Билл Гейтс 24 страница

Цвет парижской аристократии находится в Лондоне. Более трехсот герцогов, маркизов, виконтов, баронов с женами и детьми отправились представиться беглому герцогу Бордоскому и уверить его во всегдашней преданности и верности. Поэтому безжизненны салоны Сен-Жерменского предместья. Но легитимистские пилигримы скоро вернутся. К скачкам на Марсовом поле, к открытию оперы.

Перед Карлом и Женни — Париж. Как далеко отступил в их памяти Рейн, отошла родина! Они женаты всего несколько месяцев, но обоим кажется, что прошли для них годы. Так долго ждали друг друга. Семь бесконечных лет!

— Давно, а будто только вчера встретились, еще ни о чем не успели наговориться, — шепчет Женни ласково.

Сознание неразрывности, любви навсегда беспредельно расширяет ее чувство. Она думает о недавнем прошлом, заглядывает в счастливые месяцы, точно в сокровенный ларчик, полный до краев любовных слов, тончайших признаний и мечты.

Крейцнах. Маленький городок как цветочная клумба у подножия горы, сплошь поросшей виноградными кустами. Лучшего места не сыскать для уединения, нежности и сердечного счастья.

Каролина фон Вестфален не мешала дочерней любви. После смерти мужа знатная небогатая дама поселилась в суровой замкнутости. Позади маленького вдовьего домика в саду, как и на Римской улице в Трире, стояла беседка, обвитая ярко-зеленой виноградной лозой. В сумерки Каролина вязала, полузакрыв глаза и откинувшись на спинку деревянной скамьи. По-прежнему томик стихов Китса, Шелли или Байрона лежит подле ее пышной юбки.

Овдовев, Каролина заперла рояль и накинула на крышку черный плюшевый саван. В большой траурной раме, обвитой дубовыми сухими ветками, на рояле стоял портрет советника прусского правительства. Людвиг Вестфален, жизнерадостный, удивительно здоровый, задорно смотрел на мир. Слезы появлялись в глазах Женни, когда она думала об отце. Карл едва прятал глубокую печаль. Его второй отец, его добрый друг ненамного пережил Генриха Маркса. Дом Вестфаленов опустел. Фердинанд неистово пробивался к чинам и почестям при прусском дворе. Неврастеническая тоска гоняла по свету Эдгара. Он так и не мог найти подходящую роль, чтоб играть ее в жизни. Милый бесполезный Эдгар, товарищ детских лет Карла.

Последней уходила от матери Женни. Девушке уже минуло двадцать девять лет. Каролина торопила дочь.

Карл и Женни поклялись не расставаться более. Они с облегчением покинули город их отрочества.

Без сожаления, хоть и с горечью оставлял Карл родину. Он устал от бесплодной изнуряющей борьбы с цензурными ухищрениями. Он временно отступил.

«Рейнская газета», его детище, более не существовала. Дух прусской казармы душил его.

Париж. Франция. Маркс надеялся за границей установить печатный станок. Оттуда, издалека, вместе с верными помощниками он сумеет пойти войной на самодержавие, на филистеров, на помещиков. Он не откладывал пера. Заглядывая в темную чащу философии, Карл повторял понравившуюся ему мысль Фейербаха, с которым был в переписке:

«Раз паука не разрешает загадки жизни, — что же делать? Обратиться к вере? Но это значило бы броситься из огня да в полымя. Нет. Надо подойти вплотную к жизни, к практике. Сомнение, которое не разрешает теория, разрешит повседневность».

Германия осталась позади.

И вот вместе с любимой женщиной Карл в долгожданном Париже, славном городе революций и мятежей.

Каждый новый город, каждая новая страна — школа. Маркс наблюдателен, как никто. Его пытливый взор находит без труда несравненно большие противоречия, нежели в сонном немецком государстве, открывает глухую борьбу сытых и голодных. Везде все то же… Жгучая ненависть к торжествующим буржуа нависла над столицей. Разоренные крестьяне наполняют улицы, клянчат милостыню, тихо мрут в подворотнях, на порогах превосходных домов новой знати.

Зверски оскаленная пасть — вот оно, буржуазное государство. Маркс отшвыривает с презрением гегелевскую, такую наивную и лживую перед мордой буржуазного Парижа формулу о нравственном организме, величаво возвышающемся над борьбой общественных классов.

