «А есть и дру­гие?» — «Есть, и много. Некоторые уже вышли из употребления и стали анахронизмом, некоторые — вполне действенны, особенно там, где хри­стианство сумело сохранить в теологии и на практике древнейшие мифо­логические традиции».— «К примеру?» Он с любопытством улыбнулся. «К примеру, наряду с ангелами и ангелами-хранителями, силы, арханге­лов, серафимов, херувимов. Существ по преимуществу промежуточ­ных». — «Промежуточных между областью сознательного и бессознатель­ного?» — «Разумеется. Но также и между природой и человеком, между человеком и божеством, рацио и эросом, началом женским и мужским, тьмой и светом, материей и духом...»

Он заметил, что смеется, и приподнялся на локтях. Внимательно оглядел палату, потом проговорил тихо, но отчетливо:

— Итак, мы вернулись к моей старой страсти: к философии. Сумеем ли мы когда-нибудь логическим путем продемонстрировать реальность внешнего мира? Метафизика пока что представляется мне единственной безупречно логической конструкцией.

«Мы отдалились от темы дискуссии,— услышал он снова свою мысль.— Суть не в реальности внешнего мира, а в объективной реально­сти «двойника», или ангела-хранителя — как тебе больше нравится. Не так ли?» — «Именно так. Я не могу поверить в объективную реальность личности, с которой беседую; я считаю ее своим двойником».— «В опре­деленном смысле так оно и есть. Но это не означает, что личность сия не существует и сама по себе, независимо от сознания, чьей проекцией, по всей видимости, является». — «Хотел бы в это верить, однако...» — «Знаю, в метафизических спорах эмпирические опыты — не доказательство. И все же — не хочешь ли получить, прямо сейчас, розы из сада?»

— Розы? — воскликнул он, встрепенувшись.— Розы я всегда любил. «Куда мне их поставить? Не в стакан же?» — «В стакан — ни в коем

случае. Вложи одну розу мне в правую руку, другую — положи на колени, а третью, скажем...»

В ту же секунду его пальцы сжали прекрасную розу цвета алой кро­ви, а на коленях заколыхалась, клонясь вниз, вторая.

«Куда третью? — услышал он мысль.— Куда мне положить третью розу?..»

— Положение гораздо серьезнее, чем мы предполагали.

Голос Профессора доносился то ли из-за плотной завесы, то ли из далекого далека, но сам Профессор сидел перед ним, в кресле, с портфе­лем на коленях.

— Серьезнее, чем мы предполагали? — машинально откликнулся он. Профессор подался вперед и потрогал его лоб.

— Что с вами? Плохо спали?

— Нет, нет. Но как раз в тот момент, когда вы входили в палату, мне показалось... Впрочем, неважно...

— А я к вам по важному и срочному делу,— объявил Профессор.— Вы пришли в себя? Можете меня выслушать?

Он потер лоб и с усилием улыбнулся.

— Мне просто не терпится вас выслушать. Профессор откинулся на спинку кресла.

— Я сказал, что положение гораздо серьезнее, чем мы предпола­гали, потому что теперь мы знаем точно, что гестапо не остановит­ся ни перед чем — повторяю, ни перед чем,— лишь бы заполучить вас. Вы сейчас поймете почему. Среди приближенных Геббельса есть одна темная лошадка, некто доктор Рудольф. Он выдвинул теорию, на первый взгляд безумную, но, по сути, не лишенную элементов на­учного обоснования. Дескать, если через человека пропустить электри­ческий заряд по меньшей мере в миллион вольт, это может вызвать в организме радикальную мутацию. Заряд такой силы якобы не толь­ко не убивает, но, напротив, оказывает тотальное регенерирующее воздействие... Как в вашем случае... К счастью ли, к несчастью, но эту гипотезу нельзя проверить экспериментальным путем. Сам Ру­дольф признается, что не установлено, какой точно мощности должен быть электрический заряд, чтобы произошла мутация. Миллион вольт как минимум, а может быть, и два миллиона... Понимаете теперь, ка­кой интерес для них представляет ваш случай?

— Понимаю,— откликнулся он.

