Инстинкты жизни и смерти 4 страница

Отрицание в слове и действии 1 63

Отрицание в слове и действии¹

В течение нескольких лет детское Я может избавляться от не­желательных фактов, отрицая их и сохраняя при этом ненару­шенной способность к проверке реальности. Ребенок полно­стью использует эту возможность, не замыкаясь при этом в сфере идей и фантазии, поскольку он не только мыслит, но и дей­ствует. Он использует самые разные внешние объекты, драма­тизируя свое обращение реальной ситуации. Отрицание реаль­ности, без сомнения, также является одним из многих мотивов, лежащих в основе детской игры в целом и исполнения роли в частности.

Я вспоминаю маленькую книжечку стихов английского пи­сателя, в которой великолепно описано сосуществование фан­тазии и факта в жизни маленького ребенка. Это книга «Когда мы были маленькими» А. Л. Милна. В детской ее трехлетнего героя есть четыре стула. Когда он сидит на первом из них, он — путешественник, плывущий ночью по Амазонке. На втором он — лев, пугающий рычанием свою няню. На третьем он — капитан, ведущий свой корабль через море. Но на четвертом, на высоком детском стульчике, он пытается притвориться са­мим собой, т. е. маленьким мальчиком. Нетрудно увидеть замы­сел автора: элементы, из которых создается приятный мир фан­тазии, готовыми идут ребенку в руки, но его задача и его до­стижение заключаются в том, чтобы признать и усвоить факты реальности.

Интересна готовность взрослых использовать тот же самый механизм в своем взаимодействии с детьми. Большая часть удо­вольствия, которое они доставляют ребенку, основана на таком же отрицании реальности. Сплошь и рядом даже маленькому ребенку говорят о том, «какой он большой мальчик», и вопре­ки очевидным фактам утверждают, что он так же силен, «как папа», так же умен, «как мама», храбр, «как солдат», или кре­пок, как его «старший брат». Более естественным является ис­пользование взрослыми такого обращения фактов, когда они

' Часть работы <<Яи механизмы заюлты» (1936). Текст дан по изданию: Фрейд А. Психология «Я» и защитные механизмы. М., 1993, С. 67-74.

164 Раздел III. Механизмы защиты

хотят успокоить ребенка. Взрослые уверяют его, когда он ушиб­ся, что «теперь уже лучше», или что еда, которую он ненавидит, «совсем не плохая», или, когда он огорчен чьим-то уходом, мы говорим ему, что он или она «скоро придет». Некоторые дети усваивают эти утешающие формулы и используют стереотип­ные фразы для описания того, что болезненно для них. Напри­мер, маленькая девочка двух лет имеет привычку, когда бы ее мать ни вышла из комнаты, сообщать об этом факте механиче­ским бормотанием: «Мама скоро придет». Другой ребенок при­вык возвещать жалобным голосом всякий раз, когда он должен был принять невкусное лекарство, «любит его, любит его» — часть фразы, при помощи которой няня пыталась заставить его поверить, что капли вкусные.

Многие подарки, приносимые ребенку взрослыми гостями, способствуют той же иллюзии. Маленькая сумочка или кро­шечный зонтик должны помочь маленькой девочке изобразить «взрослую леди»; тросточка, различное игрушечное оружие позволяют маленькому мальчику подражать мужчине. Даже куклы, помимо того, что они используются во всяких других играх, создают иллюзию материнства, а железные дороги, ма­шинки и кубики не только служат для выполнения различных желаний и обеспечивают возможность сублимации, но и созда­ют в умах детей приятную фантазию о том, что они могут кон­тролировать мир. Здесь мы переходим от собственно процессов защиты и избегания к процессам обусловливания детской иг­ры — предмету, который исчерпывающе обсуждался с различ­ных точек зрения академической психологией.

Все это дает повое основание для разрешения многолетнего конфликта между различными методами воспитания детей (Фребель против Монтессори). Реальная проблема заключает­ся в том, в какой мере задачей воспитания должно быть поощ­рение детей даже младшего возраста к тому, чтобы они напра­вили все свои усилия на ассимиляцию реальности, и в какой мере допустимо поощрять их отгораживаться от реальности и создавать мир фантазии.

Позволяя детям уходить в фантазии, при помощи которых они преобразуют болезненную реальность в ее противополож­ность, взрослые делают это при определенных строгих условиях.