«Ошибался или предавал? — спрашивал тень Гегеля Карл. — Старик был слишком гениален, чтоб так ошибиться».

Стоя подле жены, ощущая ласку ее прелестной руки, он размышляет о самых больших вопросах мира. Париж из окна дома на улицу Ванно кажется ему необъятным. Страшная борьба изо дня в день, от часа к часу, ежеминутно разыгрывается на безмятежных с виду улицах. Голодные и сытые. Богатые и бедные. Плебеи и патриции. Пролетариат и буржуазия…

Женни занята своими думами. Она далеко от Франции.

С нежной благодарностью вспоминает Женни Рейнландию, тихие летние вечера в Крейцнахе, прогулки вдоль соленых озер, разговоры о будущем. Возле целебного источника вместе с Карлом они снова перелистывают Монтескьё, Макиавелли и Руссо. Книги — их спутники.

— Помнишь, — говорит Женни, оборачиваясь к мужу, — помнишь, дорогой, как приехал к нам сам тайный ревизионный советник Эссер из Берлина? «Господин Маркс, — Женни надувает щеки и округляет глаза, — дружба с вашим покойным отцом принуждает меня подумать о вашем будущем. Я слыхал немало лестного о вашей образованности и трудолюбии. Похвально, молодой человек, похвально и полезно для родины».

Из соседней комнаты в это время доносится возбужденный женский голос. На дурном французском языке госпожа Руге отчитывает прислугу.

— Мы умеем ловко высмеивать филистеров, по как сами мы еще далеки от совершенства, от наших идеалов! — морщится Женни.

— Мы! — укоризненно возражает Маркс. — Я не хочу тебя сравнивать с домовитыми гусынями (жест в сторону комнаты Руге).

— Почтенные супруги вроде госпожи Руге презирают меня, считая дурной хозяйкой, и надо признаться — вряд ли когда-нибудь я научусь печь пирожные со сливками и штопать носки мелким стежком, — говорит Женни, состроив печальную гримасу.

Голос госпожи Руге дробит камни стен.

— Десять су! — кричит она. — Десять су за эту дрянь?! Вы с ума сошли или воображаете, что мой муж фальшивомонетчик.

— Уф! — шепчет Женни. — Наш фаланстер мало чем отличается от кухни какой-нибудь трирской госпожи Шлейг. Мне придется дочитывать Вакомутову историю Франции на бульваре, но куда тебе скрыться, мой дорогой, от этого словесного ливня? Не всегда юмором предотвратишь раздражение.

— Пусть, однако, господин Руге усмирит свою супругу.

Лицо Женни становится серьезным. Ночь уже изгнала сумерки. На улице Ванно зажглись газовые фонари. Прохожий продавец в блузе навыпуск и фуражке набекрень громогласно выхваливает свой товар.

Женни отходит в глубь комнаты и принимается убирать книги с маленького стола. Из амбразуры окна Карл следит за ее движениями. Стол наконец накрыт к ужину.

Гервег обыкновенно врывается в комнату Марксов без стука и предупреждения.

Женни, однако, прощает ему это.

— Что требовать от поэтов? Они витают в заоблачных высотах, где пет ни дверей, ни затворов, — поясняет в виде извинения из-за спины мужа Эмма и добавляет игриво: — Не обращайте на нас внимания. Мы, право, не видали, входя, как неистово вы целовались.

Все четверо хохочут так громко и неудержимо, что в дверях появляется Руге, взлохмаченный и одутловатый.

— Ничто не вызывает во мне большей зависти, нежели смех, — говорит он брюзгливо. — Смех — безошибочный признак беспечности, удовлетворения, здоровья, молодости. Я не обладаю ни одним из этих редких даров природы.

Запахнув полы халата, Арнольд садится на диван и молча курит. Вечер проходит быстро, в шутках, спорах. Планы, планы без конца. Подсаживаясь к Руге, Карл становится строгим.

— Ты не выполняешь договора, старина. Напоминаю тебе мое письменное требование. «Немецко-французские ежегодники» должны смело атаковать все существующее — без опаски поссориться с властями. Ты храбрее на словах, чем на деле. Статьи, которые мне приходится редактировать, весьма осторожны.

— Относительно уничтожения частной собственности? — спрашивает Гервег.

— Ого, вы настойчивы, братья по мечу! — питается отшутиться Руге.

— По перу, — поправляет Маркс.