— Вся информация, которую они собрали о вас, а собрали они до­статочно, подтверждает их гипотезу. Окружение Геббельса преисполне­но энтузиазма. Предприняты кое-какие дипломатические шаги: дескать, во имя науки, на благо человечества и прочая. Очень многие университе­ты и научные центры зазывают нас на конференции: приглашают меня, вас доктора Гаврилу и всех, кого нам будет угодно взять с собой. Одним словом, хотят заполучить вас хотя бы на время. А поскольку мы неуступ­чивы, гестапо может пустить в ход свои методы.

Профессор вдруг смолк, как будто ему не хватило дыхания, и он вдруг заметил, как тот постарел, осунулся.

— Нам пришлось предоставить им копию медицинской карты, за­веденной на вас в больнице. В научных кругах это дело обычное, отказать мы не могли. Но, конечно, кое-что мы утаили. Последние материалы, в том числе фотокопии ваших тетрадей и дубликаты магнитофонных пле­нок, отправлены в Париж. Сейчас их изучает доктор Бернар со своими сотрудниками, а потом они будут переправлены в одну из лабораторий Рокфеллеровского фонда... Но вы, я вижу, меня не слушаете. Вы устали. Я продолжу в другой раз.

Продолжение показалось ему бесконечным. Иногда оно не вызыва­ло у него ни малейшего интереса, иногда было впечатление, что он слы­шит вещи, которые ему уже известны — но откуда, он не мог бы сказать. Например, подробности про ту молнию в Пасхальную ночь. Установили, что ливень не переходил за строго очерченные пределы и что молния бы­ла одна-единствнная, причем странного вида, похожая на гигантское рас­каленное копье — так говорили верующие, которые пережидали дождь на паперти. Кроме подосланных доктором Рудольфом специалистов, ко­торые собрали по крохам всю информацию относительно формы и ин­тенсивности молнии, объявился один известный дилетант, состряпавший несколько книжек по etrusca disciplina*. Менее чем за неделю ему удалось вычислить площадь, на которой выпал дождь, и теперь он толковал сим­волику пространства, на котором разрядилась молния.

— Но все эти опросы и изыскания имеют не более чем анекдотиче­скую ценность,— заключил Профессор.— Серьезно тут одно — решение доктора Рудольфа начать эксперимент с высоковольтным током, как толь­ко досье укомплектуется вашими личными показаниями.

— Но что я могу добавить к уже известному? — недоуменно спро­сил он.

— Понятия не имею. Возможно, он хочет восполнить недостаток ин­формации лабораторными опытами: например, произведет серию искус­ственных разрядов в надежде, что вы узнаете, по интенсивности вспыш­ки, молнию, которая попала в вас. А может, хочет услышать непосредст­венно из ваших уст, что вы ощутили в ту самую минуту, помните — как вас всосал смерч, который обрушился сверху вам на макушку. Не знаю. Есть только подозрение, что эксперименты с электричеством будут про­изводиться на политзаключенных. А это преступление надо предотвра­тить во что бы то не стало...

* Наука об этрусках (лат.).

Он отпустил усы, как ему было предложено.

— К изменению вашей внешности приступят позже,— сказал ему Профессор вечером 25 сентября.

Он с трудом сдержал волнение.

— Чемберлен и Даладье — в Мюнхене,— выпалил с порога Профес­сор.— Со дня на день может начаться.— Опустился в кресло.— Те, кто вами занимается, переменили планы. Сегодня же ночью вас эвакуируют, втайне, но так, чтобы кое-кто заметил машину, на которой вас будут транс­портировать. Затем, километрах в двадцати — двадцати пяти отсюда...

— Позвольте я подскажу,— с улыбкой перебил он Профессора.— В двадцати — двадцати пяти километрах от Бухареста будет инсцениро­вана авария.

— Совершенно верно. Найдутся и свидетели. В прессе появится со­общение о рядовом дорожном происшествии, в котором погибли три че­ловека. Их тела будут обожжены до неузнаваемости. Тем не менее разные информационные службы проведают, что жертвами стали вы и двое охранников, сопровождавших вас в надежное и безопасное место... Соб­ственно, в такое место вы и попадете. Не знаю, где вас спрячут. Но имен­но там и совершится преображение вашей внешности, о котором я вам говорил. Самое позднее через месяц вас переправят в Женеву — не знаю каким образом, меня не посвятили. Паспорт у вас будет в полном поряд­ке, а Женеву предложил Бернар. Он полагает, что в данный момент Па­риж не самое надежное место. При первом же удобном случае он выбе­рется вас проведать... Я тоже,— добавил Профессор, помолчав.— Хочу надеяться...