Отрицание в слове и действии 165

Предполагается, что дети будут удерживать действие своей фантазии в строго определенных границах. Ребенок, который только что был конем или слоном, расхаживал на четвереньках и ржал или трубил, должен быть готов по первому зову занять свое место за столом и быть спокойным и послушным. Укро­титель львов должен быть готов подчиниться своей няне, а пу­тешественник или пират должен послушно идти в постель, ког­да самые интересные вещи в мире взрослых только начинаются. Снисходительное отношение взрослого к механизму отрица­ния у ребенка исчезает в тот момент, когда ребенок перестает осуществлять переход от фантазии к реальности с готовностью, без всякой задержки или заминки, или когда он пытается под­чинить свое реальное поведение фантазиям, — точнее говоря, в тот момент, когда фантазия ребенка перестает быть игрой и становится автоматизмом или навязчивостью.

Одна маленькая девочка, которую я имела возможность на­блюдать, не могла примириться с фактом различия между по­лами. У нее были старший и младший братья, и сравнение себя с ними было для нее постоянным источником острого неудо­вольствия, побуждавшего девочку как-то защититься от него или «проработать» его. В то же самое время эксгибиционизм играл существенную роль в развитии ее инстинктивной жизни, и ее зависть к пенису и желание иметь его приобрели форму желания иметь что-то, что она могла бы показывать, как и ее братья. Из того, что происходит в таких случаях с другими деть­ми, мы знаем, что существуют различные способы, при помо­щи которых она могла бы удовлетворить это желание. Напри­мер, желание показывать что-нибудь могло быть перенесено с гениталий на ее остальное прелестное тело. Или она могла раз­вить у себя интерес к красивой одежде и стать «хвастливой». Или она могла заняться физическими упражнениями и гимна­стикой для замещения акробатики гениталий ее братьев. Она же выбрала кратчайший путь. Она отвергла тот факт, что у нее нет пениса, и тем самым избавила себя от необходимости нахо­дить замещение; с этого времени она стала страдать навязчи­вым стремлением демонстрировать несуществующий орган. В физической сфере эта навязчивость выражалась в том, что она поднимала юбку и демонстрировала себя. Смыслом этого

I 66 Раздел III. Механизмы защиты

было: «Посмотрите, какая у меня есть отличная штука!» В по­вседневной жизни она при каждой возможности звала других, чтобы они пришли и посмотрели на что-то, чего там вообще не было': «Иди посмотри, сколько яиц снесли куры!», «Послу­шайте, вон машина с дядей!» На самом деле не было ни яиц, ни машины, которую все нетерпеливо ждали. Вначале ее род­ные встречали эти шутки смехом и аплодисментами, но вне­запное и повторяющееся разочарование в конце концов стало приводить ее братьев и сестер к потокам слез. Можно сказать, что ее поведение в это время находилось на грани между иг­рой и навязчивостью.

Еще более явно этот же самый процесс виден у семилетнего укротителя львов из предыдущей главы. Как показал анализ, его фантазии представляют собой не компенсацию остатков неудовольствия и тревоги, а попытку целиком овладеть острым страхом кастрации. У него сформировалась привычка отрица­ния вплоть до того, что он больше не мог удерживаться на уров­не своего желания трансформировать объекты тревоги в дру­жественные существа, которые бы защищали его или повино­вались ему. Он удзоил свои усилия; тенденция преуменьшать все, что пугает его, возросла. Все, что возбуждало тревогу, ста­новилось для него объектом осмеяния, а поскольку все вокруг него было источником тревоги, весь мир приобрел черты абсур­дности. Его реакцией на постоянное давление страха кастра­ции было не менее постоянное высмеивание. Вначале это про­изводило шутливое впечатление, но навязчивый характер это­го проявлялся в том, что мальчик был свободен от тревоги лишь тогда, когда шутил, а когда он пытался подойти к внеш­нему миру более серьезно, то расплачивался за это приступа­ми тревоги.

Как правило, мы не видим ничего ненормального в малень­ком мальчике, который хочет быть взрослым мужчиной и иг­рает «в папу», позаимствовав для этого отцовскую шляпу и тросточку. Во всяком случае, это очень знакомая фигура. Мне рассказали, что это было излюбленной игрой одного из моих

' Ср. с введенным С. Радо (3. Rdflo, 1933) понятием «желания пениса» у ма­ленько" дгпо¹,!'!», которое он описчгает как галлюцинаторное воспроизвод­ство ундеж.ого ею мужского чл"пл.