— Ты догматик, Арнольд Руге, — говорит он. — Догма же — тупик, из которого нет выхода.

— Нет выхода только из могилы. А наш журнал в утробе.

— Ну вот, сейчас начнется битва, — огорчается Эмма. — Никто не дерется так жестоко, как единомышленники.

— Так называемые, — бросает Карл.

Руге вскакивает.

— Вы по меньшей мере задира, Карл! Если это не от молодости… вы, того и гляди, скатитесь к крайностям, в тину коммунизма, раньше, чем я мог этого ожидать. Это скользкая наклонная плоскость.

Из соседней комнаты в эту минуту доносится раздраженный голос госпожи Руге:

— Арнольд, Арнольд, иди скорей! Решительно некуда сбежать от натиска гостей. Опять кто-то стучится в подъезде.

— Вот видите, мой друг, — говорит Эмма, вытянув большие ноги вдоль дивана, — я была нрава, отказавшись жить в общей квартире. Это не только привычки индивидуалистки. Оттого, что наши мужья соратники, мы, жены, вовсе не обязаны печь пирожки на одной плите. Скажите, Женни, нашлось что-либо общее у вас с этой вспыльчивой толстенькой саксонкой? Вы настолько превосходите госпожу Руге в умственном отношении…

— И настолько уступаю ей в кулинарном искусстве…

Стук в дверь обрывает беседу. На пороге снова Руге. Рядом с ним, помахивая большой шляпой, стоит нестарый господин в нарядном, снегом осыпанном пальто. Холодная, чуточку надменная улыбка, изысканный светский поклон.

— Вот вам и сам прославленный буян, еретик и безбожник — Генрих Гейне, — объявляет, несколько оживившись, редактор «Немецко-французских ежегодников».

Генрих Гейне зачастил к Марксам. Он полюбил неровную улицу Ванно, маленькую квартирку с окнами, затемненными ветвистым каштаном, приветливую пополневшую Женни, смущенно кутающуюся в клетчатую шаль и неторопливо подшивающую края трогательно маленьких детских распашонок.

В доме Марксов все говорило о нетерпеливом ожидании нового человека. Маленькая ванночка в передней, затянутая кисеей колыбелька, забытый на комоде повивальник, особое беспокойное внимание Карла к жене. Приехала из Крейцнаха со строгим наказом беречь Женни молоденькая Елена Демут, выросшая в людской дома Вестфаленов. Спокойно и умело взяла она на себя заботы о маленькой семье. И сразу стало как-то уютнее, наряднее вокруг. Появились какие-то чашечки, подносики. Пеклись булочки. Только с упрямой и вздорной госпожой Руге не поладила Ленхен. Зато Генрих Гейне может всегда рассчитывать на ее гостеприимство, на горячую чашку кофе или кружку остуженного пива. Он — желанный гость и баловень всех. Взлохмаченный Карл из-за груды бумаг неизменно радостно приветствует входящего поэта, Женни откладывает для гостя книгу и шитье, Елена торопится с угощением. И нередко проводят они все вместе зимние вечера у неспокойно гудящего камина.

Генрих приносит стихи. Он читает их негромко, но хриплый голос его выразителен. Отрываясь от тетрадей, поэт нервно ищет на лице Карла похвалы, осуждения либо равнодушия: последнее для него было бы нестерпимо. Но Марне никогда не бывает безразличен к лире издавна любимого поэта. Поэзия Гейне не бесстрастна, не бесцельна. Уже написано «Просветление».

Карл наизусть декламирует стихи нового друга:

Будь не флейтою безвредной,

Не мещанский славь уют, —

Будь пароду барабаном,

Пушкой будь и будь тараном,

Бей, рази, греми победно!

В тихие вечера о чем только не говорят Женни, Карл и Генрих! О далекой Германии, о Париже, то бурливом, то самодовольном, о новых идеях, книгах и людях.

— Я верю в революцию и жду ее. Не сегодня, так завтра. Политика — это наука. Мы найдем ее день в календаре и должны быть во всеоружии, чтоб нас не застали врасплох. Мы должны быть достойны своей цели. Это будет революция социальная, последняя революция на земле.

Гейне думает то же.