III

Профессора он больше не увидел, потому что тот умер в конце октября. Он боялся, что так и будет, с того самого дня, когда Профессор вошел в палату со словами: «Положение гораздо серьезнее, чем мы предполагали...» А он увидел тогда, как Профессор схватился за сердце и со стоном рухнул на пол. Кто-то завизжал, хлопнула дверь, шаги застучали по коридору. И только когда Профессор нагнулся к нему и спро­сил: «Что с вами? Плохо спали?» — он пришел в себя. Но видение с тех пор преследовало его. И когда доктор Бернар начал: «Я к вам с печальным известием...» — он чуть не брякнул: «Знаю, умер Профессор».

Доктор Бернар приезжал проведать его раз в месяц, не реже, и про­водил с ним почти целый день. Иногда, назадавав ему разных вопросов, включал магнитофон и просил повторить ответы. К счастью, вопросы вертелись вокруг памяти, вокруг новой модели поведения (отношение к людям, к животным, к событиям — в сравнении с тем, что было раньше), вокруг адаптации личности к парадоксальной ситуации (как он счита­ет — мог бы он влюбиться соответственно тому возрасту, в который вер­нулся?). На подобные вопросы он отвечал безбоязненно. Каждый раз Бер­нар привозил ему некоторую сумму денег (выделяемых для него Рокфел­леровским фондом). Бернар же помог ему получить место в университете и поручил собирать материалы по истории медицинской психологии.

После оккупации Франции он надолго остался без известий от доктора Бернара, хотя до декабря 1942-го продолжал получать, каждые три меся­ца, чек непосредственно из Рокфеллеровского фонда. В начале 1943-го к нему пробилась весточка из Португалии. Доктор Бернар обещал в ско­ром времени написать «длинное письмо, потому что накопилось много разных новостей». Но письмо так и не пришло. Только после освобожде­ния Франции, адресовавшись к одному из ассистентов доктора, он узнал, что Бернар погиб в авиакатастрофе над Марокко в феврале 1943-го.

Каждый день он ходил в библиотеку и заказывал груды книг и ста­рых журналов. Внимательно их перелистывал, делал выписки, составлял библиографические карточки. Но вся эта работа была не более чем ка­муфляж. Бросив взгляд на первые же строчки, он уже знал, что там даль­ше. Ему стоило только захотеть — и оказывалось, что ему известно со­держание раскрытого перед ним текста. В суть анамнеза, как он называл это про себя, он не вникал. Однажды ему приснился длинный и драмати­ческий сон — он запомнил его лишь фрагментарно, потому что не раз просыпался по ходу событий и прерывал их. Особенно сильное впечатле­ние произвела на него следующая подробность: от воздействия мощного электрического заряда его умственные способности достигли такого по­рога, какой человечеству предстоит достигнуть лишь через десятки ты­сяч лет. Главной характеристикой нового человечества будет иная струк­тура психоментальной жизни: все достижения человеческой мысли, вы­раженные когда бы то ни было устно или письменно, становятся достоя­нием индивидуальной памяти с помощью определенного упражнения по концентрации. Собственно, образование будет состоять в обучении ме­тоде концентрации под контролем инструкторов.

«Короче, я мутант,— заключил он, проснувшись.— Прообраз пост­исторического человека. Этакий герой science-fiction». Он весело улыб­нулся. Иронические замечания он отпускал главным образом для «сил», которые о нем заботились. «Так оно и есть в каком-то отношении,— всплыла мысль.— Только в отличие от персонажа science-fiction ты со­хранил свободу принимать или не принимать свое новое качество. Захо­чешь обрести прежнее — ты волен сделать это в любой момент...»

«Волен?» Он глубоко перевел дух и, оглянувшись по сторонам, про­изнес:

— Итак, я свободный человек!.. Однако же... — Но не посмел об­лечь свою мысль словами.