Отрицание в слове и действии 1 67

маленьких пациентов, который, когда я познакомилась с ним, впадал в исключительно плохое настроение, когда он видел необычно высокого или сильного мужчину. У него была при­вычка надевать отцовскую шляпу и разгуливать в ней. Пока ни­кто не мешал ему, он был спокоен и счастлив. Точно так же во время летних каникул он, изображая взрослого, расхаживал с набитым рюкзаком на спине. Разница между ним и маленьким мальчиком, который играет во взрослого, заключается в том, что мой маленький пациент играл всерьез, и, когда его застав­ляли снять шляпу — во время еды или при укладывании в по­стель, — он реагировал на это тревогой и плохим настроением.

Получив шапку, похожую на «настоящую», маленький маль­чик воспроизвел поведение, обычно связанное со шляпой его отца. Он повсюду таскал ее с собой, конвульсивно теребя ее в руках, если ее не разрешалось надеть. Естественно, он постоян­но обнаруживал, что хорошо бы использовать руки для других целей. Однажды, когда он тревожно озирался вокруг, не зная, куда деть шапку, он обратил внимание на передний карман сво­их брюк. Он немедленно засунул туда шапку, освободил руки и к своему огромному облегчению понял, что теперь ему не нужно больше расставаться со своим сокровищем. Шапка очу­тилась в том месте, которому она всегда принадлежала по сво­ему символическому значению: она оказалась в непосредствен­ной близости от его гениталий.

В приведенном описании я несколько раз, за неимением лучшего слова, описывала поведение этих детей как навязчи­вое. Для поверхностного наблюдателя оно действительно очень похоже на симптомы невроза навязчивости. Если, однако, мы пристальнее рассмотрим действия детей, то увидим, что они не являются навязчивыми в точном смысле этого слова. Их струк­тура отлична от того, что характерно для невротических симп­томов в целом. Верно, что, как и в случае формирования невро­тических симптомов, приводящий к навязчивым действиям процесс начинается с некоторой объективной фрустрации или разочарования, но возникающий при этом конфликт не ннтер-нализуется: он сохраняет свою связь с внешним миром. За­щитная мера, к которой прибегает Я, направлена не против инстинктивной жизни, а непосредственно на внешний мир,

168 Раздел III. Механизмы защиты

причинивший фрустрацию. Так же как при невротическом конфликте, восприятие запретных инстинктивных стимулов отвергается при помощи вытеснения, детское Я прибегает к от­рицанию, чтобы не осознавать определенные болезненные впе­чатления, поступающие извне. При неврозе навязчивости вы­теснение обеспечивается с помощью формирования реакции, содержащей обращение вытесненного инстинктивного импуль­са (симпатия вместо жестокости, застенчивость вместо эксги­биционизма). Аналогично и в детских ситуациях, описанных мною, отрицание реальности дополняется и подтверждается, когда в своих фантазиях, словах или действиях ребенок обра­щает реальные факты. Поддержание навязчивого формирова­ния реакций требует постоянного расхода энергии, который мы называем антикатексисом. Подобная затрата необходима и для того, чтобы Я ребенка могло поддерживать и драматизировать его приятные фантазии. Мужественность братьев маленькой девочки, чей случаи я описывала, постоянно выставлялась пе­ред ней напоказ; с не меньшей регулярностью она отвечала утверждением: «Мне тоже есть что показать».

Зависть маленького мальчика в случае с шапкой постоянно возбуждалась мужчинами, которых он видел вокруг себя, и он упорно представал перед ними со шляпой, шапкой или рюкза­ком, которые считал надежным доказательством собственной мужественности. Любое внешнее вмешательство в такого рода поведение дает такой же результат, как и помеха протеканию действительно навязчивой деятельности. Нарушается тщатель­но сохранявшееся равновесие между отвергавшейся тенденци­ей и защитном силой; внешний стимул, который отрицался, или инстинктивный стимул, который был вытеснен, стремит­ся проложить себе путь в сознание и вызывает в Я чувства тре­воги и неудовольствия.