— На окраинах Парижа, — говорит он, — я видел людей в рубищах, с лицами, изувеченными голодом. Они читают памфлеты Марата и мрачные вещанья Буонаротти. Они хотят создать Икарию — эту страну, одновременно прекрасную и скучную для мне подобных скептических умов. Они пахнут кровью. И все же коммунисты — единственная партия, которая заслуживает почтительного внимания. Но хотя разум мой приветствует их, я боюсь этой разрушительной силы. Они, как гунны, уничтожат моих кумиров. Грубыми, мозолистыми руками они разобьют в порыве мести предметы тончайшего искусства, босыми ногами растопчут мои воображаемые цветы. Что будет с моей книгой песен? Кому нужны хрупкие мечты поэта? Навсегда развеются образы пажа и королевы. Нет, я боюсь этих мрачных фанатиков и их злобы. И все же они придут, они победят… Из одного отвращения к защитникам немецкого национализма я готов полюбить коммунистов. Им чуждо лицемерие и ханжество. Главным догматом они объявили неограниченный космополитизм, всемерную любовь ко всем народам, братские отношения всех свободных людей на земле. Великие чувства! Я — за них.

Карл, добродушно улыбаясь, слушает Гейне. Он хочет верить, что, рано или поздно, мятущийся поэт сам разберется в охвативших его противоречиях.

«Разве я сам, — думает Маркс, — не ищу? Вихрь мыслей качает и меня. Это рост, это движение, это залог того, что мы найдем себя и свой путь».

Иногда Генрих приходит к Марксам болезненно бледный. Женни тотчас же распознает его настроение по неровной походке, гримасе губ, дрожанию руки.

— Обругали? — спрашивает она сочувственно, если Гейне приходит сумрачный и жалуется на недуги, на человеческую пошлость и дурной парижский климат.

Поэт молча лезет в задний карман щеголеватого фрака и достает измятые листы журнала.

Большие губы его вздрагивают, и лоб страдальчески перекошен. Как обиженный, рассерженный ребенок, он борется с двумя чувствами — желанием заплакать и подраться.

— Не принимайте так близко к сердцу завистливый и злобный вой ничтожеств. Будьте милостивы к насекомым. Они тоже хотят жить, — говорит Женни и с подчеркнутой брезгливостью откладывает в сторону журнальную статейку.

— О, эти насекомые ядовиты! Это мухи цеце. Вы только послушайте их крики. Они меня хоронят. Это — людоеды, пляшущие вокруг костра, на котором поджаривается человеческое мясо.

— Ваш язык и в поджаренном виде будет для них страшнее пушки, — смеется Женни. — Над этим растревоженным болотцем можно только смеяться.

— Воняет, — хмурится Гейне. Но раздражение его проходит: у госпожи Маркс особое умение врачевать раны и усмирять взбунтовавшееся самолюбие.

«Однако, — думает Женни, подмечая перемену в настроении поэта, — как он незащищен, как легко его ранить! Внешняя самоуверенность и дерзость вызваны лишь самозащитой. Бедное, неудовлетворенное, мятущееся сердце, слишком насмешливое, чтоб довольствоваться обманчивыми звуками лиры, слишком требовательное, чтоб быть счастливым!»

Когда гнев и горечь покидают поэта, он торопится поделиться с молодой четой замыслом новой поэмы либо черновым наброском стиха. У Карла чуткий слух, не пропускающий фальшивой мысли, неудачного, напыщенного слова. Карл всегда беспощаден и неутомим в поисках совершенной формы. Из глубины кресла Женни наблюдает движение двух склоненных над листом бумаги голов.

Под неяркой висячей лампой еще чернее, еще гуще кажется шевелюра Карла, в темно-коричневых пушистых волосах Гейне еще ярче просвечивает седина. Генрих на двадцать лет старше Маркса. Но разница возраста неуловима. Саркастический необъятный ум Карла — камень, на котором оттачивается перо поэта.

Снова и снова перечитывается вслух стихотворение. Наконец отделка закончена. Карл удовлетворенно потирает руки и тянется за сигарой. Елена приносит из кухни ужин. В полночь Генрих уходит довольный, благодарный, успокоенный. Женни и Карл долго еще говорят о нем. Поэты, по их мнению, чудаки, идущие своими дорогами. Тщетны попытки управлять ими.

Женни. Это птицы, которые поют по вдохновению.

Карл. Но когда они рассекают мечом гранитный валун косности или с вершины скалы поют миру, миллионы людей идут на их клич. Поэт может стать трибуном.

Женни. Жаворонком, соловьем или орлом.

Карл. Что ж, это дивные птицы.