Еще в 1939 году он решил завести отдельную тетрадь только для са­мого себя. И открыл ее тем, что назвал про себя свидетельством в пользу гуманной сути постисторического человека: «Спонтанное, автоматическое усвоение знаний не убивает ни вкуса к исследованию, ни радости откры­тия. Вот пример, легко поддающийся проверке: любитель поэзии берет в руки томик любимых стихов с неубывающим удовольствием. Он знает их наизусть — и все же нет-нет да и припадет к книге. Потому что по­вторное чтение знакомого текста дает возможность раскрыть в нем то, что до тех пор ускользало,— новую красоту, новый смысл. Так же и зна­ния, которые получаешь в готовом виде, все эти языки и литературы, ко­торые вдруг оказываются в голове, нисколько не умаляют радость ученья, исследовательского процесса».

Сейчас, несколько лет спустя, перечитывая тогдашнее, он временами одобрительно кивал: «Выучить основательно и с удовольствием можно только то, что уже знаешь». Или: «Не уподобляйте меня электронному калькулятору. Да, если его правильно питать — как и меня,— он сможет прочесть наизусть «Одиссею» или «Энеиду». Но я читаю их всякий раз иначе». Или: «Каждое творение культуры (подчеркиваю: культуры, не од­ного только искусства) есть источник неисчислимых блаженств».

Он всегда волновался, вспоминая эпифанию тех двух роз. Время от времени, правда, ему нравилось оспаривать их пригодность в качестве философского аргумента. Следовали длинные, упоительные диалоги; он все собирался записать их, особенно за литературные, так ему чудилось, достоинства. Однако в последний раз диалог закруглился, если не сказать оборвался, довольно скоро. «В сущности,— повторил он еще раз в тот зимний вечер 1944-го,— подобные парапсихологические феномены мо­гут быть результирующими каких-то сил, нам неизвестных, но которы­ми, предположим, владеет наше подсознание».— «Спору нет,— услышал он мысленное,— любое действие производится более или менее извест­ной силой. Но ты накопил уже столько опыта, тебе стоит пересмотреть свои философские принципы. Понимаешь, на что я намекаю?..» — «Ка­жется, да»,— признал он с улыбкой.

В последние военные годы он не раз обнаруживал, что на его счету в банке кончаются деньги, и начинал с любопытством предвкушать разре­шение кризиса. В первый раз ему пришел почтовый перевод на тысячу франков от неизвестного лица. Благодарственное письмо вернулось с над­писью: «Адресат по указанному адресу не числится». В другой раз он слу­чайно встретил в привокзальном ресторане знакомую, коллегу по уни­верситету. Узнав, что она едет на неделю в Монте-Карло, попросил ее пой­ти на третий день в казино и ровно в семь вечера (ровно в семь), в первом зале с рулеткой на первом столе поставить сто франков на определенное число. Еще он попросил ее сохранить это в тайне и повторил просьбу, когда молодая дама, потрясенная, привезла ему три тысячи шестьсот франков.

Но больше всего ему понравился последний случай. Его он имел в виду, отвечая на мысленное: «Понимаешь, на что я намекаю?» По дороге из библиотеки он всегда проходил мимо лавки филателиста. На этот раз, сам не понимая почему, он остановился и стал по очереди разглядывать все три витрины. Филателия никогда его не занимала, и он недоумевал, почему никак не может расстаться с одной из витрин, причем наименее привлекательной на вид. Наткнувшись взглядом на затрепанный, непри­метный альбом, он понял, что должен его купить. Альбом стоил пять фран­ков. Придя домой, он стал его перелистывать с живым любопытством, хотя не знал, что он там ищет. Это была явно коллекция начинающего, возможно какого-нибудь лицеиста. Даже человек, далекий от филателии, разобрался бы, что тут только банальные марки недавних выпусков. Вне­запно рука его потянулась за ножом, и он принялся вспарывать картон­ные страницы. Потом осторожно извлек из их толщи несколько целло­фановых конвертов со старыми марками. Было нетрудно догадаться, в чем дело: кто-то, преследуемый режимом, попытался, и с успехом, вывез­ти из Германии коллекцию раритетов.

На другой день он снова зашел в лавку и спросил владельца, кто про­дал ему этот альбом. Тот не знал, альбом был куплен вместе с партией других на аукционе, несколько лет назад. Когда он показал коммерсанту марки, извлеченные из тайника, тот побледнел.

— Это раритеты не только для Швейцарии, вы таких сейчас ни­где в мире не найдете. За них можно выручить по меньшей мере сто тысяч франков. А если подождете до международных торгов, то и все двести.

Дата добавления: 2015-06-26