Способ защиты посредством отрицания в слове и действии подвержен таким же ограничениям во времени, как и те, что я обсуждала в предыдущей главе в связи с отрицанием в фан­тазии'. Он может быть использован, лишь пока он способен

' «Деперсонализация» в детской игре, которую я не буду здесь детально ана­лизировать, находится между «отрицанием в слове и действии» и «отрицани­ем в фантазии».

Отрицание в слове и действии 1 69

сосуществовать со способностью к проверке реальности, не на­рушая ее. Организация зрелого Я становится объединенной на основе синтеза; способ отрицания отбрасывается и использу­ется вновь лишь в том случае, когда отношение к реальности серьезно нарушено и функция проверки реальности притормо­жена. Например, в психотических иллюзиях кусок дерева мо­жет представлять объекты любви, к которым пациент стремится или которые он утратил, так же как дети используют подобные вещи для того, чтобы защитить себя'. Единственным возмож­ным исключением в неврозе является «талисман» навязчивых невротиков, но я не собираюсь углубляться в дискуссию отно­сительно того, представляет ли собой этот предмет, столь дра­гоценный для пациентов, защиту от внутренних запретных им­пульсов или внешних враждебных сил, или же в нем сочетают­ся оба типа защиты.

Способ отрицания в слове и действии подвержен и второму ограничению, не относящемуся к отрицанию в фантазии. В сво­их фантазиях ребенок всемогущ. До тех пор пока он никому их не сообщает, никто не может в них вмешаться. Однако драма­тизация фантазий в слове и действии требует подмостков во внешнем мире. Таким образом, использование ребенком этого механизма внешне ограничено тем, в какой мере окружающие соглашаются с его драматизацией, так же как внутренне оно ограничено мерой совместимости с функцией проверки реаль­ности. Например, в случае мальчика с шапкой успешность его защитных усилий целиком зависит от разрешения надевать ее дома, в школе и в детском саду. Однако люди вообще судят о нормальности или ненормальности таких защитных механиз­мов не по их внутренней структуре, а по степени их заметпос-ти. Пока навязчивость маленького мальчика имела форму хож­дения в шапке, у него был «симптом». Его считали странным ребенком, и всегда оставалась опасность, что у него отберут вещь, которая защищала его от тревоги. В следующий период жизни его стремление к защите становится менее заметным. Он

' Ср. с понятием скотомизации у Р. Лафорга (R. Laforgue, 1928).

Скотомпзация в психоанализе метафорически означает образование психи­ческих «слепых пятен», т. е. областей, в границах которых мы не можем оце­нить ничего, что вступает в противоречие с нашим Я. — Примеч. ред.

170 Раздел III. Механизмы защиты

откладывает рюкзак и головной убор и ограничивается тем, что носит в кармане карандаш. С этого времени он считается нор­мальным. Он адаптировал свой механизм к своему окружению, или по крайней мере он скрыл его и не позволяет ему вступать в конфликт с требованиями других людей. Но это не значит, что произошли какие-либо изменения во внутренней тревож­ной ситуации, В успешности отрицания у себя страха кастра­ции он не менее навязчивым образом зависит от наличия при нем карандаша, и если он потеряет его или не будет иметь при себе, то будет страдать от приступов тревоги и неудовольствия в точности так же, как и раньше.

Судьба тревоги иногда определяется терпимостью других людей по отношению к таким защитным мерам. Тревога может на этом остановиться и остаться ограниченной исходным «сим­птомом», или, если попытка защиты оказалась неудачной, она может развиваться дальше, приводя к внутреннему конфлик­ту, к тому, что защитная борьба оборачивается против инстин­ктивной жизни, а тем самым к развитию настоящего невроза. Но было бы опасно пытаться предотвратить детский невроз, соглашаясь с отрицанием реальности ребенком. При чрезмер­ном использовании оно представляет собой механизм, который провоцирует в Я искажения, эксцентричность и идиосинкра­зии, от которых трудно избавиться после окончания периода примитивного отрицания.