Желая подразнить мужа, Женни из деревянной шкатулки, куда сложены сувениры девичества, достает мятую пачку стихов юного Карла Маркса. Она декламирует их нараспев, щуря глаза. Веселый смех мешает чтению. Карл хохочет, закинув назад большую голову. Женни невольно присоединяется к нему.

— И все-таки, — говорит Карл, внезапно стихая, — автор заслуживает твоего снисхождения. Эти неудачные, безмерно патетические строки — плод любви и тоски по тебе.

— Мне они кажутся поэтому прекрасными.

— Как далек был мир от меня, как мало знал я жизнь и людей! И не я один. Сколько фальшивых представлений впитывало наше поколение!..

До утра говорят молодые люди. Ночи так предательски коротки. Едва успевают наговориться влюбленные, а уже сквозь жалюзи проглядывает рассвет. Серое, скудное пятно неба.

Едва дописав свою новую статью, Карл торопится отдать ее на суд жене. Никто лучше не понимал его замыслов. Иногда Женни писала под диктовку мужа или терпеливо разбирала черновые записи. Это были счастливые минуты полного единения. Женни, как мать, окружала его заботой; Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли.

Случалось, до рассвета они работали вместо. Елена ворчала за стеной и, потеряв терпение, требовала, чтоб Женни позаботилась если не о себе, то хоть о будущем ребенке. Карл шутливо хватался за голову, гнал жену в постель, гасил лампу, осуждал себя за невнимание, забывчивость. Но в следующую ночь повторялось тоже, покуда решительный окрик Елены опять не прекращал разговоров и скрипа ломких перьев.

Окончив к полночи статью, Карл, как всегда, спешит к Женни. Давно спит дом. Лучшее время для размышлений. Женни не хочет ждать до утра. Маркс не заставляет себя уговаривать. Он рад тотчас же показать ей итог последних дней работы. В этой статье, названной «К критике гегелевской философии права», он впервые употребил новое слово «пролетариат». Внимательное ухо Женни тотчас же уловило его.

— До сих пор, — говорит она, прерывая чтение, — ты писал обычно о бедных классах, о страждущем человечестве, которое мыслит, и о мыслящем человечестве, которое угнетено. Не так ли? Пролетариат — о нем так прямо сказано впервые.

— Я не только упоминаю о нем — я жду от пролетариата выполнения его великой исторической миссии, коренного общественного переворота, — и добавляет: — Главная проблема настоящего — отношение промышленности и всего мира богатства к политическому миру.

— Читай, — требует снова Женни.

— «Оружие критики, — продолжает Карл, — не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами».

— Прекрасные слова, они будут жить долго. Это программа. Читай, читай еще раз сначала, — снова прерывает Женни. Она сидит опершись на подушку. Глаза искрятся гордостью, восхищением, как когда-то в Трире, когда покойный Генрих Маркс дал ей прочесть «мятежное» письмо сына.

— «Дело в том, что революции нуждаются в пассивном элементе, в материальной основе. Теория осуществляется в каждом народе всегда лишь постольку, поскольку она является осуществлением его потребностей… Недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность, сама действительность должна стремиться к мысли».

— Как всякая мудрость — это так просто!

Карл читает все быстрее, слегка шепелявя, комкая слова, и Женни не раз призывает его к плавности и спокойствию. Неповторимо четко рисует Маркс величавое призвание пролетариата:

— «Подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие, и как только молния мысли основательно ударит в эту нетронутую народную почву, свершится эмансипация немца в человека».

— Браво, Карл! Это лучшая из истин, которую ты нашел. Продолжай.

Но в чепце, сползшем на ухо, в глухом шлафроке, угрожающе жестикулируя, на пороге комнаты появляется пухлая Ленхен.

— Полуночники! — гремит она. — Сейчас же спать! Я пожалуюсь госпоже Вестфален… А вы, господин Маркс, — вы демон. И если Женни родит крикуна, он вам отомстит за мать: будет орать день и ночь. А у такого беспокойного отца обязательно родится буян!

Женни не дает Ленхен говорить и тушит лампу.

Спустилась на землю тьма,

Пора возвращаться в дома.

Ночь наступает,

Пробил уж час,

Псе засыпает, —

Огонь погас, —

поет, безжалостно коверкая мотив, Карл песню сторожа из модной оперы «Гугеноты». В ответ раздается злобный стук в стену. Разбужены Руге — не миновать скандала. Карл панически срывает с себя воротничок.