Идентификация с агрессором 171

Идентификация с агрессором¹

Вскрыть защитные механизмы, к которым обычно прибегает Я, бывает относительно легко, когда каждый из них используется раздельно и лишь в случае конфликта с какой-либо конкретной опасностью. Когда мы обнаруживаем отрицание, мы знаем, что это реакция на внешнюю опасность; когда имеет место вытес­нение, Я борется с инстинктивным стимулом. Сильное внеш­нее сходство между торможением и ограничением Я с меньшей уверенностью позволяет говорить, являются ли эти процессы частью внешнего или внутреннего конфликта. Дело обстоит намного сложнее, когда защитные механизмы сочетаются или когда один и тот же механизм используется то против внутрен­ней, то против внешней силы. Прекрасной иллюстрацией обе­их этих трудностей является процесс идентификации. Посколь­ку это один из факторов развития сверх-Я, он участвует в ов­ладении инстинктом. Но, как я надеюсь показать ниже, бывают случаи, когда идентификация сочетается с другими механиз­мами, образуя одно из наиболее мощных орудий Я в его дей­ствиях с внешними объектами, возбуждающими тревогу.

Август Айхорн рассказывает, что, когда он консультировал школьный комитет, ему пришлось иметь дело с учеником на­чальной школы, которого привели к нему из-за привычки гри­масничать. Учитель жаловался на то, что поведение мальчика, когда его ругали или порицали, было ненормальным. Он начи­нал при этом корчить такие гримасы, что весь класс взрывался от смеха. Учитель считал, что либо мальчик насмехается над ним, либо лицо у него дергается из-за какого-нибудь тика. Его слова тут же подтвердились, потому что мальчик начал гримас­ничать прямо на консультации, но когда учитель, мальчик и психолог оказались вместе, ситуация разъяснилась. Наблюдая. внимательно за обоими, Айхорн увидел, что гримасы мальчи­ка были просто карикатурным отражением гневного выраже­ния лица учителя и бессознательно копировали его лицо во время речи. Своими гримасами он ассимилировался, или иден­тифицировался, с угрожающим внешним объектом.

Часть работы «Я и механизмы защиты» (1936). Текст дан по изданию: ФрейдА. Психология «Я* и защитные механизмы. М., 1993. С. 86-95.

1 72 Раздел III. Механизмы защиты

Мои читатели вспомнят случай с маленькой девочкой, ко­торая пыталась при помощи магических жестов справиться с унижением, связанным с завистью к пенису. Этот ребенок со­знательно и целенаправленно использовал механизм, к которо­му мальчик прибегал неосознанно. Дома она боялась проходить через темный зал из страха перед привидениями. Однако вне­запно она обнаружила способ, позволявший ей делать это: она пробегала через зал, выделывая различные странные жесты. Девочка с триумфом сообщила своему младшему брату секрет того, как она справилась со своей тревогой. «Можно не боять­ся, когда идешь через зал, — сказала она, — нужно лишь пред­ставить себе, что ты то самое привидение, которое должно тебе встретиться». Так обнаружилось, что ее магические жесты пред­ставляют собой движения, которые, по ее мнению, должно де­лать привидение.

Мы можем рассматривать такой вид поведения у двух опи­санных мною детей как идиосинкразию, но в действительности для примитивного Я это один из наиболее естественных и рас­пространенных типов поведения, давно известный тем, кто ис­следует примитивные способы вызывать и изгонять духов и примитивные религиозные церемонии. Кроме того, существует много детских игр, в которых посредством превращения субъек­та в угрожающий объект тревога превращается в приятное чув­ство безопасности. Это — новый подход к изучению игр с пере­воплощением, в которые так любят играть дети.

Однако физическая имитация антагониста представляет со­бой ассимиляцию лишь одного элемента сложного пережива­ния тревоги. Нам известно из наблюдения, что имеются и дру­гие элементы, которыми необходимо овладеть.

Шестилетний пациент, на которого я уже ссылалась, дол­жен был несколько раз посетить зубного врача. Вначале все шло замечательно. Лечение не причиняло ему боли, он торже­ствовал и потешался над самой мыслью о том, что кто-то мо­жет этого бояться. Но в один прекрасный день мой маленький пациент явился ко мне в на редкость плохом настроении. Врач сделал ему больно. Он был раздражен, недружелюбен и выме­щал свои чувства на вещах в моей комнате. Его первой жерт­вой стал кусок индийского каучука. Он хотел, чтобы я дала ему

Идентификация с агрессором 1 73

его, а когда я отказалась, он взял нож и попытался разрезать его пополам. Затем он пожелал большой клубок бечевки. Он хотел, чтобы я и его отдала ему, и живо обрисовал мне, какие замеча­тельные поводи он сделает из нее для своих животных. Когда я отказалась отдать ему весь клубок, он снова взял нож и отрезал большой кусок бечевки, но не использовал его. Вместо этого через несколько минут он начал резать бечевку на мелкие ку­сочки. Наконец он отбросил клубок и обратил свое внимание на карандаши — начал без устали затачивать их, ломая кончи­ки и затачивая снова. Было бы неправильно сказать, что он иг­рал «в зубного врача». Реального воплощения врача не было. Ребенок идентифицировался не с личностью агрессора, а с его агрессией.

В другой раз этот маленький мальчик пришел ко мне сразу после того, как с ним случилось небольшое происшествие. Он участвовал в игре во дворе школы и на всем ходу налетел на кулак учителя физкультуры, который тот как раз случайно выставил перед собой. Губа у него была разбита, лицо залито слезами, и он пытался спрятать и то и другое, закрывая лицо руками. Я попыталась утешить и успокоить его. Он ушел от меня очень расстроенным, но на следующий день появился снова, держась очень прямо, и был вооружен до зубов. На голо­ве у него была военная каска, на боку — игрушечный меч, а в руке — пистолет. Увидев, что я удивлена этой перемене, он ска­зал мне просто: «Я хотел, чтобы все это было у меня с собой, когда я буду играть с вами». Однако он не стал играть; вместо этого он сел и написал письмо своей матери: «Дорогая мамоч­ка, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пришли мне перочинный нож, который ты мне обещала, и не жди до Пасхи!» В этом случае мы тоже не можем сказать, что, для того чтобы овладеть тревожным переживанием предыдущего дня, он воплотил в себе учителя, с которым столкнулся. В данном случае он не имитировал и его агрессию. Оружие и форма, бу­дучи мужскими атрибутами, явно символизировали силу учи­теля и, подобно атрибутам отца в фантазиях о животных, по­могли ребенку идентифицироваться с мужественностью взрос­лого и тем защититься от нарциссического унижения или от реальных неудач.

1 74 Раздел III. Механизмы защиты

Приведенные примеры иллюстрируют знакомый нам про­цесс. Ребенок интроецирует некоторые характеристики объек­та тревоги и тем самым ассимилирует уже перенесенное им переживание тревоги. Здесь механизм идентификации или ин-троекцин сочетается с другим важным механизмом. Воплощая агрессора, принимая его атрибуты или имитируя его агрессию, ребенок преображается из того, кому угрожают, в того, кто угро­жает. В «По ту сторону принципа удовольствия» (S. Freud, 1920) детально обсуждается значение такого перехода от пас­сивной к активной роли как средства ассимиляции неприятно­го или травматического опыта в детстве. «Если доктор смотрел у ребенка горло или произвел небольшую операцию, то это страшное происшествие, наверно, станет предметом ближай­шей игры, но нельзя не заметить, что получаемое при этом удо­вольствие проистекает из другого источника. В то время как ребенок переходит от пассивности переживания к активности игры, он переносит это неприятное, которое ему самому при­шлось пережить, на товарища по игре и мстит таким образом тому, кого этот последний замещает». То, что истинно отно­сительно игры, истинно также и относительно другого поведе­ния детей. В случае мальчика, корчившего гримасы, и девочки, практиковавшей магию, неясно, что в конце концов стало с уг­розой, с которой они идентифицировались, но в случае плохо­го настроения другого мальчика агрессия, принятая от зубного врача и учителя физкультуры, была направлена против всего мира в целом.

Этот процесс трансформации еще больше поражает нас сво­ей необычностью, когда тревога связана не с каким-то событи­ем в прошлом, а с чем-то ожидаемым в будущем. Я вспоминаю мальчика, имевшего привычку яростно трезвонить входным звонком детского дома, в котором он жил. Как только дверь открывалась, он начинал громко бранить горничную за то, что она так долго не открывала и не слышала звонка. В промежут­ке между звонком и приступом ярости он испытывал тревогу, как бы его не отругали за его невоспитанность — за то, что он звонит слишком громко. Он набрасывался на служанку, преж­де чем она успевала пожаловаться на его поведение. Горяч­ность, с которой он бранил ее, — профилактическая мера —

Идентификация с агрессором 1 75

указывала на интенсивность его тревоги. Принятая им агрес­сивность была направлена на конкретного человека, от которо­го он ожидал агрессии, а не на какое-либо замещение. Обраще­ние ролей нападающего и подвергающегося нападению было в данном случае доведено до своего логического завершения.