Елена торжествует. Женни в отчаянии. Разговаривая шепотом и ступая на цыпочках, все расходятся спать. И все-таки их нагоняет рассвет.

Первый номер долгожданных «Немецко-французских ежегодников» вышел в феврале сорок четвертого года. Кого только не было в число сотрудников! Сияющий разоблачитель Гейне, певучий Гервег, всенизвергающий Бакунин, отважный Якоби, нравоучительный Гесс, красноречивый Фейербах, могучий Энгельс и, наконец, сам рейнский Прометей — Карл Маркс.

Маркс поместил в «Немецко-французском ежегоднике» две свои статьи: «К критике гегелевской философии права. Введение» и «К еврейскому вопросу».

Во второй статье Маркс, исследуя проблему человеческой и политической эмансипации, затронутую в работе Бруно Бауэра по еврейскому вопросу, отбрасывает теологические мудрствования Бауэра и даст точные ответы на самые запутанные социальные вопросы.

Показывая основу взаимоотношений между обществом и государством, Маркс писал:

«…Практическая потребность, эгоизм — вот принцип гражданского общества, и он выступил в чистом виде, как только гражданское общество окончательно породило из своих собственных недр политическое государство. Бог практической потребности и своекорыстия — это деньги.

Деньги — это ревнивый бог Израиля, перед лицом которого не должно быть никакого другого бога. Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар. Деньги — это всеобщая, установившаяся как нечто самостоятельное, стоимость всех вещей. Они поэтому лишили весь мир — как человеческий мир, так и природу — их собственной стоимости. Деньги — это отчужденная от человека сущность его труда и его бытия; и эта чуждая сущность повелевает человеком, и человек поклоняется ей.

Бог евреев сделался мирским, стал мировым богом…

…То, что в еврейской религии содержится в абстрактном виде — презрение к теории, искусству, истории, презрение к человеку, как самоцели, — это является действительной, сознательной точкой зрения денежного человека, его добродетелью. Даже отношения, связанные с продолжением рода, взаимоотношения мужчины и женщины и т. д. становятся предметом торговли! Женщина здесь — предмет купли-продажи.

Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека.

Беспочвенный закон еврея есть лишь религиозная карикатура на беспочвенную мораль и право вообще, на формальные лишь ритуалы, которыми окружает себя мир своекорыстия».

Маркс считает, что еврея и христиане обрели в некоторых государствах полную политическую эмансипацию, но это не значит, что они обрели и человеческую эмансипацию.

«Всякая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир, человеческие отношения к самому человеку.

Политическая эмансипация есть сведение человека, с одной стороны, к члену гражданского общества, к э гоистическому, независимому индивиду, с другой — к гражданину государства, к юридическому лицу.

Лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина государства и, в качестве индивидуального человека, в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом; лишь тогда, когда человек позна́ет и организует свои «собственные силы» как общественные силы и потому не станет больше отделять от себя общественную силу в виде политической силы, — лишь тогда свершится человеческая эмансипация».

Маркс рисовал картину истинной человеческой эмансипации, которая совершенно изменит соотношение общественных сил, при которой человек явится хозяином своего труда, своих источников жизни. Это были первоначальные наброски будущего социалистического общества.

По случаю выхода «Немецко-французского ежегодника» в ресторане на Больших бульварах Руге устроил банкет. Редакторы надеялись, что журнал осуществит союз между революционерами Франции и Германии. С бокалом шампанского в руке Арнольд поклялся привлечь к сотрудничеству в дальнейшем самого Леру, Прудона и даже Луи Блана.

— Да здравствует интернациональный радикализм! — провозгласил Руге.

— Социализм, — поправил Маркс.

— За это я не пью, — Арнольд мгновенно протрезвел.

Карл отставил полный бокал.

Но Руге не хотел ссоры. Желая опять сомкнуть ряды и рассеять наступившую тягостную тишину, Гейне предложил прочесть стихи. Но его едва слушали. У Женни как-то сразу заболела голова. Не досидев до конца пирушки, Марксы отправились домой. Гервег воспользовался неурядицей и сбежал на свидание. Эмма плакала от ревности на плече жирной госпожи Руге.

Невеселый получился вечер.