Женни Вельдер дала яркое описание этого процесса у пяти­летнего мальчика, которого она лечила*. Когда анализ подошел вплотную к материалу, касающемуся мастурбации и связанных с ней фантазий, мальчик, до того застенчивый н заторможен­ный, стал неимоверно агрессивным. Его обычно пассивное от­ношение исчезло, и от его женственных черт не осталось и сле­да. Во время анализа он заявлял, что он рычащий лев, и напа­дал на аналитика. Он носил с собой прут и играл в Крэмпуса², т. е. стегал им направо и налево, когда шел по лестнице у себя дома, а также в моей комнате. Его бабушка и мать жаловались, что он пытается ударить их по лицу. Беспокойство матери до­стигло предела, когда он принялся размахивать кухонными но­жами. Анализ показал, что агрессивность ребенка не может счи­таться указанием на то, что было снято торможение каких-то его инстинктивных импульсов. До высвобождения его муж­ских стремлений было еще далеко. Он просто страдал от трево­ги. Введение в сознание и необходимое признание его более ранней и недавней сексуальной активности возбудили в нем ожидание наказания. Согласно его опыту, взрослые сердились, когда обнаруживали, что ребенок занимается такими вещами. Они кричали на него, отпускали ему пощечины или били его розгой; возможно, они могли бы даже что-то отрезать у него ножом. Когда мой маленький пациент принял на себя актив­ную роль, рыча, как лев, и размахивая прутом и кожом, он дра­матизировал и предвосхищал наказание, которого так боялся. Он интроецировал агрессию взрослых, в чьих глазах ощущал себя виноватым, и, сменив пассивную роль на активную, на­правил свои собственные агрессивные действия против этих самых людей. Каждый раз, когда мальчик оказывался на гра­ни сообщения мне того, что он считал опасным материалом, его

' Устное сообщение на Венском семинаре по лечению детей (см.: К. Hall, 1946). ² Черт, сопровождавший св. Николая и наказывавший непослушных деткч.

176 Раздел III. Механизмы защиты

агрессивность возрастала. Но как только его запретные мысли и чувства были высказаны, обсуждены и интерпретированы, ему стал не нужен прут Крэмпуса, который до этого он неиз­менно таскал с собой, и он оставил его у меня дома. Его навяз­чивое стремление бить других исчезло вместе с исчезновением тревожного ожидания того, что побьют его самого.

«Идентификация с агрессором» представляет собой нор­мальную стадию развития сверх-Я. Когда два мальчика, чьи случаи я описала, идентифицировались с угрозой наказания, исходящей от старших, они сделали важный шаг к формирова­нию сверх-Я: они интернализовали критику другими их пове­дения. Когда ребенок постоянно повторяет этот процесс интер-налнзацпи и интроецирует качества людей, ответственных за его воспитание, присваивая их характеристики и мнения, он постоянно поставляет материал, из которого может формиро­ваться сверх-Я. Но в это время ребенок еще не признает всем сердцем эту организацию. Интернализованная критика не сра­зу становится самокритикой. Как мы видели на приведенных мною примерах, она еще отделена от собственного предосуди­тельного поведения ребенка и оборачивается назад, во вне­шний мир. При помощи нового защитного процесса идентифи­кация с агрессором сменяется активным нападением на вне­шний мир.

Рассмотрим более сложный пример, который, возможно, прольет свет на это новое развитие защитного процесса. Один мальчик на пике своего Эдипова комплекса использовал этот конкретный механизм для овладения фиксацией на своей ма­тери. Его прекрасные отношения с ней были нарушены взры­вами негодования. Он укорял ее страстно и по самым разным поводам, но одно странное обвинение фигурировало постоян­но; он упорно жаловался на ее любопытство. Легко увидеть первый шаг в проработке его заторможенных аффектов. В его воображении мать знала о его либидозном чувстве к ней и с возмущением о-пзергала его авансы. Ее возмущение активно воспроизводилось в его собственных взрывах негодования по отношению к ней. Однако в противоположность пациенту Жен-ни Вельдср он упрекал ее не вообще, а конкретно в любопыт­стве. Анализ показал, что это любопытство было элементом

Дата добавления: 2015-06-04