Поутру, оттолкнув сторожившую Елену Демут, в комнату к Марксу вошли супруги Руге. Лицо Арнольда было по-обычному брюзгливо-недовольное, безразличное, но лицо его жены отражало множество демонических страстей. Толстая, пунцовощекая, негодующая, она, казалось, хотела выразить свое возмущение не только словами, но движениями бровей, сжиманием и разжиманием маленьких пухлых рук.

— Невероятно, неслыханно, поразительно! — твердила она, едва переводя дух.

— Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но люди но могут оставаться равнодушными! — перебил жену Арнольд.

— Спокойствие, друзья! В чем дело? Что произошло? Не переворот ли в Тюильри? — попытался успокоить супругов Карл.

Но Елена Демут резко вмешалась в сумбурную беседу и навела порядок:

— Переворот-то переворот, да не у нас, а в семье Гервегов. И вам, госпожа Руге, нечего волноваться. Не ваш ведь муж с другой спутался.

Взволнованная чета Руге не унялась.

— Что ты думаешь по этому поводу, Карл?

— Вы спокойны, вы не возмущены, госпожа Маркс? Вы — мать семейства, супруга?! Да знаете ли вы, — голос сведен до шепота, — что он на глазах у жены утешает поцелуями графиню д’Агу, эту кривляку, заслуженно надоевшую композитору Листу.

— Не будете же вы спорить с тем, что брак накладывает обязательства? Гервег компрометирует своих единомышленников, позорит свою жену, бедную Эмму, псе ему отдавшую… Ото гаденький люмпен, женившийся на банкирской дочке и проедающий ее деньги, это юбочник, соблазняющий аристократических авантюристок, это…

— Довольно! Постыдитесь, Арнольд! Такой речи позавидует каждый филистер. Не брак, а любовь накладывает обязательства. Какое право имеем мы вмешиваться в сердечные дела Гервегов. Он не изменил своей идее и не продал своей лиры. Отчего же подняли вы такой шум?.. Гервег — большой поэт. Перед ним славное будущее. Я протестую против того, чтобы его обзывали люмпеном. Он не лицемерный ханжа, как иные, объявляющие себя на всех перекрестках крайними социалистами. Он смелый боец. Мы еще увидим его на баррикадах. Не знаю, кто будет с ним рядом. Избавьте же меня и Женни от подобной клеветы на друга. Мы не изменим своего отношения к Гервегам. Мы им не судьи.

Широкая складка легла на неровном лбу Карла. Подбородок его дрожал. Женни знала этот симптом накапливающегося гнева. Онемев от негодования, госпожа Руге выплыла из комнаты.

— Я понимаю, кого ты имеешь в виду, — сказал Арнольд. — Я считал тебя надежным, уравновешенным демократом, и в этом таилась моя ошибка. Ты — отщепенец, перебежчик. Бруно знал тебя лучше. Как я и говорил, ты катишься в бездну коммунизма, твои статьи и мысли начинены порохом, который взорвется, и я не поручусь, что, разорвавшись, он не уничтожит тебя раньше, чем ты направишь его против врагов. Одумайся, Карл!

— Ого, проповедь! Нужно ли все это? — сказала Женни, заметив, как мрачнеет Карл.

— Не мешайте мне говорить, госпожа Маркс, вы ослеплены любовью к нему, вы, конечно, не видите опасности. Остановись, Карл! Одумайся! Ты оставил кафедру профессора, чтобы стать влиятельным журналистом, теперь ты хочешь стать вождем. Приветствую. Но кого хочешь ты повести за собою? Кого? Ремесленников и пролетариев. Темную массу, которая страшна, когда просыпается. Променять прозрачные идеи великой демократии на муть коммунистического учения?

Руге вдохновенно поднял руку и с видом прорицателя смолк. Покуда он говорил, Карл спокойно надевал пальто, собираясь в библиотеку, где работал по утрам. С порога комнаты он сказал отрывисто и сухо:

— Я рад, что ты поставил точку над i. Подобный разговор был неизбежен. Твое уклончивое отношение к мировоззрению, которое кажется мне достойным глубокого изучения, твои недомолвки ставят перед нами не одну проблему. Жалею, старина, но мы, очевидно, вскоре похороним нашу дружбу. А жаль!

Короткая перепалка с Руге взволновала Карла. Он шел быстрее обыкновенного. Сколько раз приходилось ему терять навсегда друзей! Бауэры, Рутенберг… Кто виноват? Виноватых нет. Кто же прав? Об этом скажет время.

Дата добавления: 2015-06-26